— Да? И почему же вы так считаете? — Хозяйка слегка оживляется, вспыхивает. Должно быть, подобной банальностью ее осчастливливают трое из четверых новых знакомых.
Не стоило врать. Не понравилось бы; а разговор мог бы вывернуться и поинтереснее.
— У меня хорошее обоняние, — не будем уточнять, насколько, — и хорошая память на запахи. Но я совершенно не умею выражать свои впечатления. Как хроматограф, — улыбается Максим. — Ну или как собака…
— Да-а-а? — Женщина приподнимает брови, и в этом «да-а-а?» есть что-то такое, что царапает слух, застревает занозой в виске. Напоминание о некогда знакомом, но полузабытом, словно мимолетный запах, название которого никак не можешь вспомнить — то ли бабушкины пирожки, то ли соседкин торт… — А давайте проверим, какая из вас собака?
— С удовольствием. Хотя многие компоненты я просто не знаю по названиям.
— Это не страшно. — Камила выныривает из пледа, демонстрируя шерстяную шаль и свитер с горлом… на улице, кажется, +23, и в комнате ничуть не меньше… роется в столе, в пробирках, колбах, флакончиках, достает несколько, выбирает между тремя, потом двумя. — Ага, подойдет. Давайте руку… — прохладные легкие капли из распылителя опускаются на тыльную сторону ладони. — А вот вам компоненты. — Пенал с аккуратными подписанными флакончиками, похожими на аптечные, всунут в другую руку. — Угадывайте!..
Запах незнаком. Выражение лица и настроение хозяйки свидетельствует о том, что она выбрала задачку посложнее, чтобы щелкнуть нахала по носу, выразительно и чувствительно. Поставить на место раз и навсегда, чтобы не претендовал на чужую экологическую нишу. Это, видимо, тоже семейная склонность. Причем по женской линии.
Задачка усложняется тем, что в пенале флаконов — пятнадцать. Любитель парфюмерии — или, допустим, даже профессионал, — перепробовав все подряд, если не перестанет различать их между собой, то может начать путаться. У гостя есть в рукаве свой набор козырей — совершенно иначе организованные память и восприятие: Максим не шутил про хроматограф, он просто срисовывает определенную, совершенно неповторимую картинку, профиль, «отпечатки пальцев». Их нельзя перестать различать. Можно только заработать долгое и стойкое отвращение ко всем после определенного номера.
Впрочем, эта загадка все равно не была бы простой. Запах не распадается на отдельные элементы узора, на отдельные краски. У него есть единый цвет, единая фактура, а компоненты словно пропущены через блендер и тщательно перемешаны. Трудно описать человека, как состоящего из одной печени, пары почек, одной селезенки, скольки-то метров кишечника, если он сидит рядом и высокомерно улыбается — проще говорить о цвете глаз и форме подбородка.
Но если один раз посмотришь на него так, то никогда уже не сможешь собрать детали воедино вновь. Интересно, как патологоанатомы ухитряются общаться с людьми? Вот этот вот расчлененный на отпечатки и профили запах никогда уже не будет ни единым, ни приятным — только набором разнообразных элементов, разгаданным ребусом «найди всех рыбаков на этом рисунке»…
— Лимон. Мандарин. Жасмин. Бергамот. А также вот это… Роза? Кто бы мог подумать… И вот это — vetiver, не знаю, как это правильно произносится. И еще то, чего у вас нет в образцах. Два компонента, я думаю. Смола — натуральная, и что-то химическое, но похоже на кедровую стружку.
Как натуральное отличается от «химического», искусственного, он ответил бы, спроси о том Камила, ответил бы быстро и легко: «Как человек от своего портрета». Не прозвучавший афоризм впитывается в связки.
— Впечатляюще, да… — не сразу оживает Камила, последние минуты похожая на изумленного лемура: глаза круглые как блюдца и не мигают, а выражение лица непостижимо, ибо присуще не человекам, но совам, кошкам, летучим мышам и прочим тварям ночным, которые зачем-то подглядывают через стекло за людьми. — А почему вы не стали заниматься чем-то в этой сфере?
Это даже не признание, это победа над кое-чьей заносчивостью, победа с разгромным счетом. Осталось найти общий язык с пани Вандой — и знакомство с новообретенной родней можно считать успешно состоявшимся.
— Когда я выбирал себе работу, то и не представлял, что существуют подобные занятия. В голову не приходило. Меня интересовали две профессии — капитан дальнего плавания и командир антитеррористического подразделения. Когда мне объяснили, что межпланетных разведчиков не бывает…
А ответ, настоящий ответ, остается внутри: «Потому что отпрепарированное — мертво». Потому что в мире слишком мало вещей, которые переживают расчленение на атомы — и еще меньше людей, которые не расчленяются, не становятся набором предсказуемых реакций и несложных функций. Большинство рассыпается под взглядом на детальки, и уже не собирается, не оживает. Хватит и того, что это необходимо по долгу службы. Но потрошить еще и невинные цветы?..
Она — потрошит.
— Вы с Касей просто созданы друг для друга. «Сельву» она смотрела раз пять. И что-то такое очаровательное как раз про межпланетных разведчиков и девушку… — Хозяйка смущается, прикусывает язык, хотя Максим и не собирался напоминать ей анекдот про бросившуюся под паровоз глухонемую собачку. — Я вас заболтала, извините, а вы ведь что-то хотели?
— Да. Вообще-то я хотел узнать у вас параметры настройки сети. Мне сказали, что только вы владеете этой великой тайной…
Следующим утром дом тих — после гвалта, после размещения в машине отца с матерью, Каси и бабушки; большая машина в первую очередь хороша тем, что в нее прекрасно умещается коляска. А вот пассажиры… либо коляска, либо Камила. Так что погрузить всех, вручить отцу бразды правления, напомнить о том, что на шоссе разгоняться не надо, и — в дом, в свою комнату, обернуться в плед и спать, спать, спать взахлеб, пока во сне не захочется есть и не начнут сниться кексы, пирожки, печенья, пирожные, сладкие булочки, маковая соломка, крендели с кунжутом, пастила, пахлава, халва… и все это в окружении больших кружек кофе с пряностями, с корицей и ванилью, с имбирем и перцем, темного, густого «ориентального» кофе, вареного, долго томящегося в песке, кофе, как варят его на южной оконечности Европы, а не здесь, где попросту заливают кипятком толченые кофейные зерна…
Проснуться, истекая слюной, и обнаружить, что булочки рождены сном и голодом, а вот кофе взаправдашний и им пахнет с первого этажа, из кухни. Запах завивается колечками, вползает в щели окна и дверные щели, соблазняет, выманивает наружу. Этот кофе должен быть выпит, немедленно, выхлебать большую кружку, а потом закусить чем-нибудь сладким, растянуться на веранде и чувствовать, как горячий кофеин просачивается из крупных сосудов в капилляры, оживляет, вымывает бляшки тоски и уныния. Вылечиться, вернуться в тот мир, где уже давным-давно не оказывалась, отгородившись стенами комнаты, лестницей, тишиной.
Только слетев вниз по ступенькам, ворвавшись на кухню — вспомнить, что кофе сам собой не заводится, а у этого, не только с имбирем и перцем, но еще и с шоколадной крошкой и апельсиновой стружкой, есть автор. А кружка — вот она, бульонная кружка с коричневыми стенками и бежевой шероховатой каймой по краю, — стоит на кухонном столе перед пустым стулом и дожидается Камилу. В ней нефтью поблескивает та самая густая смолисто-черная взвесь, о которой мечталось во сне.
Автор же, мурлыча под нос нечто подозрительно знакомое, из набора «100 шедевров классической музыки», легко и с танцевальной грацией усмиряет вторую турку. То опускает, то приподнимает, не позволяя пене ни перелиться за край, ни опасть. В таком жонглировании над газовой горелкой есть своеобразное очарование; ну и что, что лотка с песком в доме нет — нет, так обойдемся туркой и ловкостью…
— Добрый день, — говорит он, не поворачиваясь. — Надеюсь, я угадал ваши предпочтения.
«Вы не угадывали, — хочется сказать Камиле, — вы у кого-то их тщательно выпытали, я только понять не могу, у кого, потому что никто, даже отец, не знает о них, и тем более не знает Кася…»
Потом она понимает — у кого можно было узнать все это, и вцепляется в стул, чтобы не шарахнуться прочь, а внутри взлетает с паническим хлопаньем крыльев стая голубей. Если уж даже такие мелочи — что он знает еще, что он знает, и кто еще знает?..
Что чувствуют заложники, когда любительские записи с их участием выкладываются в сеть, оказываются предметом рассмотрения всемирных новостей? Наверное, такой же мучительный всепоглощающий стыд?
Незваный гость, с недавних пор — родственник, играет туркой на длинной ручке, выливает во вторую — подогретую — чашку еще одну восхитительно пахнущую, густую как сливки адскую смесь и только после этого оборачивается.
Щурится, слегка склоняя голову, опускает чашку на стол, напротив, ставит турку в раковину, открывает кран и заливает ее водой… и все это — не сводя вопросительного взгляда.
— Вам настолько неприятно мое вторжение? — спрашивает… родственник, и Камила, пытающаяся при нем думать на альбийском, вдруг забывает слово, обозначающее эту степень родства. — Извините, — говорит он чуть тверже, — но я имею привычку есть и пить, и не хотел вас беспокоить, чтобы вы меня обслужили… Камила, послушайте, — он подается вперед, опускает ладони на стол, и что-то отбивает пальцами по столешнице, и поза эта настолько знакома, что женщине хочется прижать кулак к губам, не то визг прорвется из горла наружу. — Я обещал жене, что эту неделю мы вместе проведем здесь. Только поэтому я не могу покинуть ваш дом, переехав в ближайшую гостиницу.
— Ну и к чему весь этот монолог? — Камила демонстративно приподнимает брови, морщит лоб, округляет глаза. — Максим, я даже не знаю, что вам ответить…
А родственник не подается назад, не реагирует на такую простую уловку как «вы себе черт знает что возомнили, но при чем тут я?», которая обычно работает безотказно. Ну да, его, наверное, и этому учили. Улыбается, пожимает плечами — «как хотите, делайте вид, что вас неверно поняли, я у детей последние игрушки не отбираю».
Остается только сесть и начать пить кофе.
Кофе — восхитительный.
Истеричная особа с удовольствием пьет кофе мелкими глотками, и смакует каждый так, что хочется попробовать напиток ее языком; но вот это, увы, недоступно — можно ощутить ее удовольствие, тепло в пояснице, воздух, проникший в самые дальние уголки легких, но нельзя понять, какие оттенки вкуса и запаха она воспринимает.
Истеричная особа похожа на ребенка, на девочку-подростка, избалованную, заносчивую и знающую свое бессилие, и оттого еще более высокомерную, ибо если ты не можешь ничего сделать с ситуацией, остается только ее не допускать, принять сотню превентивных мер, а она ничего не может сделать с необходимостью сталкиваться, оказываться в одном пространстве, лицом к лицу. Чувствует себя жертвой, ощущает физически — полтора метра трепещущего страха, паники, бессильного ступора перед очень большим, очень опасным хищником.
Какая, о Господи, глупость — и тем не менее правда. И что я ей оттоптал, какую больную мозоль, когда и чем — ведь вчера же еще все было хорошо, ничего, кроме мелкой вредности в виде заведомо невыполнимых задачек? Не проиграл вовремя? Да нет, вчера все еще было нормально, а после того мы и не виделись: развлекали бабушку — грандиозная все-таки дама, — ходили на море с паном Мареком, и там пекли картошку в песке к ужасу пани Ванды «как студенты», так что и за ужином-то не виделись.
Тем не менее, когда-то и где-то в Камиле ухитрились поселиться трепет, ступор и страх. Ей даже пить трудно: комок под горлом, вспотевшие ладони едва удерживают чашку. Ночной кошмар ей явился со мной в виде насильника и убийцы? Истеричка, черт бы ее побрал!..
Заговорить ей хочется, что самое смешное. Хочется — и неудобно, боится уронить корону, которая и так уже держится на трех шпильках.
— Вы хорошо плаваете? — спрашивает истеричка и жертва.
— Кандидатский разряд — это достаточно для «хорошо»? — И если бы она сейчас сказала что-нибудь из серии «какая досада, и утопиться вам желать бесполезно!», было бы здорово — но так могла бы сказать Кейс, разряжая обстановку, а Камила едва ли сможет, увы ей.
— Ого!.. — Восхищение трудно назвать искренним. Гораздо хуже, что оно кокетливое. Вот только флирта нам и не хватает. — Составьте мне компанию, сегодня слегка штормит.
Зачем же втягивать в дело ни в чем не повинное Балтийское море? Сотню компрометирующих ситуаций можно создать и прямо в доме, где все равно больше нет никого. Беда в том, что уезжать уже поздно. За спиной можно разыграть более драматичную сцену, чем в лицо. Очная ставка — неплохое изобретение. Хотя некоторые могут вдохновенно врать прямо на ней, была бы аудитория в виде следователя. Засада, однако. И все-таки хотелось бы знать — за что.
Впрочем, есть одно маленькое надежное средство, которое избавит от любых сцен, выдумок и фантазий. Невзирая на то, что общество по умолчанию верит обвинениям жертвы, даже прекрасно зная, что обвинения бывают недобросовестными; кто предупрежден — тот вооружен.
Она была бы соблазнительна, наверное — красивая женщина, изящная, очень молодо выглядящая, но со зрелой плавностью движений. Она была бы желанна — как задачка, как вызов: разбудить, снять осторожно эту ее скорлупу, приручить, успокоить. Если бы не два существенных обстоятельства — у меня есть уже все это и много, много больше; она считает, что достаточно оказаться близко, прикоснуться, задеть бедром — а дальше все получится само. Рефлекторно. Дерни за веревочку… купальника, процесс и пойдет. Подобная уверенность — лучшее средство против любых соблазнов.
Так что когда — вдоволь набарахтавшись в соленой прохладной волне, всего-то 4 балла, еще не штормит, даже слегка, — неопытная провокаторша выдает ожидаемое «натрите мне спину кремом», остается только как бы неосознанно поправить цепочку с «водонепроницаемыми часами». А вместо всего, что следует за пресловутым натиранием — ах, милая моя Камила, знали бы вы, сколько раз на мою персону покушались именно таким образом; также годится не только крем для загара, но и застрявшая «молния», заклинившая застежка, еще сотня мелких прорух в гардеробе, — задать вопрос. Простой и четкий:
— Камила, скажите, что я вам сделал дурного? — Обычно за этим следует взрыв с обещаниями рассказать, подать в суд, обвинить… вот это — то, что надо. Чем громче, тем лучше. Конечно, надо быть полной сволочью, чтобы использовать в такой ситуации технический потенциал собственной службы, но… лучше быть сволочью, чем оболганным идиотом.
Она оборачивается — со вздохом облегчения, с почти слышимым «Ну и слава Пресвятой Деве — не пришлось!..» на губах, с ненавистью во взгляде и с восторгом освобождения, упавшего с острых плеч груза.
— Вы — ничего. А вот ваш болтливый хозяин!..
Болтливый?
Хозяин?!
«Мне было тридцать и я встретил женщину, которую должен был любить всю жизнь». Семь лет назад в Роме… была знакома и огорчилась, узнав о женитьбе… «Кейс — это в оригинале Катажина?»
Земля. Имеет. Форму… Портмоне!..
— Так это были вы…
— А то вы не знали?
— Нет, — улыбается холодно, презрительно и сухо светловолосый мальчик, и Камила остро и пронзительно осознает, что только что собиралась сделать. Что и зачем. — Вы себя выдали. Излишним трепыханием при каждом упоминании — и вот сейчас окончательно.
— Вы скажете — вам ничего не говорили?
— Почти ничего. Дословно — «Мне было тридцать и я встретил женщину, которую должен был любить всю жизнь. А выяснилось, что именно ей я не нужен. Ни на всю жизнь, ни вообще. А переставать любить я не умею». Вот и все. Никаких подробностей, Камила. Никаких имен и примет. Вы поэтому собирались устроить мне… маленькую неприятность?
«Мы одни на этом пляже, — понимает Камила, — одни и до ближайшего места, где водятся живые люди — километров пять-десять в каждую сторону… он утопит меня в море, так, что не останется даже следов, и скажет, что я полезла в волну и захлебнулась, а он — не успел, и он профессионал и отлично знает криминалистику, и ему поверят!»