После того, как Шахтеры велели Ленни убираться на все четыре стороны и открестились перед эмиссарами Гилроя от всякой ответственности за махинации Ленни, тому пришлось отстаивать свою правоту уже в других служебных помещениях – на трибунале ИРА. Вот уж никогда бы он не узнал, что у всех этих пабов на Куинс-бульваре имеются такие потаенные пространства в скрытой от посторонних взглядов задней части – поистине бесконечные, необъятные зоны, словно в человеческом мозгу или даже в самой вселенной! Узнать об этом можно, только если тебя схватят за шкирку и силком затащат в полудюжину таких потайных мест. Что же ему теперь делать? Заменить все эти медальоны подлинными монетами? Невозможно: ведь вы сами, козлы, сделали так, что меня выперли из Шахтерова “Нумизмата”! (Эх, да это все равно невозможно было бы провернуть.)
Может, если бы он повалился сейчас на тротуар, притиснул к себе ее ногу и подрыгался бы, потерся бы об нее, как пес, секунд пятнадцать, то, как знать, может быть, и избавился бы от муки, что терзала его почти всю жизнь. Интересно, если бы он кончил прямо в этот линкольновский костюм, то можно было бы назвать этот акт отсроченным соблазнением? Посреди здешней вакханалии такое невинное безобразие, пожалуй, никого особенно не уди вило бы.
– Какой еще близкой смерти? Ты о чем?
– А разве ты не слышала, о чем я тебе рассказывал?
– Про тех чуваков из ИРА?
– Мне необходимо уйти в подполье. Маккарти я пережил, оставаясь у всех на виду, но у этих шутников есть мой телефон и адрес.
– Что-то я не припомню, чтобы Маккарти проявлял к тебе хоть какой-то интерес.
– Мо Фишкин ушел в армию – очень легкий выход. Я выбрал более трудный путь. Стоический. – В его нынешнем состоянии все, что бы он ни говорил, казалось каламбуром.
Рядом с ними взмыла в воздух гигантская кукла Линкольна, словно притянутая присутствием двойника. Ленни тоже почувствовал себя огромным и неживым, а еще – видным насквозь, несмотря на весь свой маскарад.
– Ну и что – теперь, когда перед твоим мысленным взором молниеносно проносится вся твоя жизнь, ты вернулся к своему вечному плану – изнасиловать меня прямо на глазах у мужа?
– Ну, зачем употреблять такие буржуазные выражения. Мы куда-нибудь незаметно ускользнем, залезем на эту твою Народную пожарную каланчу – ты же говоришь, она уже освободилась.
– Ну, знаешь, я-то собиралась угостить тебя небольшим косяком по случаю праздника, а теперь, сказать по правде, я тебя боюсь.
– О нет, прошу тебя! Наркотик мне бы тоже помог. Особенно если сигарета будет смочена твоими губами, чего, видимо, никогда не суждено пережить моей жалкой плоти.
– Ленни! Прекрати бесноваться.
– Клянусь, я буду следить за руками. Ну, не суди меня строго, Мим, я же стою на краю пропасти, я действительно беснуюсь – от отчаяния. Дай мне кайфануть.
Мирьям и так уже вовсю скручивала косяк – она только на словах его поддразнивала. И вот она заслонила готовый косяк руками, чтобы не погасло пламя зажигалки, прямо на виду у ребенка, у полиции, у чернокожего студентика, у бородатых балерин и у парня, ряженного пурпурной камбалой. Впрочем, в этом городе старые порядки рассыпались под буйным натиском банкротства и хаоса, и сегодня вечером они стояли в самом сердце этого города, в его беззаконном сердце, и каждую секунду эта зона пополнялась потоками новых диковинных персонажей: то были пуэрториканцы в костюмах “зут”, индейцы племени могаук, а еще невероятный тип в наряде бульдозера – причем бульдозера с ярко подведенными глазами, потому что про карандаш для глаз ни в коем случае нельзя забывать. И вот в этом-то городе, который бесновался в полном составе, всем было решительно наплевать, что кто-то прилюдно курит траву. И, что самое удивительное, если бы те придурки, что охотились на Ленни, каким-то образом пробрались сейчас в эту толпу в своей штатской одежде жителей окраин, в этих своих пиджаках в стиле “только для своих”, со своими прическами “утиная гузка”, будто их подстригли так с помощью какой-нибудь машинки времени, – то именно они смотрелись бы здесь самыми чудными и нелепыми участниками карнавала. Они бы сразу всем бросились в глаза – как неоновые огни. Вначале Мим передала косяк Цицерону, и принстонский аспирант, надо отдать ему должное, взял его и хорошенько затянулся. Ну ничего, может, хиппи еще помогут ему раскрепоститься. Цицерон сосредоточенно насупился, надул щеки, как иглобрюх, вытаращил глаза, а потом передал косяк дальше. Ленни взял его – и только успел набрать воздуху в легкие до самой диафрагмы, до самых глубоких бронхиол, как вдруг понял, что пиджаки “для своих” и стрижки “утиная гузка”, о которых он только что подумал, были не столько предостерегающим видением, но и подсознательным. Он не просто нафантазировал себе, как мафиози появляются в толпе: его мозг зафиксировал полученный от бокового зрения сигнал – картинку, мелькнувшую сквозь узенькие, в волос шириной, щелки между бородой и шляпой. Ленни безуспешно пытался повысить голос – вместо этого судорожно закашлялся, но этот кашель утонул в какофонии всеобщего веселья, лести и в трубных звуках марширующего оркестра, исполнявшего “Мужчина-Мачо”, а также в шуме крови, стучавшей в его собственных ушах, будто арифмометр. Ему заломили руки за спину, чей-то локоть дал ему под дых. Лишившись дара речи, Ленни осел на тротуар прямо под трепыхающейся тенью своего огромного двойника, который теперь казался ему скорбной душой, отлетающей от тела к небесам. Он сразу же потерял из виду Мирьям. Не говоря уж о папаше-сандинисте и об их рогатом сынке. Из всей компании последним он увидел Цицерона, смотревшего на него беспомощно и вяло. Великанище с фигурой телохранителя – и с волей, целиком, до последней капли загнанной под череп, в мозг, прячущийся за глазами. Вот и начался парад по случаю Хэллоуина – тронулся вперед. А меньшего Линкольна оттащили в противоположную сторону.
* * *
Последний Коммунист видит сон. Ему снится сноска – новая сноска, которую он добавит в свою монографию под названием “Четвертак с орлом 1841 года чеканки: расхождения между пробными образцами и монетами, попавшими в денежное обращение”. Наконец-то его пятилетние назойливые старания увенчались успехом: Нью-йоркское издательство Нумизматического общества согласилось выпустить второе издание его книги, чтобы исправить многочисленные опечатки, допущенные в первом. И вот теперь, внося поправки, Последний Коммунист вставлял в текст