Сняв с убитого автомат, «масленщик» стал быстро действовать: теперь нельзя медлить — скоро будет станция. Да и магнитная мина может сработать! Раздвинув тюки, он нащупал… холодную сталь. Выдернул один тюк, другой, третий… Гусеница! Широкая! Кажется, около метра… Вынув еще несколько соломенных тюков, изучил лобовую броню: пожалуй, пятнадцать сантиметров будет… Ого, какой-то новый, сверхтяжелый танк!
«Масленщик» перебрался на тормозную площадку и, присев на ступеньках, стал выжидать благоприятный момент для прыжка: скоро станция, и поезд при подходе к ней наверняка замедлит ход. Вроде уже светает — звезды начинают бледнеть…
Вскоре поезд действительно начал притормаживать. Вот-вот покажутся дзоты, окружающие станцию. Крепко прижав автомат к животу, «масленщик» прыгнул по ходу движения и кубарем покатился по песчаному откосу…
* * *
Об этой ночной разведке Нина ничего не ведала. Узнала лишь на другой день от «отца». Передавая «дочери» сведения, он шепнул ей на ухо:
— Я таких чудовищ у них не видел… Наверно, хотят ошеломить нас!
* * *
Не знали тогда ни «масленщик», ни Григорий Михайлович, ни Нина о том, что Гитлер решил подавить наши войска на Орловско-Курской дуге новыми танками с грозными названиями «тигр» и «пантера».
Вскоре Центр получил от Луги и Лана эти ценные сведения.
Ночной гость
Май сорок третьего года был прохладный, и Григорий Михайлович, надевая телогрейку, вспомнил пословицу: «Вот так май! Коню сена дай, сам на печь полезай». А жена поправила его: «Май холодный — год хлебородный».
Заботы о большой семье не давали им покоя. Кроме картошки, посаженной на огороде, были у них посеяны рожь, овес и просо на небольших делянках недалеко от поселка. «Была бы бульба, просо да жито — проживем сыто», — не раз говорила Анна Никитична.
Прислушиваясь к разговору местных жителей, Нина улавливала в них главную заботу — о пище. Девушка внимательно присматривалась к людям, которые приходили к «отцу», и каждого прощупывала взглядом: кто он, что он?
Но понять их было не так просто: люди чурались друг друга и нередко скандалили по всяким мелочам. Вот, например, длинноносая соседка повздорила с Анной Никитичной из-за того, что чужие куры перешли на ее двор и что-то там поклевали…
Вгорячах Анна Никитична обозвала соседку «языкастой ведьмой», за что та еще больше взвилась:
— Молчи, коммунистка! Думаешь, если твой муж помощник старосты, то на него и управы нет?
И понесла на всю улицу: «А уж и впрямь ли Нинка — дочка Михалыча? Уж больно мачеха ласкова с падчерицей: к работе не приневоливает. Может, это как раз дочь какого-нибудь партизанского комиссара и ее тут укрывают, чтобы потом милость от коммунистов получить?..»
* * *
Услышав все это, «отец» встревожился. Конечно, на чужой роток не накинешь платок, но как бы и впрямь кто-нибудь не подхватил болтовню соседки. И посоветовал жене — хоть для вида — поругать Нину погромче, чтобы все услышали.
И стала Анна Никитична поругивать «падчерицу»: или за то, что малых детей не присмотрела, или за то, что огород не прополола, корову вовремя не напоила и не подоила…
Видя, что мать отчитывает старшую сестру, дети вступились за нее. А Милочка со слезами на глазах все просила:
— Мамочка, не надо Нину лугать. Она хоошая. Я люблю ее!
Артем же и Сережа вызвались во всем помогать девушке, лишь бы она управлялась с поручениями матери.
Но теперь соседка стала злословить по-другому:
— Кажинный день писарша шпыняет свою падчерицу: то не так села, то не так встала, то не так сделала. Сама слышала, как мачеха выговаривала, что у девки руки-крюки! Посмотрите, и одевает ее кое-как — в ситце ходит, а у самой-то небось сундук ломится от добра. Известное дело: ма-а-чеха! А он-то, отец, молчит, не перечит жене — под башмаком у нее. Вот и гулять девку никуда не пускают… Да и то надо понять: куда пойдешь в ситчике? В черном теле старшуху держат, а она-то, покорная, терпеливая, все сносит и хоть бы словечко какое насупротив мачехи сказала…
— Аня, ты уж не очень нажимай на Нину, — снова попросил Григорий Михайлович, — подозрительным может показаться.
— И так — нехорошо, и так — плохо! — рассердилась жена. — На каждое чиханье не наздравствуешься.
«И то правильно…» — мысленно согласилась с ней Нина, раздумывая о том, как трудно угодить чужим людям.
Тревожили Нину и мысли о семье «дублера»: командиры приказали хранить рацию в доме Павла Степановича, но «отец» почему-то сделал по-своему.
Когда Нина спросила об этом у Григория Михайловича, тот нехотя ответил:
— Видишь ли, Нина, партизаны ему доверяют, но… лично у меня есть опасения. В колхоз Павел не вступал: извозничал. Да и родич его, Тимофей, в чести у немцев. Заметь, раньше он был единоличником и шабашничал по столярному делу, а теперь, при немцах, открыл свою мебельную мастерскую. К тому же, за дочерью этого Тимофея волочится следователь СД. Вот и соображай, что к чему…
Нина задумалась: «Как все тут сложно и странно переплелось! И не разберешься сразу… Конечно, осторожность никогда не мешает, но почему же партизаны и «Седов» доверяют Павлу Степановичу, а «отец» в нем сомневается? Может, все-таки излишне перестраховывается?»
* * *
Раздумывая о здешних людях, девушка все не могла уснуть. Время было уже за полночь, когда она услышала стук в дверь. Негромкий, осторожный — один короткий и два протяжных, царапающих. По Морзе выходит буква «в».
«Отец» подошел к двери и спросил: «Кто там?»
Вместо ответа все тот же стук: один короткий и два длинных.
Григорий Михайлович открыл дверь и впустил кого-то в большую комнату. Потом отвернул полог и позвал «дочь».
— Нина, это Вася!
Девушка поздоровалась с партизанским разведчиком.
Гость вынул из кармана что-то, завернутое в тряпочку, и передал хозяину: оказалось, очки.
— Примерь. Может, подойдут?
— Каганец засветить? — спросила Анна Никитична, встав с постели.
— Нет, нет, не надо, — отказался партизан и вместе с «отцом» и «дочерью» прошел в маленькую комнату.
— Нина, — тихо попросил Василий, — передай в Центр, что на шоссе концентрируются ягдкоманды с танками. Наверное, будут охотиться за нашей бригадой…
Парень закурил папироску и, глубоко затянувшись, простуженно закашлялся. От ужина он отказался и, одернув на себе топорщившуюся куртку, под которой таились автомат и пачка свежих газет, заторопился:
— Дзякую! Пойду ночевать к «дублеру»: мне строго-настрого приказали оберегать ваш дом.
Напоследок вынул из-за пазухи две газеты — «Правду» и местную партизанскую, передал их хозяину.
— Это — только для вас, а остальные «дублер» разнесет сам.
Нине хотелось немедленно передать сведения, полученные от партизанского разведчика, в Центр, но «отец» не разрешил:
— Сейчас опасно: по Васиному следу могут идти. Передашь утром.
Уединившись в своей комнате, девушка погрузилась в «Правду» и прочитала газету от первой до последней строчки: все ей было важно, интересно! Никогда раньше Нина не испытывала такой жадности к сухим газетным строчкам.
Особенно порадовало то, что, оказывается, в 1942 году Гитлер был вынужден бросить против партизан почти десятую часть своей пехоты. А в этом году — и еще больше. «Есть в этой борьбе и наша маленькая частичка…» — с гордостью подумала девушка.
Потом она зашифровала сведения, переданные Василием, легла в постель. А проснулась оттого, что вскрикнула во сне.
— Ты что, Нина? — спросила Анна Никитична, приоткрыв полог.
Протирая глаза, девушка пробормотала:
— Собака приснилась. Вроде укусить хотела.
— Собака — это, значит, к тебе друг какой-то хочет приласкаться.
— Какой там друг… — усмехнулась Нина и встрепенулась. — Ой, что это я прохлаждаюсь?
Вскочив с кровати и даже не умываясь, она схватила подойник и пошла в сарай, чтобы связаться с Центром. Все передав, Нина перешла на прием и получила новое задание: «Ведите наблюдение за власовцами».
«Да, пока все сходит с рук, — думала девушка. — Или уж я такая везучая, или немцы даже не допускают мысли, что простая девчонка может совершить что-либо опасное для них…»
И тут Нина вспомнила, как дома, бывало, если она начинала чем-нибудь похваляться, мать сразу же обрывала ее: «Прикуси язык, а то дьявол подкузьмит…»
«Конечно, это глупое суеверие…» — решила девушка, но, выходя с ведром молока из сарая, оглянулась по сторонам и легонько прикусила кончик языка: на всякий случай.
Страшная собака
Утром того дня Артем вбежал с улицы и приглушенно воскликнул:
— Машина!
— Какая машина? — удивился отец, сидевший за столом и перебиравший бумаги.
— С рогулькой!
Нина, одевавшая малышей, тревожно переглянулась с Григорием Михайловичем: пеленгатор…
Занимаясь каждый своим делом, «отец» и «дочь» смотрели в окно, как машина с радиопеленгатором проходила по улице на малой скорости. Вот она остановилась против их дома, постояла немного, потом развернулась и пошла обратно.
Артем выбежал на улицу и вскоре вернулся:
— Уехали!
— Побудь там еще, — приказал отец. Мальчик выскочил из дома.
Весь этот день был пасмурным: серой кошмой нависла над головой низкая пелена туч, потом посыпался, словно через сито, дождь.
Нину такая погода угнетала, навевала тоску. Все время хотелось спать, но заснуть она не могла: ожидала чего-то страшного и не знала, как избавиться от тяжелой тревоги.
Пасмурная погода как бы приблизила сумерки. Малых детей Анна Никитична накормила пораньше и уложила спать, а потом сели ужинать взрослые и Артем. Огонь не зажигали.
«Отец» наклонился к «дочке» и тихонько сказал:
— Я разобрал и почистил. Что-то вроде заедает… Нина встала из-за стола и направилась в свою комнату.
— Доела бы, — сказала ей вслед Анна Никитична.
Артем повел глазами на уходившую из-за стола «сестру», на отца, на мать и продолжал есть все так же неторопливо. Но как только Нина оказалась в своей комнате, встал:
— Схожу на улицу.
— Да куда ты в такую погоду? — возразила мать. А отец махнул рукой:
— Пусть сходит! Не сахарный — не растает.
— Накинь хоть дождевик, — подсказала Анна Никитична.
* * *
В комнате Нины было темновато. Она достала из-под подушки пистолет, вынула обойму: что же в нем заедает?..
В это время в большой комнате послышался какой-то шум. Вложив обойму, Нина замерла с пистолетом в руке.
Накинув на плечи дождевик, Артем подошел к двери и взялся было за ручку, но в тот самый момент кто-то рванул снаружи дверь на себя, и она распахнулась. Мальчик испуганно вскрикнул и отскочил: под ноги ему бросилась здоровенная овчарка, похожая на волка.
Нина прильнула к щели полога и увидела, как вслед за собакой в комнату ворвались трое: высокий солдате поводком в левой руке, ефрейтор Фриц с усиками «кляксой» и молодой офицер в сером прорезиненном плаще, с фонариком в левой руке.
На мгновение девушка оцепенела. Случайно зашли или… Стрелять? А вдруг что-то заест? Да их все равно всех не перебьешь сразу, а семью погубишь… Что же делать? Куда спрятать пистолет?..
Скользнув вокруг глазами, она остановила взгляд на платяном шкафу, у которого верхняя стеклянная вставка была выбита. Бросить туда, в белье? Нет, нет, сразу найдут. Нина повернулась к полураскрытому окну и, не раздумывая больше, кинула пистолет в огород.
Прикрыв створки, девушка стала торопливо разбирать постель, как бы готовясь ко сну. Поправив матрац и натянув на него простыню, начала взбивать подушку, стремясь мысленно подавить в себе мелкую дрожь: «Спокойно… Спокойно…»
А в большой комнате в эти напряженные мгновения происходило вот что.
Увидев немцев с собакой, Григорий Михайлович замер с ложкой в руке, а потом стал так торопливо хлебать из миски молоко, будто опасался, что непрошеные гости отнимут у него еду. Артем шмыгнул за печку, а Анна Никитична подалась к спящим на полу детям и застыла около них в решительной позе, готовая защищать их ценой своей жизни.
Собака обошла стол, обнюхала хозяина, прошла мимо спящих детей и потянулась к двери, занавешенной пологом. Офицер рывком откинул брезент в сторону и направил пучок света карманного фонарика внутрь помещения. Пропустив собаку вперед, шагнул в комнату автоматчик.
Луч фонарика ослепил Нину. Прикрыв глаза подушкой, она замерла. Собака стала обнюхивать ее голые ноги, и Нина, ощутив влажное горячее дыхание животного, задрожала от предчувствия того, что вот сейчас пес схватит ее острыми зубищами и начнет рвать…
Офицер осклабился и сказал по-немецки:
— Каине ангст, фроляйн! Унзер зуххунд байст нур партизанен!
— Нихт ферштейн, нихт ферштейн…[5] — пробормотала Нина, хотя и поняла, что сказал офицер.
Обнюхав девушку, собака повела носом в сторону постели, а потом — шкафа. Солдат резким движением открыл его и выкинул все белье на пол. Собака обнюхала белье и потянулась в большую комнату.
А офицер задержался около Нины. Отстранив подушку от ее лица, он проговорил:
— О, варум фердекен зи ир шёнес гезихт?[6]
И, взяв девушку за подбородок, добавил по-русски:
— Немножко дикая. Я не кусайт!
Только сейчас Нина заметила, что у него на фуражке эмблема эсэсовца: череп со скрещенными костями.
В то время как офицер и солдат осматривали Нинину комнату, ефрейтор Фриц остался в большой комнате и, глядя на растерянного хозяина, улыбался. Солдат с собакой стоял у двери.
Когда офицер вышел от Нины, Григорий Михайлович уже оправился от растерянности и, встав из-за стола, поклонился:
— Садитесь, господин офицер. Покушайте.
Взглянув на стол, тот поморщился:
— Млеко и каша-а…
— Для вас, дорогие гости, найдется шпиг, яйки и… — сказала Анна Никитична, подходя к столу.
— О, гут, матка, гут, — оживился офицер, усаживаясь за стол. Прорезиненный плащ его загремел, будто жестяной. Вслед за ним сел за стол и Фриц.
Закурив сигарету, офицер угостил и хозяина.
— Зер гут, господин офицер, — похвалил курево Григорий Михайлович.
Офицер сказал что-то по-немецки, ефрейтор перевел:
— Господин обер-лейтенант говорит, что ничего, но во Франции были лучше.
Убрав со стола остатки скромной пищи, Анна Никитична постелила на стол чистую скатерть и, подав на блюде сваренные вкрутую яйца, которые у нее всегда были припасены на всякий случай, стала неторопливо нарезать маленькими ломтиками хлеб.
Она явно медлила. Ее сверлила страшная мысль; «Как же я полезу за салом в подпол? Ведь там лежат батареи для рации! И хотя они спрятаны в картошку, но если начнут копаться…»
Когда офицер покинул Нинину комнату, ей вдруг стало дурно. Но усилием воли девушка преодолела слабость, и тошнотворная муть прошла.
Поправив волосы и одернув на себе платье, Нина откинула полог и застыла в проеме: крышка лаза в подпол была открыта и по лестнице спускался вниз Григорий Михайлович. Офицер вдруг направил в темный проем свет фонарика и что-то сказал. Фриц перевел:
— Господин обер-лейтенант спрашивает, что, там у вас?
— Да, ничего, так… — сказал хозяин. — Битте, можете сами убедиться: солёности разные, бульба, шпиг…
— О, шпиг гут нада! — кивнул офицер.
Голова Григория Михайловича скрылась в подполе. Офицер наклонился к лазу и, опершись рукой о крышку, покрытую изнутри осклизлой плесенью, вдруг отдернул ее и брезгливо поморщился:
— Пфуй, айн вильдер![7]
Нина схватила полотенце, висевшее у печки, и подала его гестаповцу. Вытирая запачканную плесенью руку, тот поблагодарил:
— Данке, фроляйн.
— Пожалуйста, — с улыбкой ответила Нина.
В то время как немцы обшаривали квартиру, полицай, пришедший с ними, слазил на чердак и, вернувшись, доложил офицеру, что на верхотуре ничего нет, кроме пыльного хлама и мышей…