Заметив, что Нина, играя с малышами, часто посматривает на дорогу, Артем подошел к ней и тихонько сказал:
— Чего маячишь? Иди домой, я посмотрю папу и скажу тебе.
Слова «чего маячишь?» мальчик перенял у матери, которая недавно выходила во двор и точно так сказала Нине.
Из окна послышался голос Анны Никитичны:
— Ребята, идите обедать!
Все заторопились в дом, а Артем остался во дворе и начал мастерить из катушки и кусочка жести маленький самолетик, состоящий из одного пропеллера.
Григорий Михайлович вернулся к обеду. Он развернул перед Ниной паспорт и показал ей голубоватый вкладыш, на котором имелась прописка на немецком и русском языках, скрепленная печатью с орлом и свастикой.
— Как видишь, дочка, все в порядке, — сказал «отец» с улыбкой. — Твой документ даже не заклеймили буквой Ч, чужая, как это обычно делают с пришедшими со стороны. Только в город все-таки не ходи: попадешь в облаву — заберут в Германию и с таким паспортом.
После обеда Григорий Михайлович уединился с Ниной в ее комнате.
— Проехал в город и хорошие гостинцы тебе доставил.
И Нина поняла, что «отец» принес от своих друзей какие-то сведения.
Вечером, когда стало смеркаться, девушка передала в Центр, что сегодня в город прибыла автоколонна семитонных «бюссингов» в количестве 28 машин с опознавательным знаком «лев». А в сторону Жлобина проследовал состав из 8 цистерн с горючим, 12 крытых вагонов, 14 платформ с автомашинами. Передала также, что сегодня в сторону фронта с аэродрома вылетело 30 «Хейнкелей-111», 18 «юнкерсов», а на аэродроме базируется часть ФВ-190.
В первые дни Нина никуда не выходила дальше своего двора, и докучливая длинноносая соседка упрекнула хозяйку: «И чего это ты, Никитична, держишь старшуху взаперти? Али боишься, что кто-нибудь сглазит вашу красавицу?»
Сидя в своей комнатушке, Нина вздрагивала при каждом стуке в дверь, когда к писарю общины приходили посетители, чаще всего женщины. Отгороженная от большой комнаты лишь брезентовым пологом, девушка слышала, как просительницы заискивающе называли «отца» «господин писарь», и видела в щелочку, что они кланялись ему в пояс.
Выдавая ту или иную справку, писарь не принимал от посетителей подачек, но женщины совали ему в руки свои узелки и все приговаривали: «Что ты, милый… Чем богаты, тем и рады…»
«Нет-нет, дорогая, иди, иди», — торопливо выпроваживал «отец» очередную посетительницу и при этом посматривал на Нинину дверь. Ему было неловко от мысли: ведь девушка может подумать, что до ее прихода он принимал подношения…
Обыск
Приближался май. И Нину стали тревожить воспоминания о родном городе, о своем доме. К Первомайским праздникам, бывало, готовились: убирали улицы, дворы, квартиры, высаживали молодые деревца, шили летние платья. В первый день мая, во время демонстрации, все уже обновленно сияло на солнце. По всему городу гремела музыка и неслись песни.
А тут, в оккупации, все как будто бы придавлены огромным прессом и дышат-то своим воздухом словно украдкой.
«Да ведь плетью обуха не перешибешь, — сказала как-то Анна Никитична. — Остается только действовать исподволь, втихую. Говорят же, что по капле и море складывается…»
Чтобы Нина не скучала без дела, хозяйка дала ей свои поношенные платья, юбки, и та стала выкраивать из них платьица для Милочки, рубашонки, трусы, штанишки для мальчишек. Ножная машинка от долгого бездействия заржавела и стучала, как молотилка. Нина разобрала всю машинку по частям, смазала детали, снова собрала, и та перестала тарахтеть.
За этой работой девушка просматривала полученные от «отца» сведения на клочках папиросной бумаги, готовясь к передаче в эфир. В случае опасности их можно было моментально скомкать и проглотить.
Для отвода глаз, на всякий случай, она тут же писала письмо своей маме и, неоконченное, держала его под шитьем — там же, где прятала донесения.
* * *
Днем и ночью, гудя и громыхая, катили на машинах по «Варшавке» немецкие солдаты. Иногда машины останавливались на малые привалы, и солдаты заходили в домик «отца» попить молока.
Разговаривали они громко, вели себя шумно, без конца гоготали. Лица у всех были заветренные, сытые: это перебрасывались из Европы на восточный фронт свежие войска.
Как-то Григорий Михайлович сказал Нине грустно:
— Что-то медлят союзники с открытием второго фронта! Берегут свою кровь, а наша им что вода…
Однажды немецкий ефрейтор, забежав в дом, бесцеремонно подошел к дверному проему и открыл полог. Девушка быстро сунула донесения под шитье.
— О, фроляйн! — воскликнул ефрейтор, осклабившись, и дотронулся до ткани. — Кляйн киндер?
Нина с улыбкой ответила по-немецки:
— Я, я.
— Гут, гут, фроляйн, — похвалил он Нину и поспешно покинул дом.
После этого случая «отец» посоветовал девушке быть поосторожнее.
— Пожалуй, лучше всего проводить сеансы ранним утром, на рассвете, когда слухачи у пеленгаторов устают за ночь.
— Наверное, — с улыбкой согласилась Нина, вспоминая себя во время обучения. — Под утро действительно особенно хочется спать.
Но однажды произошло то, что очень встревожило девушку. В тот день по улице поселка дважды проехала на малой скорости высокая машина с радиопеленгатором.
«Щупают…» — поняла Нина, сидя в своей комнате за шитьем.
Вечером, когда было еще светло, она поднялась на чердак и стала передавать очередную радиограмму. Нина не слышала, как Артем по-кошачьи тихо влез на чердак, и вздрогнула от его приглушенного голоса:
— Немцы с обыском.
Девушка накинула на рацию дерюжку, а наушники снять с головы не успела, обернувшись на его голос.
— Где они?
— Близко. С ними отец.
— Иди на крыльцо и проследи.
Мальчик шмыгнул с чердака вниз по лестнице.
Нина торопливо сунула рацию и батареи в корзину и прикрыла все тряпкой.
Спустившись вниз с корзинкой в руках, девушка направилась через двор на зеленый лужок, где поблескивали весенние лужи и пробивался молодой пырей.
Идя по лугу, Нина рвала травку и клала в корзину: если кто и увидит, то подумает, что собирает для коровы. Надо вести себя естественно, непринужденно, как ее: учили. Такое поведение не привлекает ничьего внимания.
И вдруг Нину пронзила страшная мысль: «Ох, я ведь забыла снять со стропил антенну! Что, если найдут?..»
Покосилась направо, в сторону дзота. Никого не видно. Наверно, еще не пришла ночная смена, а днем в этой норе сидят двое автоматчиков, которые выползают на волю только по нужде и справляют ее бесстыдно, На виду у жителей.
Нина ходила по лугу и собирала траву до тех пор, пока к ней не пришел Артем. Для виду он тоже нарвал немного травы и шепнул:
— Идем.
Вернулись они с луга вдвоем, неся корзину, доверху набитую травой.
— А мы уж бог знает что о тебе, Нина, подумали… — сказала Анна Никитична, встречая их у сарая, где стояла корова. — Как бы не попала со страха прямо в лапы к волкам!
— Но если бы я осталась на чердаке, то рисковала бы больше.
— Немцы туда не заглянули.
— Слава богу… — с облегчением вздохнула девушка. Ей было стыдно признаться в том, что она допустила впопыхах грубую оплошность.
Анна Никитична успокоила ее:
— Они зашли в дом, поели сала и опять ушли с отцом. Он у них вроде понятого, что ли. Староста его выделил.
Смеркалось, когда Григорий Михайлович вернулся домой.
— Ну, на этот раз пронесло, — сказал он «дочке». — Видимо, немцы что-то учуяли. А вообще-то нам надо пересмотреть место: уж больно, у всех на виду приходится лезть на верхотуру!
* * *
В ту же ночь, часа в два, Нина проснулась от страшного грохота. В той стороне, где был настоящий аэродром, слышались сильные взрывы, дрожала земля, дребезжали в окнах стекла. Грохот смешивался с частыми хлопками зениток.
Ребята не проснулись: или потому, что спали крепко, или уже привыкли к громам войны. Только вздрагивали и что-то бессвязно бормотали. Мать легла между ними и, поглаживая их, приговаривала:
— Спите, детки… Спите.
Накинув халатик, Нина вошла в большую комнату и встала у окна рядом с Григорием Михайловичем. Там, где был аэродром, полыхало пламя, озаряя небо и землю кроваво-красным отсветом.
— В самую сердцевину угодили, — радостно проговорил «отец».
— Господи, страсти-то какие! — перекрестилась Анна Никитична.
— Чего, вы? — сказала Нина. — Это же наши бомбят!
— А от наших-то еще обиднее смерть принять, если ошибутся… — промолвила хозяйка, прикрывая детей старым рядном, как будто это зыбкое покрывало могло спасти малышей от огня и осколков.
Глядя в окно, Нина впервые почувствовала, что сделала что-то значительное, и радовалась: это по ее весточке прилетели мстители.
Пожар на аэродроме полыхал до утра, и девушка не могла уснуть до рассвета. Лишь потом немного забылась и проснулась от того, что в ее комнату вошел Григорий Михайлович с Артемом. Мальчик стоял потупившись. Потом он тихо проговорил:
— Я давно догадывался, да молчал. Боялся, что ругать будете…
Дерзкая разведка
Накануне Первомая Григорий Михайлович взял у соседа бычка, который был закреплен старостой за двумя дворами, и перепахал огород, перемешав навоз с рыжей землей. А на третий день мая начали сажать под плуг картошку.
Впереди бычка, ухватившись за повод, шел Сережа, плуг вел отец, вслед за ним шла мать с корзиной, наполненной картофелем, в левой руке, а правой она бросала в борозду мелкие клубни. Картофель ей подносил в мешке Артем.
Нина вознамерилась было помочь, но Анна Никитична возразила:
— И без тебя управимся! Ты вон лучше Красавку на лугу попаси да с малышами займись.
Заналыгав корову веревкой, девушка повела ее в сторону шоссе, на зеленый лужок, ощетинившийся густым пыреем. На левой руке у Нины сидел Павлик, обхватив ее ручонкой за шею, а рядом брела Милочка, уцепившись за полу. Вслед за ними скакал верхом на палочке с хворостинкой в правой руке Володя и, воображая, что едет на настоящем коне, подхлестывал его и посвистывал: «Фью! Фью!»
По оживленному движению на «Варшавке» чувствовалось, что немцы стремятся накопить в каком-то месте на восточном фронте огромные силы. Ни «отец», ни Нина не знали тогда, что немецкое командование разработало операцию под названием «Цитадель» и Гитлер поставил своим войскам задачу: «Полностью уничтожить большевистскую ересь и выполнить свою историческую миссию по освобождению германского народа от азиатской опасности…»
Расположившись на лугу недалеко от шоссе, Нина передала поводок Володе:
— Поводи Красавку, пусть она пощиплет немного. А сама стала играть с Павликом и присматриваться к шоссейке, мысленно пересчитывая технику и живую силу врага.
Вот железной лавиной, грохоча и сотрясая землю, несется колонна танков с крестами на бортах, а вслед за ними — тягачи с пушками. Вот с ревом и подвыванием катят дизельные транспортеры и тяжелые автомашины, в которых будто многоголовое чудище, сидят в касках солдаты, тесно прижавшись друг к другу. И вид у этих солдат такой, словно ничто и никто не остановит их в движении на восток…
В тот день, после обеда, Григорий Михайлович ушел в город и вернулся к вечеру, когда Нина уже передала в Центр сведения о прошедших по шоссе войсках. Она знала, что «отец» никогда не являлся из города с пустыми руками.
— На станцию Березина пришел эшелон с тюкованным сеном.
— Ну и что? — удивилась Нина.
— Надо бы передать в Центр.
— А стоит ли? Подумаешь, сено!
— Почему-то на каждой платформе часовой. Знать, эшелон особой важности…
Нина недоуменно повела плечами и села за машинку «шить»: надо было подготовить это сообщение. Потом взяла ведро с водой и направилась во двор, к сараю, где хранилась теперь рация, спрятанная в соломе.
Подходя к сараю, девушка оглянулась по сторонам: поблизости никого. И около дзота — тоже. Видимо, солдаты сидят в своей норе.
Как только Нина вошла в сарай, Красавка потянулась к ней и промычала: му-у…
— На, на, милая. — Девушка поставила ведро под морду коровы. Но та не притронулась к воде и опять замычала. Тогда Нина сунула ей хлебную корочку, как делала это обычно перед дойкой, и отошла к стожку соломы.
Примостившись в его нише, развернула рацию и, прикрыв ее телом, быстро выстукала морзянкой то, что передал ей «отец». Перейдя на прием, получила приказ: «Выясните, что находится под сеном».
На следующий день, вернувшись к завтраку из города, Григорий Михайлович огорченно сообщил, что ночью эшелон с сеном проследовал дальше.
«Эх, упустили!» — едва не воскликнула с досадой Нина и с укором взглянула на «отца», будто винила его за это. И тот почувствовал себя неловко, словно и в самом деле был виноват…
— На подходе еще такой же эшелон, — шепнул он «дочке» и опять куда-то ушел.
А Нине думалось: окажись она сама в городе, то, наверное, давно бы все выяснила. Но это было ох как непросто!
…На станции — полутемно. Кое-где одинокие фонари стрелок высвечивали стальные пути, на которых стояли эшелоны с воинскими грузами. На пятой линии — цепочка длинных платформ, высоко груженных тюками сена.
Именно к этому составу шагали двое: приземистый усатый мужчина нес молоток на длинной ручке, а у высокого широкоплечего была в руке масленка. Оба — в потертых, замасленных куртках, у высокого на голове — старая приплюснутая кепка, у усатого — форменная фуражка железнодорожника со смятой тульей.
Подходя к нужному эшелону, они услышали окрик часового:
— Хальт! Цуркж!
— Чего орешь? — проговорил усатый глухим голосом. — Их бин ваген майстер, а это — масленщик. Никс шмирен — пике сарен: не подмажешь — не поедешь. Буксы загорятся.
Присмотревшись к усатому, часовой узнал в нем того, (кто еще днем осматривал вагоны.
— Гут, гут, майстер, — солдат махнул автоматом, пропуская двоих к эшелону, который готовился к отправке.
Мастер и масленщик неторопливо зашагали вдоль состава. Останавливаясь около вагонов, усатый постукивал молотком по осям и колесам, не появилась ли в металле трещина.
Вдруг мастер наклонился и, вынув из-за пазухи железную коробочку, «приклеил» ее к стальной раме платформы; это была магнитная мина, похожая на черепашку.
Пройдя весь состав от хвоста до паровоза, они убедились в том, что на каждой платформе сидит автоматчик.
«Охрана надежная… — задумался «масленщик». — Как же все-таки пробраться на какую-нибудь платформу и проникнуть под тюки?..» Он зашел за шпалы, лежавшие штабелями между путями, и присел там как бы по нужде, а усатый проследовал дальше, к станции.
Вскоре эшелон тронулся. Сидя за шпалами, «масленщик» приметил, как перед отходом поезда часовой, стоявший на тормозной площадке последнего вагона, перелез на платформу и уселся там в нише между тюками. Да, на сене явно поуютнее и не будет так продувать, как на открытой площадке!
Когда последний вагон поравнялся с тем местом, где укрывался «масленщик», он выскочил оттуда, пригибаясь, кошкой вспрыгнул на ступеньки тормозной площадки последнего вагона и, скорчившись, замер.
Убедившись в том, что не был замечен часовым, поднялся на тормозную площадку и присел на корточки, крепко сжимая финку: а вдруг немец вздумает вернуться на свое место?
Большегрузный поезд, набирая скорость, прогромыхал через мост и покатился к линии фронта.
«Масленщик» прислушался: часового не слышно. Может, уже задремал? Нет, надо выждать. Взглянул тихонько на край дощатой стенки и увидел солдата: тот нахлобучил на лоб стальную каску, и было неясно, закрыты у него глаза или нет. Вот он склонил голову налево. Значит, надо подбираться справа…
Цепляясь за край дощатой стенки, «масленщик» переполз через нее и прильнул к тюкам. Передохнув, пополз к нише справа. В последнее мгновение часовой вдруг открыл глаза и схватился было за автомат — даже успел пробормотать «хенде», но затем вместо слова «хох» из груди у него вырвался лишь глухой хриплый стон: «Ох…»