Не то что «важное» у него отметается от «неважного» – тут все одинаково важно, и каждое действие – лишь составная часть общего потока событий. Здесь только «нужное» художнику отбирается от менее нужного, и тем самым удесятеряется сила впечатления.
Автор сработал свою повесть по системе: минимум слов, максимум действия.
Он скуп на рассуждения, они ему не нужны: основное покажет сама динамика развертывающихся событий. Надо ли говорить о малой сознательности, которая была столь характерна для отдельных отрядов на Тамани, надо ли говорить об ужасах и жестокостях? Автор даст только одну картину, и все будет ясно казаки уже наскакивают на уходящих таманцев.
«Привели солдата, захваченного и отпущенного казаками. У него отрезан нос, уши, язык, обрублены пальцы, и на груди его же кровью написано: «С вами со всеми то же будет, мать вашу…»
– Добре, хлопьята, добре…
Яростно наседают казаки.
Но когда прибежали из тыла и, задыхаясь, сказали:
– Там перед мостом идет бой… – он (то есть Кожух) пожелтел, как лимон, – идет бой промеж обозных и беженцев…
Кожух бросился туда. Перед мостом – свалка: рубят топорами друг у друга колеса, возят друг дружку кнутами, кольями; рев, крик, бабий визг смертельного испуга, детский плач. На мосту громадный затор: сцепившиеся осями повозки, запутавшиеся в постромках храпящие лошади, зажатые люди, в ужасе орущие дети… Тра-та-та… – из-за садов… Ни взад, ни вперед.
– Сто-ой… стой! – хрипучим, с железным лязгом голосом ревел Кожух, но и сам себя не слышал. Выстрелил в ухо ближайшей лошади.
На него кинулись с кольями.
– Га-a, бисова душа, животину портить… Бей его…
Кожух с адъютантом, с двумя солдатами отступал, прижатый к реке, а над ними гудели колья.
– Пулемет… – прохрипел Кожух.
Адъютант, как вьюн, скользнул под повозки, под лошадиные пуза. Через минуту подкатили пулемет и прибежал взвод солдат.
Мужики заревели, как раненые быки:
– Бей их, христопродавцев! – и стали кольями выбивать винтовки из рук. Солдаты отбивались прикладами – не стрелять же в отцов, матерей, жен!
Кожух, прыгнув, как дикий кот, к пулемету, заложил ленту – и: та-та-та… веером поверх голов, и ветер смерти с пением зашевелил волосы. Мужики отхлынули. А по-за садами по-прежнему: та-та-га… и – бумм… там свое.
Кожух перестал стрелять и, надсаживаясь, стал выкрикивать трехэтажные матерные ругательства. Это сразу успокоило. Приказал повозки на мосту, которые нельзя было расцепить, скинуть в реку. Мужики повиновались. Мост расчистили. Перед мостом стал взвод с винтовками на руке, а адъютант стал пропускать по очереди» (29–30).
Читатель сразу видит, какая перед ним масса и что представляет собою железный командир Кожух.
Часто одним только штрихом Серафимович завершает целую картину, сразу обнажает то, что было еще неясно.
Вот, например, как отдыхает табор таманцев.
«У каждого свое», – говорит автор. И он показывает это «свое», почти необычное в
Те, что носили ложками из котелков, на минуту повернули головы.
– Матросня.
– Угомону на них нима.
Подошли, и разом отборно посыпалось:
– Мать… мать… мать… Сидите тут, кашу жрете, а что революция гинет – вам начхать… Сволочи-Буржуи…
– Та вы шо лаетесь… брехуны…
На них косо глядят, но они с ног до головы обвешаны револьверами, пулеметными лентами, бомбами.
– Куды вас ведет Кожух… подумали… Мы революцию подымали… Вон весь флот ко дну пустили, не посмотрели на Москву. Большевики там шуры-муры с Вильгельмом завели, а мы, социалисты-революционеры, никогда не потерпим предательства интересов народных. Ежели интересы народа пренебрег, – на месте! Кто такой Кожух? Офицер. А вы – бараны. Идете, уткнув лбами. Эх, безрогие!
Из-за костра, на котором чернел ротный котел, голос:
– Та вы со шкурами до нас присталы. Цилый бардак везете.
– А вам чего… завидно… Не суй носа в чужую дверь: оттяпают. Мы свою жизнь заслужили. Кто подымал революцию? Матросы. Кого царь расстреливал, топил, привязывал к канатам? Матросов. Кто с заграницы привозил литературу? Матросы. Кто бил буржуев и попов? Матросы. Вы глаза только продираете, а матросы кровь свою лили, вы же нас пороли царскими штыками. Сволочи. Куда вы годитесь, тудытт вас растуды…
Несколько солдат отложили деревянные ложки, взяли винтовки, поднялись, и темнота разом налилась напряжением, а костры куда-то провалились.
– Хлопцы, бери их… Винтовки легли наизготовку.
Матросы вынули револьверы, другой рукой торопливо отстегивали бомбы.
Седоусый украинец, проведший всю империалистическую войну на западном фронте, бесстрашием и хладнокровием заслуживший унтера, в начале революции перебивший в своей роте офицеров, забрал губами горячую кашу, постучал ложкой, отряхивая о край котелка, вытер усы.
– Як петухи: ко-ко-ко-ко. Що ж вы не кукарекаете?
Кругом засмеялись.
– Та що ж воны глумляются!.. – сердито повернулись к седоусому хлопцы.
Сразу стали видны далеко уходящие костры. Матросы засовывали револьверы в кобуры, пристегивали бомбы.
– Да нам начхать на вас, так вас растак…
– И пошли такой же шумной, взбудораженной ватагой, смутно белея в темноте, потом потонули, и уходила цепочка огней» (61–62).
Полки Кожуха соединились с полками главных сил Красной Армии. Поистине незабываемые эти картины встречи. Здесь ярко изображена необычайная сила переживаний:
«Те, что стояли одетые и сытые множеством рядов лицом к лицу с железными шеренгами исхудалых голых людей, те чувствовали себя сиротами в этом неиспытанном торжестве и, не стыдясь просившихся на глаза слез, поломали ряды и, все смывая, двинулись всесокрушающей лавиной к повозке, на которой стоял оборванный, полубосой, исхудалый Кожух. И покатилось до самых до степных краев:
– Оте-ец наш… веди нас, куды знаешь… и мы свои головы сложим…
Тысячи рук протянулись к нему, стащили его, тысячи рук подняли его над плечами, над головами и понесли. И дрогнула степь на десятки верст, всколыхнутая бесчисленными человеческими голосами:
– Урррр-а!.. Уррр-а-а… а-а-а… батькови Кожуху… Кожуха несли и там, где стояли стройные ряды,
несли и там, где стояла артиллерия, пронесли и между лошадьми эскадронов, и всадники оборачивались на седлах и с восторженно изменившимися лицами, темнея открытыми ртами, без перерыва кричали.
Несли его среди беженцев, среди повозок, и матери протягивали к нему детей.
Принесли назад и бережно поставили опять на повозку. Кожух раскрыл рот, чтоб заговорить, и все ахнули, как будто увидели в первый раз:
– Та у его глаза сыни…
Нет, не закричали, потому что не умели назвать словами свои ощущения, а у него глаза действительно оказались голубые, ласковые и улыбались милой детской ласковой улыбкой, – не закричали так, а закричали:
– Уррра-а-а нашему батькови!.. Нехай живе… Пидемо за им на край свита, будемо биться за совитску власть. Будемо биться с панами, с генералами, с ахвицерьем…» (161).
Массовые сцены – родная стихия Серафимовича. «Когда Приходько вышел, шум воды