— Да, вы правы, Всеволод Сергеевич. Боялся обжечься. Вроде протяну руку и сразу отдерну.
— Вот сейчас у тебя пойдет следствие. В чем был Левашов? Николай? Ты почему-то не описал, как к восставшим шли священники. У всех это красиво описано: морозец, ясный день, горят кресты, панагии — красиво.
— Вот потому и не описал, что красиво, — легко засмеялся Андрей.
— Это убедительно, — сразу согласился я. — А теперь поговорим о некоторых принципиальных вещах. Конечно, описывать весь тот день подробно — не входило в твою задачу, к тому же все это описано прежде и описано замечательно. Но я пытаюсь понять, почему у тебя скороговоркой сказано об убийстве Стюрлера. Он бежал, как я понимаю, позади своего полка и уговаривал разойтись. Хорошо, с Милорадовичем — это у тебя спорно. Каховский стрелял в него, чтоб спасти восстание. Но уж Стюрлер-то не был опасен, прогнать его с площади не составляло труда. Однако Каховский выстрелил в него и поначалу этим гордился. Это он потом говорил, что мясничать гадко, а поначалу именно гордился. Как же так, Андрей?
— Это у меня такой замысел. Композиционная, что ли, хитрость. Каховский уже в крепости, и перед ним снова и снова в подробностях проходит день четырнадцатого декабря. Я надеюсь таким образом избежать однообразия.
— И еще, я помню, Каховский ударил в лицо кинжалом свитского офицера.
— Вы мне как-то жаловались на свою память. И делали это напрасно. Да, был штабс-капитан Гастефер. Каховский его вот так ударил, — и Андрей ловко показал, как ударил Каховский — рукояткой, плашмя.
— Видишь, а я этого не знал. Думал, именно кинжалом в лицо. Ты должен был это объяснить читателю. Еще помню — по мемуарам ли, по материалам ли следственной комиссии, неважно, — что Каховский и сам не мог внятно объяснить, почему ударил свитского офицера. То ли тот отказался кричать «Ура Константину», то ли просто показался подозрительным. Согласись, мотив любопытный: человеку с кинжалом в руках кто-то кажется подозрительным, и он пускает кинжал в ход.
— Но ведь он сразу опомнился, пожалел Гастефера и отвел его в каре.
— Не кажется ли тебе, что и это верный штрих к портрету героя: сперва ударил, а уж потом пожалел, именно в таком порядке.
— Вот тут, Всеволод Сергеевич, я не согласен с вами. Да, было так, как вы говорите. Но мне это показалось деталью, которая мельчит действие. К тому же эта деталь принижает героя.
— А тебе непременно нужно, чтоб он был безупречным рыцарем?
— Нет, конечно. Но все-таки мне хотелось вырвать его из тогдашней повседневности. Я вот о чем думал все это время. Читателю надоела в книгах повседневность, он в ней и так барахтается. Один физиологический очерк — это хорошо, а десять физиологических очерков — явный перебор, и это скучно. Более того, я предчувствую в литературе новый всплеск романтизма. Сейчас успех может иметь только что-то необычное, загадочное. Читателя сейчас может заинтересовать только яркая судьба, решительные поступки, необычная среда, то есть то, что далеко от повседневности.
— Странно мне слышать это от тебя.
— А почему, собственно?
— Нет, конечно же, подобные рассуждения я встречаю не впервые. Так всегда говорят люди, когда сталкиваются с трудной книгой или трудным фильмом. Трудных книг и фильмов потому стало мало, что люди слишком уж хотят необычной судьбы и ярких поступков. Но ведь ты-то еще недавно говорил нечто противоположное.
— А вы хотели бы, чтоб я всю жизнь говорил одно и то же? Вот сейчас я как раз думаю, что правы читатели и зрители, желая окунуться в новую среду, чтобы увлечься ярким героем и на время позабыть о собственной блеклой судьбе и тусклой жизни.
— То есть в идеале читатель должен как бы грезить наяву или находиться в летаргическом сне? И я понимаю, почему бешеный успех имеют самые посредственные романы, которые пишут полуграмотные люди. Эти романы не имеют касательства к жизни обыденного человека. Но ведь мы, Андрюша, надеемся не на посредственную повесть, а на что-то интересное, не так ли?
— Да уж, конечно, надежды, как говорится, имеют место, — усмехнулся Андрей. — С чем, с чем, а с надеждами у нас хорошо.
— Но главная надежда — на вещь правдивую. И поэтому я снова прошу тебя: не лукавь, не думай о печатании. Человек ведь хитро устроен. Он немного слукавит, он чуть отступит от правды, а уж оправдания тут как тут. Мол, и всякий человек идет на компромисс — с собственной ли жизнью, с судьбой ли, с историей. Можно где-то чуть нажать на героизм Каховского, а где-то что-то умолчать, но все-таки я надеюсь, что ты не пойдешь на компромисс ради печатания и успеха.
— А я надеюсь, Всеволод Сергеевич, что не даю вам повода причислить меня к негоциантам, — чуть даже и обиделся Андрей.
— И еще помни, Андрюша, что ты пишешь не только за себя, но и за всех нас, безмолвных. Только так ты и должен смотреть на себя. Я, твоя мать, Павлик, твои друзья — мы безмолвны, и ты взялся что-то за нас сказать. Помни, пожалуйста, об этом и будь серьезным.
— По правде говоря, мне казалось, что я как раз излишне серьезен. Именно из-за серьезности маловато артистизма.
— Этого ты не бойся. Это совсем другая серьезность. Словом, старайся, мальчик. Думай не о некоем усредненном читателе, а о нас: обо мне, о своей матери, о Павлике. Мы хотим тобой гордиться, а Павлик — брать с тебя пример. Помни об этом и старайся говорить только правду.
Нет, нелегко мне было, когда Андрей ушел. Господи, как же я сочувствовал этому мальчику. Нет, он не сам по себе, он часть моей жизни.
И я корил себя — был высокомерен, слишком уж мы чувствительны к чужой совести, лучше бы все усилия направить на совесть собственную, но я все равно знал — и в дальнейшем буду предъявлять Андрею только самый серьезный счет.
Оплатит он его или нет — вопрос другой, но предъявлять его я буду непременно. Потому что эта ставка — его дальнейшая судьба — для меня очень высока. И в этой ставке не только жизнь его или его матери, и ее надежды, но и моя жизнь, и мои надежды. Если я не стану предъявлять ему высокий счет, никто не предъявит. Уж так в его и моей жизни все скрутилось. Развязать этот узел невозможно. И остается только ждать.
13
Напомню, что мой разговор с главврачом не был бесполезным — смены после этого разговора заполнялись полностью. Правда, я и поплатился переводом из кардиологической бригады, но тут уж ничего не поделаешь. По Заходеру, кто хочет честно рисовать, тот должен чем-то рисковать. А за все то есть надо платить.
Уже смены неплохо заполнялись, как пошли жалобы. Что и понятно на все нужно время. Пока человек собрался жаловаться, пока письмо шло в газету или в облздрав, да пока шло обратно — нужно время.
Жаловались главным образом на то, что мы приезжали с большой задержкой. Была и еще одна жалоба, но она как раз относилась к другому эксперименту Алферова — к замене врача кардиологической бригады.
Значит, женщина написала, что ее муж чувствовал себя сносно (правда, ныло в груди, почему, собственно, и вызвали «скорую»), приехала врач Федорова и начала лечить ее мужа, и чем больше лечила, тем человеку становилось хуже и хуже. И по дороге в больницу муж умер.
Я посмотрел листок — клиника тяжелого инфаркта.
Это только неопытному человеку может показаться, что все врачи лечат по одной схеме, по утоптанной дорожке ходят. Опытный же человек из листка поймет, о чем думал врач (если он, конечно, в это время думал о больном). Можно даже судить о его характере, темпераменте, не говоря уж о знаниях. Терпелив он или нет. Добр или жесток. Выдержан или суетлив. Тот будет вводить лекарства помаленьку и ждать результата, а тот вкатит весь коктейль сразу, чтоб лишнее не торчать у постели больного. Тот в нетяжелом случае пощадит вены больного, думая о временах, когда эти вены будут необходимы, а тот сразу начнет с внутривенных вливаний.
Я не мог понять, о чем же думала Федорова на том вызове. Я понимал только, что она растерялась, боль не проходила, и Федорова бросалась в крайности. В самом деле, нельзя же одномоментно и возбуждать, и успокаивать, снижать давление и повышать его.
А она — знающий врач и, следовательно, шараханье шло не от незнания, а от растерянности. Еще и жена больного стояла рядом, покрикивала на доктора и заламывала руки. Оно и понятно — вон целую тарелку лекарств накололи, а мужу все не легче.
Жалоба была составлена очень толково, разбираться с ней приехала комиссия из областной больницы. Вина Федоровой была несомненна, и ей, а заодно и Алферову, объявили по выговору.
Федорова, конечно, была подавлена случившимся, а Алферов, похоже, выговором даже и гордился. А потому что такова уж доля начальника — отвечать за подчиненных, если даже невиновен. Что поделаешь, это уж ноша ответственности.
Я же с горечью думал, что в очередной раз оправдались мои предчувствия тертого калача: прокол у Федоровой должен был случиться, вот он и случился.
Это уж непреложный закон: если кто-то ссорится или личные счеты ставит выше счета профессионального, обязательно страдают ни в чем неповинные люди.
Уже закончились эксперименты с частыми поездками на другие станции — с этими вот призывами учиться, ведь мы же молодые, закончилось и дерганье с совместительством — Алферов давал его всем желающим.
Правда, еще несколько человек ушли — не хотели работать с Алферовым.
Последней уволилась молодая педиатр Муравьева, очень сильный врач. Она как раз мало зависела от Алферова — у нее обеспеченный муж, проживет и без совместительства. Но уволилась.
— Вы-то чего уходите? — спросил я. Горько, когда нас покидают лучшие.
— А в воздухе паленым пахнет, разве не чувствуете? Не могу я ему кланяться, — таков был довольно гордый ответ. — Я его не уважаю.
Вот так: она его не уважает, и потому увольняется. Я не мог сказать, что избыточно уважаю Алферова, но уходить не думал. Эта «Скорая помощь» моя, если я не нравлюсь Алферову, пусть увольняется он, я же здесь буду всегда.
Нет, я не очень-то его уважал, хотя и отдавал должное его бытовому уму: мне потребовались годы, чтоб с моим мнением начали считаться, Алферов же добился этого за несколько месяцев. Он, собственно, мое влияние ловко свел к нулю. Если раньше все прислушивались к моему мнению, и мои советы по лечению были как бы последней инстанцией, то теперь в таком положении оказался Алферов.
Ему уже не надо было призывать к тишине, если захочется поговорить — и так все мгновенно замолкали, и если он советовал вот в этом случае вводить то-то и то-то, все сразу соглашались.
И все-таки, думаю, я не потому мало уважал Алферова, что он оттеснил меня на задворки всеобщего внимания, надеюсь, я не такой тщеславный. Причина моего, скажу прямо, неуважения была проста: я считал его плохим заведующим. Уверен был, что со своей работой он не справляется.
К тому, что стало хуже с машинами, лекарствами и укомплектованием смен, мы помаленьку привыкли, и привычно по одежке протягивали ножки. Но хуже стало с лечением. Попросту говоря, оно стало менее грамотным. Лариса Павловна была врачом высокого класса, ее замечаний боялись, и, понятно, старались соответствовать однажды заданному уровню, теперь же сходило и посредственное лечение.
Да если напомнить, что опытные работники ушли, а пришли девочки, станет понятно, что наш уровень резко снизился. И это бросалось в глаза.
Ничего не могу с собой поделать — непрофессионалов не уважаю. Непрофессионал может быть даже хорошим, добрым человеком (в чем я, правда, сомневаюсь — он всегда чувствует свою ущербность и завидует профессионалу, следовательно, добрым он быть не может), и все равно уважать его я не могу.
Я не скрывал своего недовольства и непременно указывал на пятиминутках, что вот опять нехватка лекарств, машин, бензина. Иной раз проскакивало у меня раздражение — ну сколько же можно говорить об одном и том же, пора бы уже и делом заняться.
Вообще-то я не сомневался, что Алферов — временный заведующий. Он устраивает главврача сейчас: не требует, не дергает, дает спокойно жить. Однако безделье в нашем деле кончается особенно плохо. И когда главврача начнут беспокоить — уже сверху, — что мы плохо работаем, он сменит Алферова. Это мне было ясно. Неясно было только, какие планы нас ждут впереди.
Я всякий раз наскакивал на Алферова, он же был терпелив, не обрывал меня, не одергивал. И кто в выигрыше? Конечно, он, значит, воспитанный человек, а я все нарываюсь на скандал, ищу приключений на свою шею.
Я, значит, нападаю (при общем неодобрительном молчании), а он ласково согласится со мной, да, здесь у нас узкое место, недоработка. Но и оправдается — с талонами на бензин прозевал завгар, одну машину срочно поставили на яму, а другую отправили на село — у них сейчас горячее время, надо помочь — с лекарствами вы и сами, товарищи, виноваты — были неэкономны, лимиты кончились, потому два дня потерпите, пожалуйста.
И если учесть, что недоволен Алферовым бывал только я, то после очередного наскока оказывался, надо признаться, в глупом положении.
Алферов объяснит мне положение дел, словно я детсадник, и обязательно поблагодарит за служебное рвение, а потом всеобщее долгое молчание и насмешливый перегляд девочек — опять этот возбухает, надоело, когда же он угомонится. Они только что пальчиком не вертели у виска.
К тому же Алферов всячески выказывал справедливое отношение ко мне. Если придет благодарное письмо, он обязательно прочтет его на общем собрании и поблагодарит за ловкую работу, и призовет девочек брать с меня пример.
Было общее такое мнение: человек я, конечно, не без странностей, характер у меня сквалыжный, склочный, но дело свое я знаю. А это главное, товарищи.
Думаю, я своим недовольством только подчеркивал всеобщее явное уважение к своему лидеру.
Попроси я в то время бригаду, Алферов, несомненно, мне ее дал бы. Но я не просил: обида прошла, и мне было безразлично, где работать. Нет, все-таки удержусь от лукавства — почти все равно. Конечно, сознавал, что в бригаде от меня больше пользы, чем от Федоровой.
Да Алферов поставил бы меня в бригаду и без моей просьбы.
Потому что у Федоровой после жалобы и последующего разбирательства появилась неуверенность в себе, и она просила послать ее на курсы кардиологии, что Алферов и обещал сделать с нового года.
Так бы все и вернулось постепенно на прежние места.
Но тут к нам пришел новый доктор Сергей Андреевич Васильев, выпускник нашего института. Он закончил интернатуру и первого августа вышел на работу.
Он был невероятно красив, этот Сергей Андреевич. Тощ, прям, высок. Даже вроде и гордился своим высоким ростом. Светлые волосы, курчавая, хоть и жидкая, бородка и голубые глаза.
Одевался он как бы в тон голубым глазам — синие брюки (не джинсы, подчеркну, а брюки), голубая рубашка. Перед тем как надеть халат, он достал из портфеля синий галстук и повязал его. И всегда в дальнейшем ездил на вызовы непременно в галстуке — собранность, униформа, подчеркивающая серьезность дела, которым человек занимается.
А какие чудеса он выделывал длинными узкими пальцами, как он их разогревал перед выездом — ну, готовит к делу главный инструмент своего труда.
Конечно, в этом была и легкая профессиональная рисовка: вот это излишне громкое хлопанье дверью машины, вот этот сосредоточенный взгляд, когда едет на вызов, но смею уверить, для начинающего врача это не худший вид рисовки. Да он и неизбежен, если человек горд своей профессией. Я в его годы был не лучше.
Не поленился сходить проверить, все ли есть в машине — не поверил на слово. Очень тщательно укладывал свою сумку. Посмотрел, есть ли ленты в электрокардиографах.
Хороший паренек, подумал я тогда, несомненно приживется. Даже не могу сказать, как я определяю, приживется у нас человек или нет, но знаю безошибочно: вот этот приживется, а тот после нескольких суток или грубого прокола скиснет и сменит работу.
Когда все было готово к выезду, Сергей Андреевич сел за маленький столик, достал из портфеля книгу и приготовился читать. То есть в разговоры не вступал, а сразу отъединился — не хочет человек терять напрасно время.