Да, но это на бумаге все выглядит так просто — опытные ушли, девочки пришли. В жизни чуть сложнее: сперва Алферов некоторым не дал совместительство, потом недовольные ушли, а неопытные пришли. Но ведь это все не в один день. А смены-то заполнять надо каждый день. И делалось это с невероятным трудом. Были сутки, когда на пяти машинах мы работали втроем. А это жаркое лето, и много дачников, это был просто какой-то обвал.
Две недели я терпел, а потом не выдержал.
Помню, привез в детское отделение ребенка. А в ординаторской сидит молоденькая докторица и горько плачет.
— Что случилось, Алла Павловна? — спросил.
— Ночью умерла четырехмесячная девочка.
— А что с ней?
— Пневмония.
— Мы привезли? — это во мне заворочался профессионал.
— Вы.
— И когда?
— Вчера.
Стыдно признаться, но у меня отлегло от сердца — привезли не сегодня и, следовательно, не в мою смену.
Рассуждения молодого педиатра о тонкостях медицины
Да, представьте себе, девочку пневмония спалила за день. Заболела утром, а к нам привезли только вечером. Из района. То ли у них машины нет, то ли она на ремонте, не знаю. К двенадцати часам дозвонились до «Скорой». А там говорят, что с людьми напряженка, будет ходка в ваш угол, прихватим и девочку. В общем, привезли только к четырем часам. А девочка без сознания. А я дежурю. Вот всех созвала, делали, что могли, нет, правда. Я даже из областной больницы реанимационную бригаду вызывала. Думала, сразу приедут и увезут. Но они там парами дежурят, и врач говорит, что сейчас она не может выехать. Отделение оставить она не имеет права, а ее напарник сейчас на первенстве городских больниц по шахматам. Подмениться он не сумел, но как сыграет свое, я сразу к вам. Она приехала к одиннадцати часам. Ну, пока напарник сыграл партию, да пока разобрал ее с противником, да пока добрался до больницы. Приехала к нам реаниматолог, а девочка уже почти не дышит. Куда ее везти? Нельзя ее везти — нетранспортабельна. Их понять можно — к чему им лишняя смерть. Их главврач спросит на пятиминутке — видели, что помирает, чего ж хватали? Словом, нетранспортабельна. Нет, ничего не скажу, работали мы с ней много. А только в первом часу девочка померла. Говорю доктору — вот я второй год всего работаю, так все ли правильно сделано. Все правильно, девочка, так по-доброму говорит она. Вот только «скорая» должна была сдать ребенка в Губинскую больницу, раз проезжала мимо. Это неважно, что от них до вас всего пятнадцать минут езды — такой порядок: тяжелого больного — в ближайшую больницу. Вот именно здесь у вас и прокол.
Я спросил у Алферова, знает ли он об этом случае.
— Еще бы! Уже шум поднялся. Тут сомнения нет — виноват диспетчер. Машину надо было посылать сразу.
Это он имел в виду, что диспетчеру объявят выговор.
— Конечно, диспетчер виноват, — согласился я, — но у них в смене работало четыре человека. Значит, некого было послать. У нас же теперь смены не закрываются. Вы же не всем даете совмещать, а только по выбору. Да уволились.
— Набираем новых людей.
— Да в отпуске.
— А вы хотите, чтоб я не пускал людей в летнее время? — раздраженно спросил Алферов.
Вот это раздражение было внове для меня — со мной он всегда разговаривал предупредительно и во всяком случае вежливо.
— Отпуск отпуском, но смены должны быть укомплектованы, — твердо сказал я. — А уж как, это ваша забота.
Он поборол раздражение и с демонстративной ласковостью спросил:
— Ваша смена сегодня укомплектована?
— Сегодня — да. Но на прошлой неделе — ни разу.
— Но сегодня укомплектована?
— Сегодня укомплектована, — согласился я.
— Вот и хорошо, — проворковал Алферов и ушел к себе.
Не захотел разговаривать со мной — каждый сверчок знай свой шесток. Думай только о своей смене, о всей службе есть кому позаботиться.
Но я думал иначе — меня касалась не только работа моей смены, но и работа всей «Скорой помощи». Надеюсь, имею право так думать — двадцать лет, второй дом, можно сказать прямо.
Дальше я терпеть не мог, понимал, что Алферов развалит работу начисто. И я пошел к главврачу.
Разумеется, понимал, что Алферов рассердится, что вот я побежал жаловаться, возможно, и не простит мне этого, но скажу себе очередное похвальное слово — работа мне все же дороже хороших отношений с начальством.
Главврач был на месте.
— Десять минут, Алексей Федорович, — попросил я.
— Давайте.
— Все очень просто: Алферов разогнал лучших работников.
Он поморщился так, словно во рту у него была неспелая клюква.
— Сильно сказано, Всеволод Сергеевич. Алферов не может ни увольнять, ни набирать. Да и где же — лучшие ушли? Вы, Елена Васильевна, Надежда Андреевна — все на месте. Одни люди уходят, другие приходят. Что вас не устраивает?
— Но коллектив складывается годами, а теперь его разрушают.
Он осторожно, словно боясь обжечься, ощупал гладко бритый череп.
— Это неизбежно, когда приходит новый руководитель, — философски заметил главврач, и я пожалел, что пришел к нему — он будет поддерживать Алферова. — У вас повысились требования. И уходят те, кто ищет, где лучше. Таких людей мы не держим. Нам дороги патриоты своей работы. Но, заметьте, никому мы не стали вредить, всех оформили переводом. Пришли, Всеволод Сергеевич, новые люди, вы их обучите, вот и сложится новый коллектив. Да, именно так.
— Но у нас не закрываются смены.
— Работать трудно? — излишне ласково спросил главврач.
— Не только в этом дело: выезжаем с опозданием, будут проколы и, соответственно, жалобы.
— Хорошо, с графиками я разберусь, — бегло сказал главврач.
Он помолчал, подлавливая нужное настроение. Наконец поймал. Заговорил тихо, элегически:
— А мне он нравится, ваш Алферов. Не суетится, не лезет на рожон. Не дерет горло на медсоветах. Требовательный? Да. Укрепляет дисциплину? Тоже да. А недовольные — они всегда найдутся. Мы с вами столько повидали людей, что несколькими фельдшерами больше, несколькими меньше — нас ничем не удивишь.
Это он убаюкивал меня элегическим тоном — ну, доверительность старшего товарища, соучастника, можно сказать, битв за здоровье человека, боевого, скажем привычно, друга, и мне стало ясно, что продолжать разговор не имеет смысла.
А потому что они друг друга устраивают: одному нужен предпенсионный покой, а другой хочет быть бесконтрольным хозяином. Они близки по отношению к делу — им свои ощущения важнее конечного результата работы.
И я ушел, ругая себя за глупость. Позабыл старую истину: не уверен в победе, не суйся — первая заповедь умного человека.
Все же некоторая польза от нашего разговора была: желая избежать будущих жалоб (тут он моим предчувствиям доверял), главврач попросил Алферова принести график дежурств и велел укомплектовать смены полностью. Разумеется, не скрывал и наш с ним разговор — станет он с нами чикаться.
Алферов вынужден был подчиниться и прекратил свой экономический эксперимент, стал давать совместительства всем желающим.
Однако очень рассердился на мой заход к главврачу и начал ко мне цепляться. О нет, все вежливо, с прежним подчеркнутым уважением. Но цеплять начал — это несомненно. Нет, конечно, не мелкие придирки или замечания при всех — этого не было.
А только стал более внимательно просматривать мои листки. Однажды на пятиминутке спросил, зачем я сделал то-то и то-то, а не лучше ли было бы сделать вот то-то.
И это он напрасно: два года назад я прошел курсы кардиологии — четыре месяца теоретических занятий, так что академические выкладки выветрились у меня не вполне.
Я объяснил, какие были показания, и Алферов удовлетворенно кивнул. И поступил правильно — в теории он слабее меня, и все это знали.
А то спрашивает:
— А почему вы сделали наркотик? Сейчас с наркотиками строго.
— Вы посмотрите, я все расписал. Начинал же я не с наркотиков. Но там почечная колика, и ничто не помогало.
— Все верно, Всеволод Сергеевич, — он снова был удовлетворен моим ответом.
Как-то позвонила пожилая женщина-сердечница — я много раз бывал у нее на вызове — и попросила, чтобы я приехал. У нее очень болит спина. Да так просила, что было не отказать. Ну, вот только вы, Всеволод Сергеевич, и все такое. И время как раз было спокойное, и я велел Зине записать вызов.
Там ничего особенного — радикулит. Вызов занял пятнадцать минут, я о нем сразу забыл.
Алферов же перед отходом домой вошел в диспетчерскую и начал просматривать журнал вызовов.
— Дайте мне листок, — попросил диспетчера.
Зина подала листок. Там диагноз — радикулит, и укол — баралгин.
— Зина, вы почему бригаде записали этот вызов? — спросил строго.
— Всеволод Сергеевич велел.
— Всеволод Сергеевич, вы почему поехали на этот вызов? — с металлом в голосе.
— Да как-то, знаете, было не отказать. У нее несколько раз снимал сердечную астму.
— Всеволод Сергеевич, вы же понимаете, что это не дело. У вас спецмашина с дорогим оборудованием. Это, простите за сравнение, все равно что гвозди забивать электронным микроскопом (образное сравнение, не правда ли, свежее, главное).
Конечно, мне бы ответить, что не знал, что там, думал, сердечные боли, вот и поехал. Но что-то засело во мне, не хотел оправдываться, да и все тут. Не мальчик, чтобы суетиться перед начальством. Да я и мальчиком-то не суетился.
Тем более, что ни в чем не виноват — боль была такая, что запросто могла перейти в сердечный приступ. Но оправдываться я не стал.
— Я ведь сколько раз говорил — кардиологическую бригаду только на сложные вызова. А радикулит по силам и фельдшеру. Случись что-то сложное, а где бригада? А бригада на радикулите.
— Все понятно, Олег Петрович, — начал заводиться я, — мы ведь тоже делом занимались. Я не за башмаками стоял, а ездил к хронической больной.
— Вы, Всеволод Сергеевич, сами подрываете авторитет бригады. Поэтому со следующего дежурства вы садитесь на простую машину, а в бригаде будет Федорова. Светлана Васильевна, — повернулся он к Федоровой, — примете бригаду и будете старшей смены, соответственно.
Федорова, конечно, смешалась, вспыхнула:
— Что вы, Олег Петрович, я не буду. И не хочу. Да и не смогу.
— А у нас, Светлана Васильевна, здесь, между прочим, не детский сад — не хочу туда, хочу сюда. Куда вас поставят, там и будете работать, — Алферов говорил строго, и это было правильно — мол, Федорова подчинилась силе.
Но вместе с тем ему, видно, не хотелось, чтоб Федорова считала себя жертвой, и он уже мягко, по-отечески добавил:
— Если будет трудно, всегда зовите Всеволода Сергеевича. Он был вашим наставником, и вам еще у него учиться и учиться.
И на этом Алферов ушел.
Федорова была в растерянности.
— Как же так, Всеволод Сергеевич. Я не могу на ваше место. Да и не справлюсь. Схожу к главному и откажусь.
— Вы никуда не ходите. Наш лозунг — «Выдвигать молодежь», вот вас и выдвинули. И вы справитесь. В самом деле, если что, выручим. А жаловаться тут не на что. Расстановкой сотрудников занимается только заведующий. Я ведь даже в зарплате не потерял — на что же жаловаться? А вы будете стараться и справитесь.
Признаться, я и сейчас понять не могу, зачем он меня из бригады вытурил. Знал ведь, что для работы это хуже. Значит, были у него иные заботы, помимо рабочих. Какие-то мотивы ведь были. Это уж слишком просто: вот я пожаловался на него, он рассердился и наказал меня. Нет, слишком просто. Мотивы были.
Он, к примеру, убивал сразу двух зайцев. Как-то он при всех обидел Федорову, теперь же, выдвинув ее, тем самым обозначил, что признал свою ошибку. Не кается громко, но ошибку-то признал. А потому что справедливость превыше всего. И коллектив это верно оценит.
И второе. Он смахнул меня и тем самым показал, кто подлинный лидер. Вот щелкнул Всеволода Сергеевича, и что же? Что-нибудь случилось? Кто-нибудь протестовал? Да никто и не пикнет в его защиту. И, наконец, это другим урок: не бегай жаловаться, у Алферова рука твердая. Смахнул Всеволода Сергеевича, смахнет и любого.
Как бы там он ни рассчитывал, а только ровным счетом ничего не случилось. Коллеги так это глухо пороптали, мол, опыт теперь ничего не стоит, да и то, думаю, это лишь при мне, чтоб сочувствие выказать. О возмущениях на пятиминутке — и говорить нечего. Ничегошеньки. Щелкнул человека, и все тихо.
Лукавить не буду, чувствовал себя униженным. Все-таки впервые в жизни меня высекли. Да при всех. Нет, я, понятно, не заблуждался, есть ли незаменимые или их нет, тут все понятно. Но вот так, за несколько минут сместить с привычной работы — и ничего не случилось.
Я-то любил иной раз объяснить, почему работа мне нравится. А потому как раз, что, по закону Паркинсона, достиг уровня своей компетентности. Не выше и не ниже. И на этом уровне я собирался держаться всю оставшуюся жизнь.
И я знал, что кто-то заплатит за то, что на вызов приедет не опытный врач, а Федорова. Она, несомненно, толковая, но, по-хорошему, ей еще три-четыре года поработать линейным врачом, потом пройти курсы кардиологии, вот тогда можно и спецбригаду возглавить. Ведь растеряется в сложном случае, а это все платы и платы. И что удивительно — платит-то больной, а не человек, затевающий эксперименты.
После смены все мы пошли в Дом культуры на торжественное заседание — близился медицинский праздник. Да, в Доме культуры, а не в красном уголке больницы, то есть торжественность по высшему разряду. Будет кто-то из городского начальства, и, следовательно, всех станут только хвалить, ругать не будут.
Так-то я на общебольничные собрания не хожу — и своих хватает. Но Алферов дважды строго всем велел быть.
А Дом культуры полон — на такие собрания ходят охотно. Во-первых, каждый ожидает благодарности, а во-вторых, это единственная возможность у женщин показать коллегам новые платья.
О, эта тишина в зале, когда начинают объявлять благодарности, о, это томление на лицах — а мне же когда? — и какие случаются обиды, сцены и упреки, когда благодарность не объявят. Вроде, смотришь, человек не честолюбив и в меру тщеславен, но каким же гневом пылают его глаза, когда он при всех выговаривает ближайшему начальнику, что вот-де, пашешь сутками, отдыха не знаешь, и жалобы, что характерно, ну, ни одной, и что же за это — шиш сплошной? Да, шиш сплошной. Вот теперь ночами вызывайте тех, кому шиш не вполне сплошной.
Но это позже, а сейчас шелест ожидания, ахи да охи в вестибюле — приехали-то люди из всех больниц района, ах, сколько лет и сколько зим, и прекрасно выглядите, и все такое.
Но вот все расселись, и наступила тишина, и занял место президиум — его никто не избирал, сели те, кому положено.
И вдруг, без всякого предупреждения на сцену вышел крепкий бритоголовый мужчина, и он с пафосом рассказал нам, как в военное лихолетье защищали наши места. Говорил он, надо сказать, хорошо, но все-таки по залу пошел шепоток — звали порадовать, а он снова про горестное напоминает.
Я сидел рядом с Колей, заведующим хирургическим отделением.
— Кто это? — спросил я.
— Председатель совета ветеранов. Им в каждом подразделении нужно провести собрание — отчет о проделанной работе. Мы уже собрались, так в другой раз нас и собирать не надо.
Мужчина выступал минут сорок (и хорошо выступал, повторю), а потом уже и наш главврач вышел. Ну, думаю, сейчас скорехонько к делу приступит. А он стал читать про достижения медицины. Да так, на удивление, убедительно, что я поддался его напору и вспомнил, какой была «Скорая помощь», когда я пришел впервые на работу.
Нет, что ни говори, а прогресс несомненный. Тогда было две машины — старый ГАЗ, на таких сейчас пьяных свозят в вытрезвитель, и старая же «Волга». В смене было два человека. Какие там бригады! Об аппаратуре мы и не слышали. Кислородная подушка и шины — вот вся наша аппаратура. Где-то там, в каких-то академиях, догадывались мы, люди смотрят ленты и по ним определяют, есть у человека инфаркт или нет.