– Ты же сама говорила – я всегда был стариком.
– Да – но еще и дитятей в придачу.
– Все это просто безумие. Мы же только что любовью занимались, Роза!
– Уходи из моей комнаты, уходи из моего дома.
– Там, снаружи, – мои враги.
– Ты никогда в жизни не наживал себе достойных врагов. Так что теперь не трать время зря, даже не думай спрятаться у меня под юбкой.
Роза помимо своей воли продолжала дразнить и оскорблять Ленни – точно так же, как помимо своей воли вдохновляла его – вдохновляла с самых давних пор, всегда, сколько он помнил. Роза была статуей, которую можно рассматривать, а можно не замечать. Статуя выдерживает любую непогоду и обрастает птичьим пометом, но с ней невозможны никакие переговоры. То, что он, Ленни, живой человек, находится в крайне опасном положении, похоже, нисколько ее не трогало.
Уж лучше погибнуть в честной схватке, подумал Ленни, в котором вдруг проснулся романтик, – чем пропадать попусту. Только к Мирьям это не должно относиться. Мирьям – знала она об этом или нет – находилась под двойной защитой – его и Розы. Снова он прошел полный круг. Так пусть это и будет его последним приоритетом.
– Роза, она что – правда собралась в Никарагуа? Я сейчас серьезно говорю, пожалуйста, послушай меня. А потом, если ты настаиваешь, я уйду. Я говорю серьезно: их там убьют!
– Знаешь что? Я тоже так думаю. Именно это я и сказала ей сегодня утром по телефону. Нам не нужен семейный посредник, Ленни. Ты – наш дальний родственник, поэтому я терпимо отнеслась к твоему сегодняшнему визиту. Но такое больше не должно повторяться. А теперь уходи.
– Но раз ты не веришь в Хэллоуин – тогда объясни: почему я явился сюда в таком наряде?
– Да потому, что ты ненормальный.
* * *
Они снова схватили его, когда он крадучись выходил из Саннисайд-Гарденз через ворота на Скиллман-авеню. Он рванулся, вцепился изо всех сил в цилиндр и вырвался – благодарение Богу за кроссовки “Адидас”! Бросился в бетонный двор жилого комплекса “Кембридж”, куда ему с самого начала и нужно было идти: раствориться в этой вертикальной анонимности, постучаться в дверь к кому-нибудь из бывших одноклассников, которые давно растолстели, обзавелись толстыми женами и толстыми детишками, раствориться в беспорядочной анонимности Куинса, где можно хоть как-то отсидеться, пока эта мафиозная горячка из-за крюгерранда немножко не остынет. Он нажмет сразу на пятнадцать звонков – ладонями обеих рук, – и остается надеяться, что ему отопрет хоть кто-нибудь, кто ждет визита. Он добрался пока только до недействующего бетонного фонтана, где краем глаза заметил брошенный детский бейсбольный мячик вырвиглазного оранжевого цвета, в стиле Чарли Финли, уже весь растрескавшийся. Вот же был человек – с настоящими бунтарскими взглядами! Да, жаль, что в свое время Ленни обивал не те пороги: ему нужно было обращаться не к Ши и Рики, а к Финли. Вода под мостом – но, как знать, может, и прав был Джек Керуак, может, утопическим переустройством мира нужно было заниматься на Западном побережье. Пожалуй, Ленни поедет на Запад. Да-да, езжай-ка ты на Запад, старый хрен, погляди, что там и как. Он подумал: не запульнуть ли мячом в своих преследователей? Но у него ослабло плечо, вряд ли бросок удастся: странно, как будто что-то развинтилось там за время бегства, где-то на пути от вакханалии в Виллидже до Розиной постели. Секс чем-то похож на гимнастику, на отжимания, а он давно уже отвык от такого спорта. Он бросил мяч, а сам бросился в арку подъезда. Первая пуля пробила поля цилиндра.
Глава 4
Похвальное слово и Таверна
В Арчи Банкера Роза Циммер влюбилась в том же самом году, когда начала ходить на похороны незнакомых людей. И в ту же самую пору Розины обходы начали приобретать хаотичный характер. Ее прежде четкая орбита блужданий квартального дозорного по Саннисайду стала шаткой и странной, а потом Роза и вовсе слетела с нее.
Зачем же она это делала – зачем ходила на эти похороны?
Началось все с похорон Дугласа Лукинса. Безо всякого предупреждения он скончался от эмболии – всего через несколько месяцев после того, как медленно угасла Диана от бесценного букета болезней. Так Дуглас безупречно сыграл роль любящего супруга, который оказался не в силах пережить ее смерть. Это был очередной штрих позора, вдобавок к тому шедевру унижения, каким был для Розы роман с Дугласом, и все же она решила проводить его в последний путь. Чинное погребение полицейского должно было состояться на кладбище “Новая Голгофа” в Маспете, на холме под назойливыми облаками, где праху усопшего предстояло затеряться среди моря надгробий, вид на которые открывался со скоростной трассы Лонг-Айленда. На похоронах кроме начальника Дугласа – майора, с которым Роза уже была знакома, – она оказалась еще одним белым человеком. Они стояли там рядышком, и со стороны Розу можно было принять за жену майора. Ей было все равно. Цицерон, теперь уже взрослый мужчина, и сам немного смахивал на мертвеца в своем костюме принстонского третьекурсника. Его нисколько не радовало то, что смерть отца снова вернула его в этот мир крутых черных копов и их многострадальных семейств. Роза грубовато обняла его, но глаза у обоих оставались сухими. Попросила его заходить к ней, если захочет и когда захочет. А больше она ни с кем и не заговаривала. Искусством хранить молчание она уже овладела в совершенстве – благо подходящих случаев было предостаточно, так что никаких усилий от нее не требовалось.
А потом – устроенная коммуной хиппи жуткая церемония разбрасывания пепла Мирьям, смешанного с пеплом Томми, в так называемом “общественном саду” на Восточной Восьмой улице, за Авеню C – на пустыре.
Вот в таком-то настроении Роза и наткнулась на этот комедийный телесериал – и заинтересовалась просто потому, что услышала, будто там дело происходит в Астории. Она-то думала, что уже разучилась влюбляться, – пока не увидела Арчи. Одутловатого фанатика с лицом, искаженным болью. Вначале Роза почти не слушала, что именно он говорит: она слышала только знакомую до боли музыку его акцента. Он невнятно бормотал и растягивал гласные – настоящая карикатура на аборигена Нью-Йорка! Ее реакция? Этого стоило ожидать – впрочем, после множества подобных ударов молнии, случавшихся в ее жизни, она не переставала поражаться тому, насколько вспышка чувств к очередному мужчине – будь то судья, полицейский или простой портовый грузчик – связана с сексуальными позывами. Просто поразительно, что мозг все еще шлет сигналы к отдаленной и позабытой области! За последнее десятилетие она ни разу не приглашала к себе в постель ни одного мужчину (если не считать нелепого эпизода с кузеном в ту самую ночь, когда его убили). Чтобы Роза могла увлечься, мужчине, прежде всего, нужно обладать нелепым тайным тщеславием: пожалуй, это и было единственной чертой, объединявшей всех ее любовников. Возможно даже, тщеславие мужчины должно было затмевать ее собственное, – чтобы ожесточенные перепалки между ними казались обоснованными.
Так Арчи прокрался к ней в сердце и чресла.
Конечно, можно было бы обойтись без Эдит – но у мужчин же вечно есть жены, правда?
В другие дни Роза вместо телевизора смотрела в окно – наблюдала за Гарденз. Если она смотрела в окно кухни достаточно упорно и настойчиво, то у нее в руке остывала чашка с чаем, а фигуры соседей – даже тех, кто стоял совсем близко и махал ей рукой – расплывались, как будто Роза мысленно производила фотосъемку с большой выдержкой. Она видела только здания, изгороди, растения, которые или разрастались, или сохли на грядках и вдоль дорожек, – видела само время как таковое. Мало-помалу новые жильцы “балканизировали” некогда общую, общественную территорию. Малая частичка планеты, некогда принадлежавшая всем одновременно, превратилась в обычную собственность, в скопление разгороженных клочков земли, заросших сорняками, причем на каждом клочке могли уместиться разве что чугунный гриль для барбекю или пластиковый стул: так трусливо утверждались взгляды на права человека – практически в духе легендарной вражды Маккоев и Хэтфилдов. Даже пешеходная дорожка – и та оказалась “приватизирована”. Теперь, идя по Гарденз от Скиллман до Тридцать девятой, приходилось танцевать кадриль, обходя хаотично выросшие прямо на пути новые заборы и ограждения.
Единственное, что мешало ей испепелить горящим взглядом людей, чтобы от них остались одни призраки, – так это то, что, когда Роза опускала глаза на собственные руки, сжимавшие чуть теплую чашку, – она понимала, что и сама сделалась невидимкой. И не оставалось в живых никого, кто оплакал бы все это как следует.
А значит, каждый день нужно было находить и читать новые списки умерших, красить губы, надевать черный брючный костюм и, глядя на лежащее в гробу тело, оплакивать все сразу – и тело, и душу, и мир, и верования, – день за днем сходящие под землю.
И вот однажды ей попалось в газете имя Джерома Каннингема, ранее носившего фамилию Кунхаймер, а среди родных и друзей известного как “Верзила”, и она приготовилась к его похоронам в Короне. А там, стоя на кладбище, она вдруг обнаружила, что ее жизнь в квартире и жизнь за ее пределами (точнее говоря, ее жизнь по обе стороны искривленного телеэкрана) перемешались.
* * *
Произошло это в общественном зале часовни, замаскированной под еврейскую молельню с помощью нескольких простых атрибутов: покрывало в одном углу, менора в другом. Роза действовала нехитрым методом, чтобы оставаться неузнанной: она приходила позже всех и садилась в самом дальнем ряду. В этих похоронах с самого начала было что-то странное: толпа сотрудников фирмы “Пендергаст, Инструмент и Матрица” – основного рабочего места “Верзилы” Каннингема (бедолага всю свою взрослую жизнь проишачил на погрузочной платформе) – перемешалась с кагалом еврейских родственников, к обоюдному смущению. Покойный имел то ли наглость, то ли глупость переделать свою фамилию