У Томми Гогана были – как заметили бы Розины сестры, говоря о ребенке, родившемся при сомнительных обстоятельствах и все-таки оказавшемся на диво удачным, – две руки и две ноги. А еще у него имелись оба глаза – и даже нос посередине лица. И он хотел жениться на Мирьям. Он говорил о себе как о борце за мир и равноправие, но без лишнего хвастовства. Да, у него есть братья-музыканты – довольно-таки заскорузлые, – и он даже появлялся вместе с ними в “Шоу Стива Аллена”, но его собственное творчество гораздо менее традиционное – в подхалимском смысле этого слова: его больше интересуют международные темы и американские стили, особенно Блюз. Это слово он произнес как бы с Большой Буквы. Где же Роза уже это слышала?
Рабочие комбинезоны и герои пыльного котла, раздолбайский блюз: а, так вот чем заняты эти дети с Макдугал-стрит – перелицовывают старые сказки! Мужицкое искусство, благородство деревенской бедноты, искупление, маячащее на туманном аграрном горизонте, чуть ли не за самыми пределами города. Старый добрый Народный фронт!
За весь вечер Роза позволила себе одну-единственную вспышку сарказма. В самом деле, ей оставалось только одобрить выбор Мирьям: Томми Гоган, этот потертый типаж в духе Линкольна или даже Тома Джоуда, – казался кандидатом ничуть не хуже того, за кого когда-то вышла замуж сама Роза. В кои-то веки она держала язык за зубами. От нее явно ожидалось, что она подвергнет молодого человека допросу “третьей степени”, – а она только наливала вино и слушала, как скромное честолюбие Томми Гогана уверенно росло от щедрых порций лести со стороны Мирьям. Роза старалась с честью принять парочку, согласившуюся появиться в ее жалкой квартирке, где на книжной полке библиотечные книги выстроились в порядке сроков их возвращения, где в каждой комнате непременно гасился свет, если из нее переходили в соседнюю, – в целях экономии электричества. Это ведь стариковская квартира – поняла вдруг Роза. Эти двое могли бы просто смыться, да и дело с концом. Но нет – они пришли к ней с визитом, как Роза когда-то приходила к Альме. Так что Роза должна чувствовать благодарность за то, что для Мирьям все еще существовал мир, где можно пребывать в такой невинности – и повторять все давние Розины ошибки. Впрочем, в чудесных руках молодежи это вовсе не походило на ошибки. Эти двое были влюблены.
Розины огорчения ненадолго утонули в пучине времени – прожитые годы накладывали на все свою печать, обнаруживая сходство различных жизненных ситуаций.
Значит, Розины сестры, да и их скучные дочки, кузины Мирьям, эти начинающие буржуа, все-таки были правы? Может быть, муж – и вправду жизненный компас?
Все это ни на минуту не прекращало ее удивлять.
Мирьям и Томми говорили о протестных движениях. О гражданских правах, о Мартине Лютере Кинге – Томми с братьями даже выступал с концертом в его поддержку перед толпой гарвардских студентов. Политика так и клубилась в воздухе – оторванная от каких-либо теорий или партий, – просто политика в виде клубов пара, в виде облаков. Мирьям и Томми рвались изменить мир – почему бы и нет, раз они сами так охотно изменились? Их доводил до точки кипения сам факт существования друг друга. Они почти не в состоянии были разомкнуть объятий – даже для того, чтобы взять вилки и съесть курицу и яичную лапшу, которые приготовила Роза. Она подозревала, что гитара этого мальчика в последнее время в основном пылится – что ж, тем убедительнее она будет аккомпанировать его песням о пыльном котле, когда придет время. Человек открывал самого себя, открывал все самое важное лишь после того, как проходил сквозь линзу сказки, в которую верит каждый, независимо от пола, – сказки о том, что где-то там, в лесу, то есть в мире, есть твой суженый, и тебе суждено полюбить его и соединиться с ним в браке. Ну, так пускай они переступят этот порог – и встретятся по другую сторону, в лучах света. А потому Роза задала поклоннику дочери лишь один вопрос – причем в такой манере, в какой от нее, скорее всего, и ожидали. Только раз она впала в сарказм – хотя можно ли вообще назвать это сарказмом, если никто из присутствующих, кроме нее, не понимал, о чем речь? Розина шутка предназначалась самой Розе.
– Да, молодой человек, все это очень и очень хорошо, но можно задать вам один вопрос?
– Да, мэм.
– Только не называйте меня “мэм” или, боже упаси, миссис Циммер. Я – Роза.
– Конечно, Роза.
– Вот что мне интересно. Как бы вы отнеслись к куриной ферме в Нью-Джерси – если до такого дойдет?
Глава 4
Второй альбом Томми Гогана
И вот, и вот по всем статьям выходит так, что просто невозможно сказать “нет”, когда Рай звонит тебе в пансион, где телефоном можно пользоваться только в коридоре, а значит, тебя может услышать кто-то из других работяг (хотя им это не особенно интересно), – звонит и говорит: “Слушай, братец, знаешь что, мой хороший? Садись-ка ты в первый же самолет и лети сюда, к нам, потому что тут замутили одну почти приличную ирландскую музыкальную группу, и от нее прямо сейчас девчонки-битницы писают кипятком, а мы с братишкой Питером вдвоем никак одни с ними со всеми не управимся. Каждый вечер мы задаем себе вопрос: почему судьба лишила тебя такого праздника и сколько еще будет длиться этот праздник? Забудь ты свои кирпичи, забудь про Канаду. И забудь про Дельта-блюз. Ты – дипломированный дикарь из графства Антрим, иначе бы давно уже перебрался сюда. Мы сшили для тебя парчовый жилет и уже сообщили нашему импресарио – да-да, братец Томас, ты не ослышался, я сказал “импресарио” – это такой чудаковатый еврей в свитере с высоким горлом, – что в нашем первом контракте на запись должно быть место для трех подписей – для трех братьев Гоган (мы выбросили лишние буквы из нашей фамилии – нам посоветовали упростить написание), потому что у нас есть еще и третий, и у него высокой приятный голос, дополняющий наши голоса до совершенной гармонии, просто сейчас он в отлучке. Да-да, именно так я и сказал, ты просто в
Кроме Джорджа Стэка, соседа по комнате, Томми Гоган не мог вспомнить по именам никого из других каменщиков и подносчиков раствора, живших в пансионе миссис Пауэлл. Скорее всего, они и по сей день живут и работают там же, где он их видел в последний раз. Это была кучка молодых протестантов с севера, которые – кто благодаря дядюшкину письму, кто по дружескому совету от ретивого работника бюро по трудоустройству, – обратились в местный центр социальной помощи, где их, как безработную массу, рассортировывали по профессиям, в соответствии с местом рождения и вероисповеданием. Так, ирландцам выпала участь возводить скучные кирпичные двухэтажные дома, которыми стремительно обрастал молодой город, и попутно терять остатки всяких национальных черт в тусклом зимнем свете над Онтарио.
Потому что перескочить океан, чтобы осесть в канадском захолустье, означало лишиться своей личной родословной, состоявшей из европейских горестей и обид, вовсе не ради громкого и грубого соблазна и тайны Штатов. Нет, приехав сюда, ты попадал некую зону охлаждения, как будто специально придуманную для того, чтобы выбелить, очистить от горя свою память в веселой и терпимой атмосфере англоязычной Канады. Это был такой Новый Свет, где Ее Величество королева продолжала коситься на тебя с денежных знаков, когда ты получал зарплату. А может быть, это была функция, выражавшаяся дробью, где числителем служило количество людей, а знаменателем – объем строевого леса, или, скажем, площадь в акрах, причем вторая величина выражалась чрезмерно большим числом, а первая – числом ничтожно малым. К тому же люди, населявшие эти необъятные просторы, в основном сосредоточились вблизи южной границы молодого государства – видимо, для большей сплоченности и тепла, – хотя указывать на эту особенность считалось здесь не очень тактичным.
Тайная беда Томми (хотя в ту пору это едва ли казалось ему бедой) заключалась в том, что он почти не привез с собой из-за океана никаких ощутимых обид. Хотя бы даже на родительские побои. Отец был скуп на тумаки: из троих братьев влетело однажды только семилетнему Питеру – вот и все проявления тирании, крывшейся за фасадом благопристойности в семье Гоганов из Белфаста. Томми Гоган рос в безрадостном послевоенном Ольстере, а в шестнадцать лет обманом проник в ВМС, но плавал исключительно на судах, не терявших из виду суши. Но и там его ни разу не отколотили – и он даже не видел, как колотят других. Некоторое время он прослужил во флоте, играя в карты и читая Конрада Эйкена, А. Э. Хаусмана и газеты полугодовой давности, немножко научился готовить и бренчать на гитаре. Потом его уволили, и он перебрался к братьям-певцам в Торонто, но оказалось, что они как раз смываются оттуда – попытать удачи в Нью-Йорке.
Хотя Томми прожил в Торонто почти целых два года своей молодости, впоследствии он почти ничего не мог вспомнить об этом времени – кроме того, как болели руки от работы каменщика, и кроме терпкого вкуса пива по вечерам. Похоже, он потратил это время в основном на то, чтобы забыть Ольстер и все, что с ним связано. Два года ушло на то, чтобы забыть краски и аромат Ольстера, а потом – когда он сошел с поезда на Пенсильванском вокзале, где била ключом энергия этого нового для него города, – ему понадобилось всего пять минут, и он уже бесповоротно забыл трущобы Торонто и имена сотоварищей по пансиону миссис Пауэлл. Вот эти скудные ниточки воспоминаний он и пытался теперь собрать воедино, роясь в памяти в поисках