Лицо Василия скривилось в ухмылке.
— Выходит, само пальнуло. Эй, мастеровой, привяжи молодца к бревну и согрей его огоньком.
Новгородца за руки и за ноги растянули на бревне, потом подпалили под ним поленья, и палач, орудуя бревном, как вертелом, стал вращать его, подставляя голые бока под огонь. Мужик извивался, орал истошно, выпрашивая пощаду, а палач терпеливо выполнял волю дьяка. Наконец Василий Захаров дал знак откатить бревно.
— Ну что?! Будешь говорить?! Кто из московских бояр надоумил тебя против царя собираться?! — И неожиданно выпалил — Может, это был Федор Воронцов, полюбовник государя?
— Он самый, господин, он самый! Все как есть правда, — обрадовался новгородец передышке. — Боярин Федька Воронцов нас против государя наставлял.
— Кто еще с ним был?
— Еще кто? — уставился мужик на дьяка. Лоб у него собрался в морщины, было видно, что он вспоминал. — Еще братец его, Васька Воронцов! Они хотели живота царя лишить, чтобы на царствии самим быть.
— Государю Ивану Васильевичу об этом сам можешь поведать?
— Скажу! Все как есть скажу. Ежели что не так буду говорить, так ты уж меня, дьяк, поправь.
— Поправлю, милый, поправлю, — обещал Василий Захаров, думая о своем, — Дать новгородцу вина и накормить как следует, пускай отдышится.
Уже месяц шел сыск.
Василий Захаров сутками не выходил из темницы и неустанно чинил все новые допросы. На очереди был Федор Воронцов, боярин Монетного приказа. Избитый, раздетый донага, он выплевывал кровь из опухшего рта и укорял:
— Как же ты, Василий, супротив меня пошел? Ведь из дерьма же тебя вытащил, дьяком сделал. И не будь моей милости, помирать бы тебе пастухом на Скотном дворе. Не обидно было бы, ежели по правде страдал, а то ведь по кривде и по наговору.
— По наговору, говоришь, боярин? — усмехнулся дьяк. — Эй, караульщик, приведи новгородца. Пусть он скажет, как было!
Караульщик скоро вернулся и втолкнул в подклеть человека.
— Говори, как дело было! — приказал Захаров.
— Крест целую на том, что всю правду скажу без обману, — переступил с ноги на ногу новгородец, и железо на его ногах угрожающе запело. — Боярин Федька Воронцов умыслил зло супротив государя нашего, царя Ивана Васильевича. Повелел мне с пригородов собрать татей и, когда государь поедет на охоту под Коломну, лишить его живота.
— Чего он обещал тебе за это?
— Обещал пятьдесят рублев дать и при особе своей держать для душегубства.
— Ах ты ирод! Ах ты супостат! — поперхнулся злобой боярин. — И как только твой поганый язык не отсох от такой поганой лжи! Государю я служил честно и потому добра не нажил, хотя я и боярин Монетного двора!
— Об этом мы тоже поговорим в свое время. Караульщик, скажи, чтобы привели чеканщика Силантия.
Привели Силантия. Отрок сильно усох. Щеки ввалились, и порты едва держались на его истощавшем теле.
— Правду будешь говорить, чеканщик?
— Все как есть скажу, господин, — пообещал, как выдохнул, Силантий.
— Сколько серебра унес со двора?
— Десять горшков.
— Как же ты так воровал, что и стража в безвестности осталась? Ведь донага раздевался!
— Боярин Воронцов мне наказывал воровать, вот я ему и пособлял. Один раз серебро в карете провозил, другой раз он под кафтаном прятал. Караульщики-то его не обыскивают.
— Зачем же ему серебро нужно было?
Силантий чуть помедлил, а потом все так же сдержанно, вещал:
— Чеканы у него в тереме есть, хотел, чтобы монеты ему делали. Он меня подговорил и еще двух мастеровых. А если, говорит, не согласитесь, тогда до смерти запорю. Некуда нам деться было, вот мы и согласились.
— Много монет начеканили?
— Да, почитай, не одну сотню рублев! Разве такую прорву сосчитаешь. Только боярин Федька Воронцов все себе забирал, с нами делиться не желал. Задарма работали.
— Чего еще велел Федька Воронцов?
— Вместо серебра иной раз велел олово добавлять. Оно тяжелее будет, а по цвету едино. Вот потому и не разберешь!
— Холоп ты сучий! Как же ты хозяина своего бесчестишь! Что же это делается такое, неужто я из-за воров страдать должен!
В подклети было светло. В огромных горшках плавился воск, и тонкая черная струйка копоти поднималась к своду, рисуя черный неровный круг. Иногда эта ниточка искривлялась от неровного дыхания Силантия, который продолжал рассказывать:
— Он-то меня сразу приметил, увидел, какие я чеканы делаю. Ведь, я и резать могу, да так, что одна монета близнецом другой будет. И края у меня ровные, такие, что и стачивать не нужно.
Подьячий, стараясь не пропустить ни слова, быстро писал на бумаге донос Силантия. К перу без конца цеплялся волос; подьячий тщательно отирал его кончик о рукав кафтана и усердно принимался за писание.
— Что еще тебе наказывал боярин Монетного двора?
— Говорил, чтобы я монеты потоньше делал, а с вырученного серебра для его казны чеканил.
Василий Захаров посмотрел на боярина Воронцова. Двое караульничих стояли у него за плечами, чтобы по желанию дьяка повесить боярина на дыбу или вытолкать взашей.
— Что же ты на это скажешь, Федор Семенович? Не крал серебра?
— Разве мог я знать, что когда брал тебя, супостата, на Монетный двор, то могилу для себя рыл?
— Вот оно как ты поворачиваешь? Думал, если берешь на царскую службу, то холопом тебе верным буду? Только не тебе я служу, а государю-царю! А теперь отвечай, холоп, правду ли говорит чеканщик?
— Если и был в чем грех, так это в том, что утаил малость от царской казны серебра. Может, и начеканил я с десяток рублев, но не более! Но чтобы злой умысел какой против государя Ивана Васильевича держать… Не было этого! Новгородцы и вправду на своего наместника с жалобой шли. Ты и сам, Василий, в том убедиться можешь. Нашел бы тех, кто под Коломной был!
— Только не поверит тебе больше государь. Если ты его серебро воровал, значит, и против него измену мог иметь. Знаешь ли ты, что делают с фальшивомонетчиками?
— Как же мне не знать? Сколько раз по моему наказу татям в горло олово лили!
— Хм… вот и тебе скоро зальют.
— Помилуй меня, Господи, спаси от срама, не дай на поругание мою душу!
— Есть спасение для тебя, Федор Семенович, только вот не знаю, согласишься ли ты на это. Уж больно горд!
— Говори же, дьяк, в чем мое спасение?!
— Душу твою сохранить не обещаю, сам спасешься. Сходишь в церковь, помолишься малость. В казну монастырскую дар большой сделаешь, а может, на свои деньги и церквушку каменную поставишь. Но вот тело твое… попробую спасти от позора.
— Сделай Христа ради! Сыном разлюбезным для меня будешь! Век на тебя молиться стану и еще деткам своим накажу, чтобы почитали тебя пуще отца родного. Только вырви меня отсюда! Что делать нужно, говори, Василий.
— А царю ты вот что скажешь, когда он к тебе в темницу явится, — дьяк поднялся с лавки и зашептал в самое ухо боярину: — Будто бы умысел против него имел, хотел власти царя лишить.
— Окстись! — отшатнулся боярин. — Гнева ты не боишься Божьего! Не желал я этого. Я у него в любимцах ходил! Он меня лучше Глинских почитал. Мне ли желать, чтобы Ванюша власти лишился, я бы тогда сам без головы остался, одни недруги вокруг.
— Я свое слово молвил, — развел руками дьяк, — если хочешь жить, скажешь! Подьячий, пойдем отсюда, тяжек для меня дух темницы; и еще Федор Семенович подумать должен, не будем ему мешать.
Государь Иван Васильевич заявился в темницу вечером. Двое рынд освещали впереди царя дорогу и заботливо опекали государя:
— Здесь, Иван Васильевич, поосторожнее будь, ступенька тут хиленькая. Вот черти эти тюремщики, никак заделать не могут. Не споткнись, батюшка, сподобься. А здесь, государь, склизко, видать, налито что-то. А может быть, и кровь.
Иван Васильевич весело перепрыгивал через две ступени, мало обращая внимание на советы рынд, и только иной раз покрикивал на охрану:
— Мух харей не хватай! Свети государю под ноги, а то башку расшибу.
Спустились в подвал. Зноя как не бывало. От серых камней тянуло холодом. В самом углу, на затхлой соломе, свернувшись в калач, лежал человек. Василий Захаров вышел из-за спины государя и, осветив фонарем угол, скомандовал:
— Вставай, Федька сын Семенов, государь к тебе в гости пожаловал!
Калач медленно стал разворачиваться, и Иван Васильевич увидел боярина Воронцова.
Через дверь сквозило, и пламя свечи слегка изогнулось, словно и оно решило поклониться государю. Воронцов уже не походил на того лощеного боярина, каким Иван знал его еще неделю назад. Перед царем был исхудавший и изнуренный голодом человек. Кафтан и тот драный, а через прореху на груди была видна розовая сорочка.
— Государь Иван Васильевич, — сделал шаг Федор Воронцов навстречу царю, а расторопные рынды уже бердышами заслонили путь.
— Куда прешь?! Не велено!
Было время, когда Воронцов запросто трепал Ивана по плечу, а рынды милостиво топтались рядом; сейчас же боярин находился по другую сторону бердышей.
Но он не так слаб, если сам царь к нему в темницу спустился. Федор Семенович успел разглядеть в глазах государя смятение. «Не забыл, бестия, своего боярина!» Однако взгляд тотчас натолкнулся на синий холод государевых очей. Видно, это было не смятение, просто пламя слегка колыхнулось и серой тенью легло на лицо государя.
— Сказывай, холоп, какую неправду против царя учинить хотел? — повелел Василий Захаров. — Эй, подьячий, пиши за боярином. Сейчас Федор Семенович исповедоваться начнет. — И посмотрел на Федора тем взглядом, который напоминал: «Не забыл ли ты, боярин, о нашем разговоре? Смотри же! Иначе башка с плеч полетит!»
Подьячий, тот же самый худенький старичок, что бывал на сыске, степенно разгладил бумагу пальцами, приготовился писать. Сейчас он был похож на огромную черную ворону с длинной и верткой шеей, даже кафтан его, неровно отглаженный, топорщился, напоминая взъерошенные перья. Ворона повернула голову, прислушалась к тому, что глаголет государь, руки у подьячего слегка расставлены, и широкие рукава кажутся крыльями. Вот сейчас осерчает государь, и ворона воспарит к закопченному потолку.
Но шестнадцатилетний царь заговорил спокойно:
— Что сказать хотел, Федька? Слышал я о том, что ты убить меня замыслял?
— Государь, смилуйся, — припал боярин головой к цепям. — Если и был на мне грех, так это такой, что опекал я тебя чрезмерно.
— Андрей Шуйский тоже все опекал и тем самым на царствие взойти хотел. Он-то мог! Ну а как тебе на троне сидеть, если ты рода невеликого?
— И от безродных смута немалая идет, — со значением заметил Василий Захаров, слегка двинувшись вперед, и сразу заслонил царя от опального боярина. А взгляд дьяка требовал: «Если жить хочешь, говори то, о чем условились». — Сознавайся государю, разве не хотел ты своим худородством даровитых бояр оттеснить и самому при государе царствием заправлять?
— Если и подумал о том ненароком, то только потому, что меня бес смутил. Я этого беса в молитвах гнал. Смирен я теперь и тих, прости меня, государь, — сдался боярин.
— Отвечай государю, тать, кто с тобой заедино был супротив царя-батюшки?
— От Шуйских все идет! Не могут они простить царю того, что повелел он Андрея псарям на своем дворе порешить.
— Так… Кто еще с Шуйским в сговоре был, Федор Семенович? Братца своего старшего почему не вспоминаешь? С тобой Василий был?
— И брат Василий со мной был.
— Ты при царе в конюшие метил, а брату своему какой приказ хотел отдать?
— Монетный двор хотел передать Василию… Еще князь Кубенский заединщик.
Иван нахмурился: вот кто в родовитости с самим царем может потягаться.
Дьяк быстро царапал пером по серой бумаге.
— Стало быть, князь Кубенский еще? — искренне удивился дьяк Захаров.
— Князь Кубенский, — охотно соглашался Воронцов. — Так и говорил, мерзавец: мы-де, Кубенские, сами из Рюриковичей, и еще неизвестно, кто из наших родов на царствии московском сидеть должен. Князь все Шуйским поддакивал, которые говорят, что на Москве младшие братья остались.
— Вот, стало быть, как, — только и нашелся что ответить государь. — Верно мне Глинские говорили, что аспида я подле себя держу, а он того и гляди мне в рыло цапнет. Вот что я тебе скажу, Федька: холопом ты был княжеским, а помрешь вором лукавым! На плаху его! — приговорил государь и, запахнув полы кафтана, поспешил к выходу.
Пламя свечи задрожало от господского гнева, а Федор Воронцов запоздало бросился вослед государю.
— Царь-батюшка, ведь не по злобе я! Надоумили! Ох охальник ты, Васька, сначала чести лишил, а теперь государь жизнь отберет!
— Поделом тебе, старой вороне! — огрызнулся дьяк и пошел следом за государем.
О предстоящей казни московиты узнали в тот же день.
Глашатай, малый лет двадцати, с Лобного места читал государев указ. Говорил громко и задиристо, так что базарная площадь, словно девка, завороженная гуляньем, слушала его сильный и шальной голос.
— …Потому государь Иван Четвертый Васильевич Второй повелел, а бояре приговорили лишить живота вора Федьку Воронцова, окольничего Ваську Воронцова, изменника князя Кубенского Ивашку… через усекновение головы… И еще государь сказал, что не даст в обиду холопов двора своего, только ему их и судить. А бояр-изменников и впредь наказывать станет. А кто из холопов достоин, так миловать по-царски будет!
Глашатай оторвал лицо от свитка, щипнул пальцами за кончик хиленькой бороденки и сошел вниз.
С приготовлениями затягивать не стали: уже утром следующего дня плотники соорудили высокий помост. Всюду валялась свежая стружка, в воздухе едко пахло смолой, а караульщики вытащили на самый верх дубовую колоду.
После полуденной молитвы к месту казни стали подходить ротозеи-мужики. С любопытством поглядывая на помост, громоздившийся среди площади, сердобольно печалились:
— Хоть и бояре, а жаль.
— Государь зазря сердиться не станет, видать, измену крепкую разглядел, — возражали другие. — По вине и плата!
Бабы не подходили к помосту, а если шли мимо, то озирались с опаской. Не положено женам на казни зреть, и стоящие караульщики зорко наблюдали за тем, чтобы в толпе не замешались и любопытствующие отроки. Вот кому до всего есть дело!
В четыре часа забили колокола, и с первым звоном с государева двора вывели колодников. Федора Воронцова караульщики вели первым, он выделялся среди прочих саженным ростом и неимоверной худобой. Следом шел Василий, брат, а уже затем князь Кубенский. Узники шли неторопливо, а тяжелые колоды, шурша под ногами, волочились следом. Руки были стянуты бечевой, и караульщик, следовавший впереди, то и дело подергивал за свободный конец, подгоняя колодников.
Следом выехал сам царь. Под ним был вороной жеребец, сам в позолоченном кафтане, по обе стороны, в два ряда, охрана государя. Вот кто-то из мужиков осмелился подойти ближе, и рында с силой поддел его носком сапога. Мужик только крякнул и под хохот толпы опустился на дорогу.
Федора Воронцова подвели к помосту. Остановился боярин, разглядывая грозное сооружение, осмотрелся, а караульщик уже тянет за бечеву, подгоняет:
— Чего застыл? Наверх ступай! Государь дожидаться не любит.
— Стой! — услышал караульщик голос царя.
Федор Воронцов обернулся с надеждой на государя:
— одумался Иван Васильевич, простил своего холопа!
Под ноги царю рынды поставили скамеечку, и Иван, отбросив поводья, сошел вниз. Доски запищали, прося пощады, а государь уже уверенно, увлекая за собой растерянную стражу, взобрался на помост.
Народ затаился. Ожидал, что будет дальше. Не бывало такого, чтобы цари по помосту разгуливали.
Царь был молод, красив, высок ростом. Всем своим видом он напоминал огромную гордую птицу, даже в его профиле было что-то ястребиное. Глаза такие же, как и весь его облик, — пронзительные и колючие.
— Господа московиты! — закричал Иван с помоста в затаившуюся толпу. — Разве я вам не заступник? Разве я вам не отец? — вопрошал шестнадцатилетний царь собравшийся народ.