Мнения эти, как обычно, были нелепыми отчасти и нелепыми вполне. Разобраться в них выпало на долю прекрасной незнакомки. Ясным и звонким голосом, напоминавшим Джерри пение птиц в старинном саду, она объяснила присяжным, что велит им справедливость.
Справедливость, по всей видимости, полностью поддержала бутылыциков. Если бы прекрасная незнакомка была любящей племянницей одного из их вице-президентов, она не могла бы более пылко выразить свою любовь.
Защитница этих честных людей заворожила всех, особенно Джерри. Мы не вправе сказать, что он следил за ее доводами, зато соглашался с любым ее словом. Даниил,[47] иначе не скажешь, говорил он, не зная и тени сомнения. Что верно для нее, верно для него. Конечно, он жалел Джонни, который был ему другом, Онапулосу — адвокатом, но ничего не попишешь, fiat justitia.[48] В конце концов хороший адвокат знает, что всех не защитишь. Словом, не колеблясь, он присоединил свой голос к остальным одиннадцати, и быстроногие вестники понесли бутылыцикам благую весть, чтобы те, на радостях, разбрасывали яркие розы, а может быть — бутылки.
Кроме гадаринских свиней,[49] запечатлевших в веках свою прыть, никто не срывается с места быстрее присяжных. Давка в дверях разлучила Джерри с прекрасной незнакомкой, однако на улице он сразу подошел к ней и для начала покашлял.
Часто бывает, что преданный поклонник, увидев вблизи предмет поклонения, разочаровывается. Это бывает; но не с Джерри. Незнакомка воззвала издали к самым глубинам его сердца, воззвала к ним и теперь, с ближней дистанции. Глаза оказались карими с золотыми искрами невиданной красоты, как он и думал.
— А, это вы! — сказала она, словно старому другу, несказанно его растрогав. — Устали?
— Да, — отвечал он. — Интересно, что делают, если на суд не придешь?
— Я думаю, сердятся.
— А в масле не варят?
— Очень может быть.
— Вообще-то масло — не хуже суда.
— Затосковали?
— Не без того.
— Бедный… Кто именно?
— Дж. Г. Ф. Уэст.
— Бедный мистер Уэст. Я думала, вам интересно, вы все время писали.
— Рисовал.
— Вы художник?
— В общем, да. Карикатурист.
— Ну, это лучше, чем голые русские княгини на тигровой шкуре.
— А кто их рисует?
— Не знаю. Моя тетя думает, что все художники. Хоть вы рисуете карикатуры!
— По мере сил.
— Как странно! Я их так люблю, а Уэста — не знаю.
— Моя подпись «Джерри».
— Вот это да! Можно попросить автограф? Я — ваша поклонница, маэстро.
С трудом обретя дар речи, он пролепетал:
— Сколько раз вы меня веселили! Видит Бог, мне это нужно.
— Почему?
— Все время улыбаюсь, сил никаких нет. Я — стюардесса.
— Зато видите интересных людей.
— Почему «зато»?
— Вы же не любите свою работу.
— Что вы, люблю! — засмеялась она, и Джерри, поразмыслив, назвал ее смех серебряным, но чутье художника побудило уподобить его звону льдинок в кружке пива. — Да, я вижу много людей. Вот был такой Донахью. Орет, зовет, а задержись — рычит, как раненая пума. Мы часто с ним летали, он орал, пока я не ответила: «Простите, я не в кедах и не в шортах». Тогда мы с ним подружились. А теперь он умер. Я даже плакала. Нет, работа у меня хорошая.
— Конечно, рождены вы адвокатом.
— Почему?
— Здорово говорите. Как это вы нас обработали! Одно слово, златоуст.
— Я любила дебаты еще в школе.
— Где вы учились?
— В Челтнеме.
— Господи! И я тоже. Конечно, не в женской, в мужской.
— Жаль, что мы не были знакомы.
— Что ж, теперь познакомились.
— Это верно.
— Не пойти ли нам в ресторан? Ах ты, забыл! Я иду с опекуном.
— У вас есть опекун? Как трогательно.
— Может, вечером?
— Я уеду к тете.
— Надолго?
— Дня на два.
— Значит, завтра не сможете?
— Нет.
— А послезавтра?
— Не знаю.
— Ну, послепослезавтра.
— А что это?
— Пятница.
— Хорошо. Где?
— В «Баррибо». Около восьми.
— Ладно, буду.
Она остановила такси, исчезла, и всякий прохожий мог бы заметить, как сияют его глаза, если бы прохожих это занимало. Теперь он видел ее не у пруда, а в конторе, где регистрируют браки, ибо такая девушка не любит этих жутких свадеб с хором и епископом. Видел он ее и в уютном гнездышке — зимой, конечно. Летом — все-таки на корте.
Видя все это, он внезапно понял, что блаженству мешает одно довольно серьезное препятствие: как ни странно, он обручен с другой.
Если бы он этого не понял, сама жизнь сообщила бы ему минутой позже — когда такси затерялось в потоке машин, он услышал свое имя и ощутил примерно то, что ощущают после удара в солнечное сплетение.
Вера Апшоу, его невеста, шла от Трафальгарской площади, и все выворачивали шею, глядя на нее. Понять их можно. Спасибо, что не свистели.
Про одних девушек говорят «ничего себе», про других — «в ней что-то есть», про третьих даже «красавица», но мало кто поражает нас наповал. К этому немногочисленному множеству принадлежала Вера, единственная дочь покойного Чарльза Апшоу и кавалерственной дамы по имени Флора Фэй.
Основания тому были. Отец резонно слыл одним из красивейших мужчин Лондона, пока не пошел пятнами от излишней тяги к шампанскому, и всякий любитель театра знает, какой сияющей прелестью искусство и природа одарили мать. Дочь не унаследовала одного — бархатного голоса. У нее он был, скажем так, резкий.
Особенно резким он стал, когда она спросила: «Кто это?» — и Джерри понял, что забыл спросить у незнакомки, как ее зовут.
— Не знаю, — честно отвечал он. — Тоже из присяжных.
— А, — бросила Вера, теряя к ней интерес. — Что у тебя за костюм? Не мог найти получше?
Джерри привык к подобным упрекам, ибо, как все художники, предпочитал удобство изяществу, а невеста надеялась сделать из него то, о чем в уже немодной песенке сказано: «Вы джентльмен иль ма-не-кен?»
— Для ресторана, — продолжала она, — можно одеться поприличней. Что ж, дело твое. Когда вы встречаетесь?
— В половине второго.
— Кто там будет?
— Только мы с дядей.
— Значит, поговорите об этих деньгах.
— Вряд ли. Скорее — о гольфе.
— Перемени тему. Такой шанс! Давно пора их вытянуть. Говорила она примерно так, как средневековая принцесса — с пажом или, точнее, с конюхом, и Джерри передернуло. Даже до судьбоносной встречи он понимал, что немного поторопился. Умно ли, думал он, разумно ли жениться на женщине, если в ней столь явно выражена та властность, которая нередко сопровождает безупречную красоту? Да, глаза у нее — как звезды, но в минуты гнева сверкают они жутковато. Минуты же эти участились, она все время сердится, в частности — на то, что он никак не вытянет деньги из своего опекуна.
Однако, подавив неприязнь, он сказал с обычной приветливостью:
— Это трудно. С дядей всерьез не поговоришь. Ты — о деньгах, а он — о коллекции. Никак не дается.
— Ты просто не стараешься.
— Стараюсь.
— Что ж, старайся больше. Пойдем отсюда, — прибавила Вера, поскольку на нее налетел еще один человек. — Выпьем по коктейлю.
Они вошли в «Савой», сели перед стойкой, и она сказала:
— Почему они вообще у него? Отец оставил их тебе. Что за чепуха с этим тридцатилетием?
— Я тебе объяснял, — ответил Джерри, который и впрямь объяснял, но ей отказала память или же, как глухой аспид, она не умела слушать. — Отец был большой транжира, завяз в долгах, а к тридцати годам изменился. Обратился, что ли? В общем, нашел жену, стал работать, разбогател — но запомнил, что до тридцати лет деньги иметь опасно.
— Чушь какая-то!
— В общем-то, да, но меня не спросили. Ждать еще три года.
— Ничего подобного.
— То есть как? Мне — двадцать семь.
— Абсолютно незачем ждать. Я советовалась с юристом. Он говорит, деньги взять нельзя, если опека — безоговорочна. Этого быть не может, все зависит от дяди, он сам сказал. Все-таки ты проверь, а там — обратись в суд. Сейчас его предупреди.
— О Господи!
— Не предупредишь, рассержусь.
Джерри печально кивнул. В этом он не сомневался.
ГЛАВА III
В то самое время, когда Джерри и его коллеги решали судьбу Онапулосов, юридическая контора Скропа, Эшби и Пембертона на Бэдфорд-роу тоже занималась делами.
Давно прошли те дни, когда лондонские юристы ютились в грязных трущобах. Современный служитель закона любит комфорт и не сдерживает этой любви. Контора Скропа, Эшби и Пембертона была светлой, просторной, элегантной, а приемную дополнительно украшала золотоволосая секретарша, чей стан напоминал песочные часы. Новый посетитель, увидев ее, вспомнил барменш своей молодости, в которой они играли немалую роль. Нервно подойдя к столику, он откашлялся и робко произнес:
— Можно увидеть мистера Скропа?
— Фамилия?
— Скроп.
— Ваша.
— Скроп.
— Скроп?
— Сэр Криспин Скроп. Брат мистера Скропа.
— О, простите! Мистер Скроп сейчас занят. Садитесь, пожалуйста.
Сэр Криспин сел и приготовился ждать. Он был немолод, лысоват, усы у него висели, глаза менялись от голубого к водянисто-белому, а держался он с той робостью, с какой держатся люди, намеревающиеся занять денег у младшего брата. Иногда его тщедушное тело то ли дергалось, то ли содрогалось. Разговор с секретаршей лишил его последней смелости. Чем дольше он ждал, тем меньше верил, что брат его Уиллоуби, человек в общем-то добрый, даже щедрый, уделит ему такую непомерную сумму, как двести три фунта шесть шиллингов четыре пенса. В сущности, на эти деньги можно запустить человека на Луну.
Время бежало, сэр Криспин жалел, что не послал брату телеграмму, как вдруг дверь с табличкой «Уиллоуби Скроп» медленно отворилась, и крупный, зажиточный с виду джентльмен вышел оттуда, ведя за собой еще одного, тоже крупного и зажиточного. Они попрощались, клиент ушел, хозяин повернулся к секретарше.
— Обыграл вчистую, Мейбл!
— Простите, мистер Скроп?
— Загнал в угол. Мокрого места не оставил. У меня — 23 очка, у него — каких-то одиннадцать!
— Поздравляю, мистер Скроп.
— Заслужил. Открыть вам секрет? Координация глаза и руки. Не буду кокетничать, это не все. Стойте правильно, не напрягайтесь, не распускайтесь. Вы со мной согласны? Господи! Крипс!
— Здравствуй, Уилл.
Обычно братья хоть немного похожи; обычно — но не в этом случае. Криспин был тщедушен и кроток, Уиллоуби — дороден и уверен в себе. Мы бы сразу догадались, кто из них — бедный родственник; и не ошиблись бы, поскольку у Скропа-младшего была одна из лучших в Лондоне контор, а у Скропа-старшего — фамильная усадьба, требующая диких расходов. Много столетий их род безбедно обитал в Эллингтон-холле, но последнему его владельцу оставалось вспоминать о веселой молодости. Младший сын, как всегда бывает, полагался только на себя и теперь процветал; наследнику пришлось брать постояльцев, чтобы свести концы с концами. Сейчас, однако, концы не сходились на двести фунтов шесть шиллингов и четыре пенса.
Уиллоуби никак не ожидал брата. Тот, собственно говоря, не выезжал в Лондон, даже деньги (небольшие) занимал по телефону.
— Не знал, что ты здесь, — сказал юрист. — Что ж вы не сообщили?
— Вы были заняты, мистер Скроп, — отвечала секретарша с присущим ей достоинством.
— Да, — согласился он, — это верно. Координация глаза и руки! Ну, заходи, Крипс.
Старший брат пошел за ним в кабинет, питая слабую, но все же надежду. Уилл, несомненно, был в духе. Хватит ли этого духа на двести фунтов с лишним, знать никто не мог, но все-таки…
В кабинете младший брат резвился, как в приемной. Он напевал, он летал — словом, вряд ли мы нашли бы на Бедфорд-роу более веселого юриста.
— Удивительно! — воскликнул он. — Ты — у меня! Сигару?
— Нет, спасибо.
— Пообедаешь, конечно?
— Спасибо, нет. Надо успеть на 1.15.
— Жаль. Мы с Джерри идем в «Савой». Посидел бы с нами. Сэр Криспин был рад, что разговор откладывается. Собственно, он робел, как небезызвестная кошка из присловья.[50]
— Как он поживает?
— Вроде бы ничего. Не жалуется.
— Ты ему дал эти деньги?
— Нет, не дал.
— Почему? Да, конечно, он работает, но в его годы… Сколько ему, двадцать семь? В общем, деньги нужны. Мало ли какие расходы! Он столько сможет сделать…
— Вот именно. Прежде всего — жениться на этой стерве.
— На какой?
— На Вере Апшоу.
— Она не родственница Чарли?
— Дочь.
— Помню его, помню. Женился на Флоре Фэй.
— Да.
— Дочь тоже актриса?
— Нет. Она пишет. Всякую чушь, но кой-кому нравится. «Дни нарциссов» или там «Ровно в семь, на рассвете».
— Ой, Господи!
— Вот именно. Помнишь твое второе дело?
Сэр Криспин заморгал, показывая этим, что помнит, как вторая из брошенных им девиц подала в суд.
— Стоит ли это вспоминать? — укоризненно спросил он.
— Стоит. Вылитая Вера Апшоу. Тот самый тип, помесь ангела с акулой. Ей нужны его деньги.
— Откуда ты знаешь?
— От нее. Она ему сказала, что свадьбы не будет, пока я их не дам. Вот я и не даю. Знаешь, поговорим о чем-нибудь другом. С чего это ты приехал? Дела?
— Не совсем…
— Налоги?
— Да нет…
— Постояльцы заели?
— Пожалуйста, называй их гостями.
— Гостят они?
— Гостят, чтоб их всех!
— Места есть?
— Вообще-то, да. Двое уехали. Им скучно. Тишина, говорят, такая…
— Это хорошо. Я пошлю одну даму в твой зверинец. Американка, Бернадетта Клейберн, для друзей — Берни. Сестра Гомера Пайла. Они у меня живут. Он хочет, чтобы она отдохнула в деревне.
Сэр Криспин с такой горечью говорил о сбежавших гостях, что мог бы и обрадоваться, но нет — он удивился и пискнул, словно летучая мышь.
— Только женщин мне не хватало!
— Ну, как же без них? Сам знаешь, женская рука…
— Они едят в постели!
— Может быть, только не Берни. Она вышагивает до завтрака больше пяти миль. Помнишь Чосера?
— Кого?
— Отца английской поэзии.
— А, Чосера!
— Именно. Так вот, она похожа на Батскую ткачиху. Веселая, добрая, живая…
— Господи! Бойкая?
— В общем, да.
— Не пущу!
— Подумай хорошенько.
— Нет и нет!
— Так и передать?
— Пожалуйста. Уилл, я с ума сойду! Тебе-то что, ты человек солидный, а я..
— Ну что ж, как знаешь. А жаль. Гомер очень богат, денег он не пожалеет.
Сэр Криспин подумал, сказал: «О!», подумал еще и сказал: «Пусть едет» — и наконец выразил те чувства, которые вызывали у него так называемые гости.
— Чтоб они лопнули! Хоть бы купил кто этот Меллингэм!
— А что?
Сэр Криспин засмеялся тем смехом, который называют горьким. Уиллоуби с жалостью посмотрел на него.
— Опять астма?
— Это я смеюсь.
— Да? Никогда бы не подумал.
— Знаешь, почему я засмеялся? Ты вот спросил: «А что?» Да уж, вопрос так вопрос! Кому нужен дом черт знает где размером с Бекингемский дворец? Сколько денег уходит! Чинишь его, чинишь — как в прорву. Крыша, потолки, трубы, лестницы… Это — дом. А парк? Деревья стриги, ограду — чини, трава тоже сама себя не косит. Озеро чисти каждый четверг, жуткая вонь. А фермеры? Только и думают, как бы тебя разорить. Помню, отец обошел со мной этот парк, деревню, фермы — и сказал: «Все это, Криспин, будет твое». Что бы ему прибавить: «Помоги тебе Бог»! Уилл, ты не одолжишь двести фунтов шесть шиллингов четыре пенса?
— Почему именно столько?
— За ремонт.
— Подождать не могут?
— Ждут два года.
— Значит, привыкли.
— Не шути, Уилл. Они прислали своего человека.