— Успокойтесь, Мастер. Никакой я не инспектор, такой же старик-пенсионер, а сейчас меня… попросили быть сватом.
— Слышу, вижу — ничего не понимаю. Скажите все сначала. Кто вы?
— Начну сразу с конца: пришел сватать своего племянника за вашу дочь.
Сундучник привалился к самому большому, как автобус, сундуку и стал отирать огромным платком рытвины своего лица.
— Эй, жена! Слышу-вижу — ты за дверью толчешься, как барсук в норе! Говорил я тебе: не выдам свою дочь за того прохвоста, который, подлец из наглецов, собирался похитить нашу Баканай? Я же говорил, в наш дом найдут дорогу серьезные, уважаемые сваты!.. Не скрипи дверью! Нечего подслушивать мужские разговоры!
Мастер в два прыжка очутился возле двери и так прихлопнул ее, что с потолка посыпалась голубоватая известка. Когда Мастер повернулся к гостю — это был уже совсем другой человек: плечи распрямились, голова вскинулась и даже промоина-шрам вызывал не жалость, а уважение. Как известка с потолка веранды, осыпалось с лица сундучника льстивое выражение полуулыбки-полуоскала. Губы сомкнулись, в глазах блеснуло чувство достоинства и понимание важности момента.
— Проходите, садитесь в тень, — радушно широким жестом пригласил хозяин гостя на веранду. — Если сразу бы сказали…
— Но вы так увлеклись сундуками…
— Верно, верно. Я люблю свое дело. Одному только не перестаю удивляться: как в нашей жизни люди могут пройти мимо сундука, не оцепив его достоинства? Вы же знаете: от поблажки — воры плодятся, молодые люди себе жизнь калечат. Ах, если б все уважали сундук!
Мастер благоговейно сложил свои работящие ладони, прижал их к впалой груди, готовый молиться им же созданной святыне из пяти прочных стенок, шестая — крышка на стальных петлях с замком-сигналом.
— …Если бы аллах, создав мир, забыл сотворить сундук, я в тот же час слег бы в могилу! Что может быть прекраснее сундука? Только сундук! Поставьте передо мной лучшего коня из Кабарды, а рядом — сундук. Слышу-вижу! Вы протянете руку к уздечке, а я обеими руками ухвачусь за крышку сундука! Есть-пить не просит, копытом не ударит, в пропасть не скинет! Сундук — друг человека! В нем — состояние дома и мера уважения к его хозяину. Покажите только сундук— и мне не надо знакомиться с его владельцем: сундук расскажет все о его внешности, привычках и даже сокровенных тайнах. Да, да, на самом дне сундука каждый человек прячет свои надежды, гордые замыслы, свою веру и свою честь!..
«В Музее прикладного искусства — тебе бы цены не было! Сам Батырай не пел так о любви, как ты разливаешься соловьем в честь этой деревянной тары!» — подумал Кичи-Калайчи.
А Мастер, как всякий артист, с ходу уловил смену настроения своего слушателя и, мгновенно спустившись с высот патетики, деловито-буднично спросил:
— А что, у вас есть молодой сын?
— Племянник у меня есть, — уточнил Кичи-Калайчи.
— Слышал, видел, понял! Вы бездетны, потому и хлопочете о родственниках?
Кичи-Калайчи аж зубами скрипнул, но рта не разжал: из сыновей, внуков и правнуков Бравого Лудильщика можно было бы набрать хорошую бригаду механизаторов или полторы смены станочников; на худой конец, заполнить лабораторию какого-нибудь НИИ…
Мастер, как ясновидящий, и тут предугадал взрыв негодования гостя.
— Слышу, вижу, понимаю! Это очень благородно с вашей стороны! Переженили сыновей — пора определять племянников! Как говорится, не смотри на дом, а загляни в сундук! — Хозяин хлопнул в ладоши и закружился в танце, не переставая говорить: — Эх, моя бы воля! Сколько я наделал бы сундуков! И каких! Ни с одним саркофагом и рядом бы не поставили — мумии фараонов краснели бы от стыда за свое жалкое помещение! Дали бы мне власть да материал по сходной цене, — я не то что добро всего света — и луну, и звезды с неба, все кометы и все хвосты от комет упрятал бы в сундук! Очистил бы все небо, ни одной пылинки в космосе не оставил бы!
— …А пока, может быть, мы оставим в покое нашу галактику и перейдем к делу? — рявкнул Кичи-Калайчи, потеряв терпение.
4
Мастер удивленно огляделся и присел рядом, обхватил руками костлявые колени.
— Надеюсь, свадьбу собираетесь справлять по всем правилам, в духе обычаев отцов наших? Они, кстати, понимали толк в сундуках… Не буду, не буду возвращаться к своей теме, сверну свой ковер рассуждений и спрячу в сундук ожиданий до более подходящего дня и часа. А сейчас — к делу! Обычаи наши знаете?
— Все будет, как положено у людей…
— Слышал-видел! Теперь ведь завели новую моду: комсомольско-молодежную свадьбу! Оркестр — заводской, загс — городской… А что остается родителям невесты? Звон в ушах и ломота в висках?! Но их же в сундук не положишь! Что в газетах пишут? Надо утверждать добрые старые обычаи! Вот и давайте утверждать их, начиная со свадьбы вашего уважаемого племянника и моей единственной дочери, Баканай! Показать, какие три сундука я изготовил для моей гурии? Над каждым замком можно сидеть тысячу и одну ночь — не знаешь секрета, все равно не откроешь! И крышку не сломаешь! Сжечь — можешь, а открыть — никогда! И на всех трех сундуках мудрое изречение: «Как ни ловка у вора рука — ей не открыть моего сундука!» Можете быть уверены: я дочь воспитал правильно, с детства приучал: копи, сберегай и в сундук запирай!..
— Простите, а где ваша дочь?
— Где приличной девушке положено быть? Дома сидит. Кто же взрослую дочь из дома выпустит?! В клуб она не ходит с десяти лет, а всякие там танцы — хайт-вайты в приморском парке в глаза не видела. Даже телевизор не покупаю. Девушка должна быть чиста телом, невинна душой, наивна разумом. Да, да, как хорошо я сказал: «Наивна разумом». Прекрасно! Моя Баканай будет хорошей женой вашему племяннику…
— Я могу ее увидеть?
— Если у вас деловые намерения, конкретная сумма — почему же нет? О, моя Баканай, это… это самый редкостный сундук! — бормочет Мастер и ныряет в тот же темный провал подвала, откуда таскал свои творения. На этот раз он не выносит, а выводит за руку девушку, на вид совсем девочку, такую на вечерний сеанс никто в кино не пустит. Пухленькая, светлолицая, с ясными синими глазами, в которых тучкой на летнем небосклоне затаилась какая-то печаль. Не сказать, конечно, красавица, но все в этом мире познается в сравнении: уму непостижимо, как это смогли два таких пугала создать существо, одним своим видом радующее, как весенняя былинка, этакий солнечный проблеск из-за хмурых туч.
— Вот смотри, кунак, какова моя дочь! Иди, Баканай, под навес — это наглое солнце готово сжечь твои белые щечки, иди, я загорожу спиной, пусть лучше меня жалят каленые лучи… — Сундучник раскрылил над своей Баканай длинные руки, как старая наседка над последним выводком, от которого злодей-коршун оставил единственного, самого крохотного цыпленка. — И в кого она такая? — искренне удивляется отец, пристально разглядывая дочь. — Слушай, кунак, правда, если она войдет в дом — свет не надо зажигать!.. Ну, сияние мое, поздоровайся с добрым человеком.
— Здравствуйте… — голосок у Баканай певучий, мелодичнее замков на всех сундуках отца.
— День добрый, доченька.
— Небо наградило меня за все невзгоды на этой земле! — Отец бесцеремонно, как один из своих сундуков, поворачивает дочь перед гостем.
— Баканай, улыбнись, милая, нашелся добрый человек, пришел просить твоей руки… нет, родничок мой, этот почтенный старик пришел сватать тебя за своего племянника. Молодого, красивого, обеспеченного…
— Отец!.. я уже говорила… ни за кого не выйду, — устало звучит голосок. Баканай опускает голову и только пальцы с ямочками на сгибах неустанно теребят пушистую косу.
— Не вижу, не слышу, понимать не хочу! Добра тебе желаю и полного благополучия, а ты…
— А мне ничего не нужно!
— Не шути над отцом! Кто же не хочет себе добра?
— Я не хочу.
— Тебе что, все едино? Отец ли говорит, ишак ли кричит? Как ты смеешь менять отца на ишака?! Молчи, невоспитанная! Я сказал, значит, будет по-моему!
— Лучше умру!
— Э-э, доченька! Насильно душу не выплюнешь… хотя и не задержишь! Радуйся, что у меня рука не поднимется, а то побил бы, аллах видит, как хочется побить, но… — Сундучник даже прячет руки за спину, обращается к гостю: — Не волнуйся, почтенный, я свою дочь знаю: покричит, поспорит, а сделает, конечно, то, что я велю. Слышал-видел! Мать ее такая же была строптивая. Укротилась. В руках настоящего мужчины и норовистый конь становится покорным, не то что молодуха… Надеюсь, ваш племянник — настоящий мужчина?! Только непременно предупредите его сегодня, а в день свадьбы — еще раз напомните: мой старший брат, златокузнец, так говорил: «Вместо. того чтобы жену бить — лучше папаху сними, выколоти из нее пыль — и снова надень!» Мудрые слова, правда, кунак?
— А я все равно умру! — прошелестел голосок.
Кичи-Калайчи даже вздрогнул: не попусту было сказано, такая обреченная решительность прозвенела, словно скрестились кинжалы кровников.
5
— Разреши, друг, поговорить с твоей дочерью наедине, — Кичи-Калайчи проворно поднялся и подошел к сундучнику.
— А это еще зачем?
— Попробую ее убедить. Неволить девушку сегодня даже в Сирагинских горах нельзя. Права есть у тебя, отца. Но и у нее есть права: девушка взрослая, паспорт имеет, значит, находится под охраной наших законов, как все граждане.
— А эту лекцию «Человек и Закон», нельзя прочесть в моем присутствии? Нет?
— Нет! — чуть ли не кричит старик в черкеске.
— Хорошо, хорошо! Я что, против? — сдается сундучник и уходит с веранды. Один за другим он подхватывает сундуки и уносит их в подвал.
Дождавшись, когда Мастер скрылся с огромным сундуком, Кичи-Калайчи протягивает смущенной девушке местную газету, свернутую в плотную трубочку.
— Что это? — отшатывается Баканай.
— Бери, доченька, не бойся. Здесь письмо тебе.
— Не вижу, не слышу!..
— Скорее, пока отец не увидел! От племянника письмо.
— И знать не хочу никакого племянника!
— Возьми, от Айдамира письмо, — говорит Кичи-Калайчи, отворачиваясь от упрямицы. Не успел он заложить руки за спину, как проворные пухлые пальчики выдернули из его ладоней газету. Когда старик снова повернулся, перед ним стояла совсем другая Баканай. Похорошела, засветилась лицом.
— Айдамир… ваш племянник?
— Пятый по счету.
— Так вы от Айдамира, который на тепловозе помощником работает?
— Работал, милая, помощником. Теперь сам водит тепловозы от нашего Каспия — до самой Москвы.
— Ой, как хорошо! Поздравьте его, я очень хочу, чтоб он всего достиг.
— Если ты любишь его — все исполнится!
— Я… умру без него! — всхлипнула Баканай.
— Ну, зачем же омрачать жизнь думой о смерти! Тебя чему книги учили? Бороться за счастье! Послушай меня. Отца — уважай, мать — жалей, а слушайся своего сердца.
— Спасибо, добрый человек! — улыбнулась Баканай.
— Вот тебе добрый совет, доченька: как до сих пор говорила отцу, так и дальше повторяй, что, мол, не слышала, не видела и замуж не пойдешь.
— И за Айдамира?
— Как только это имя услышишь — еще громче кричи: «Не хочу, не люблю, видеть не желаю!»
— Но зачем?
— А затем, красавица, что есть люди, которых и самые верные факты ни в чем не убеждают, подавай им самые невероятные; лишь бы их самолюбие тешилось, У твоего отца, девочка, руки мудрее головы. Переделывать его жизнь — поздно, а воспользоваться его же правилами — не грех. Ведь он что будет говорить? «Сделаешь так, как я велю!» А ты — на своем стой: нет, мол, и не подумаю поступить по-твоему! Лучше умру!
— И что будет?
— А будет так, что он выдаст тебя, вроде бы вопреки твоей воле, — за Айдамира, вроде бы тебе неизвестного, нелюбимого и даже ненавистного. Понятна задача?
— А если… если Айдамир узнает и моя ложь его обидит?
— До свадьбы — не узнает, а после у вас пойдут уже другие обиды. А теперь иди…
— …Не долго томиться в темнице сырой… — запевает Кичи-Калайчи. Баканай останавливается на пороге:
— Неверно поете, дядя. В моей комнате и не сыро, и не темно.
— Не знаю, не видел!.. Разве я сказал, что твой отец — изверг и прячет тебя в Зиндане — сырой яме, где хан томил осужденного смертника? Иди!
6
Кичи-Калайчи легко, как молодой, сбежал со ступеней веранды и подошел к подвалу, из которого показалась голова сундучника.
— Ну как, поговорили?
— Говорили, Мастер, говорили, ни до чего не дотолковались! И в кого она такая упрямая? — развел руками Кичи-Калайчи.
— Все дети делаются из материала заказчика! Впрочем, пусть характер моей Баканай вас не волнует; моя дочь сделает, как я захочу.
— Конечно, почтенный, отцовская воля — закон для горянки. Как скажете, так по-вашему и поступит! А теперь о главном: какой просите калым?
— Люблю умные речи. О калыме — что могу сказать? Вот шапочник, мой сосед. Ба-альшой мастер своего дела! Был бы материал да фининспектор в отпуске, так он не только на головы горцев, — на все телеграфные столбы нахлобучил бы зимой теплые папахи, а кепки — летом. Так вот, мой сосед за свою дочь получил очень приличный калым. И я хочу не меньше потому, что разве можно сравнить мой светлячок с его безрогой козой?!
— Не будем отвлекаться, почтенный. Если перевести на деньги, сколько будет?
— Вах, остапируллах! Как можно калым переводить на рубли прописью, копейки цифрой? Это же грех большой! Я свою дочь не продаю, я выдаю замуж, соблюдая все обычаи. Деньги есть деньги. А калым есть калым. Калым — это уважение к человеку, да, да, невеста довольна тем, что ее так высоко оценили, а жених доволен тем, что такая дорогая досталась ему жена. Сердца родных наполняются гордостью за своих детей, а их сундуки… Не буду, не буду! Беру, как положено у людей…
— А как положено у людей?
— В разное время по-разному. Как говорится, время самый праведный судья. Утром одна цена, в обед — другая, а под вечер — третья. Помню, до войны, чем выше у девушки образование, тем больше давали калым.
— А теперь что?
— Разве не знаете? Теперь обратный процесс идет, как это сказал один мудрец: «А все-таки она вертится». В цене поднимается девушка совершенно без образования. Только где такую найдешь теперь? А у моей дочери только среднее образование. Это надо учесть, почтенный…
— Хорошо, Мастер. Я человек не скупой, и племянник мой не самый бедный. Сколько?
— Спроси у соседа.
— Разве я у соседа сватаю дочь для своего Айдамира?..
— Кого-кого?! Айдамира с паровоза?! Знаю! Видел! у него лишней пары брюк нет, зимой и летом всегда в одной форме ходит!
— Не веришь моему слову? Дадим калым такой же, как сосед твой получил, понимаешь?
— Не понимаю! Я уже отказал Айдамиру!
— А теперь надо согласиться потому, что…
Кичи-Калайчи замолк: в дверях показалась Баканай. Личико серьезное, брови в одну линию сошлись, кулачки сжаты. Дробно постукивая туфлями на платформе, девушка проходит мимо свата и прямо обращается к отцу:
— Не вижу, не слышу и знать не хочу. Никого! Тем более — Айдамира! Отец, ты же сам говорил: «Он гол как сокол, доченька! Другие в рейс едут с одним чемоданчиком, а из рейса — носильщика с тележкой берут, а у этого в руках все тот же чемоданчик, да и тот гремит, как барабан!» Сам дразнил его: «Садись на бункер, держись за блин!» А теперь?
— Слышал, кунак, как девочка мне вторит? Цыц, лягушонок! Когда старшие говорят — знай свое место и помалкивай!
Сундучник, напуганный решительностью своей всегда покорной дочери, растопырил руки, словно загонял в дом непослушного цыпленка:
— Спрячь свое бесстыжее лицо!
— В зеркало не смотрюсь, какое у меня лицо — не видела, не знаю. Никого не люблю, а вашего Айдамира — больше всех! Сказала, умру, значит, умру, только попробуй выдать меня замуж!
У сундучника шрам на лице задергался, а глаза стали как перегоревшие лампочки. Такой упрямой свою дочь он еще не видел.
— Вот так так! То грозилась сбежать с ним, голодранцем, а теперь по-новому запела: «Умру, умру!..» У тебя отец есть или нет? Когда он прикажет — тогда и умрешь! Поняла? А сейчас сделаешь, как я велю. Пока еще я в доме хозяин. Я!