— А есть чем? — спросил Гурилев. — Зерно?
Доценко сделала вид, что не расслышала, только бровь чуть шевельнулась, и понял он, что повторяться с вопросом не следует — не ответит.
— Сеять на наших землях сортовым хорошо бы. Да где его взять теперь столько? — Она пальцами скребла по скатерти. — И трактор нужен. Подсказали бы в районе. Горючее у меня есть: бочка солярки и полбочки масла. Немецкое. Бросили они, убегаючи. В МТС, где корма вам складывать, храню.
— Вряд ли мое слово вес будет иметь, — ответил Гурилев.
— А пустых слов и не надо, не то время…
* * *
Проснулся Гурилев, едва рассвело. Какое-то время лежал, прислушиваясь, но из половины, где оставалась на ночь Ольга Лукинична, не доходило ни звука. Однако, когда встал, почувствовал, что в комнате тепло, а приложив ладонь к побеленной, в черных трещинах стене, понял, что печь уже топилась.
В кухне у печного угла над оцинкованным тазом висел сиявший медью бачок старого рукомойника, на табурете лежал обмылок. Зная, какова теперь цена мылу, Гурилев вынул из мешка свое, завернутое в марлю. Ополоснувшись, вернулся, стал одеваться, потуже зашнуровывая ортопедический ботинок, когда за окном, выходившим во двор, раздался отзванивавший стук топора. Отодвинув занавеску, Гурилев увидел Лизу. Она выносила из сарая березовые кругляки и колола их возле валявшегося бревна. Топор, наверное, был тяжел для ее тонких рук, она с трудом взмахивала им и, когда он падал вниз, клонилась следом. И тут во двор со стороны огорода через поваленный тын вошел Володя Семерикин. Лиза выпрямилась, стояла, не выпуская топора, вытянув руки вдоль тела. Остановился и Володя. Лиза всматривалась в его обезображенное одноглазое лицо, потом они что-то сказали друг другу и сели на бревно. Заговорили. Больше говорил Володя, согласно покачивал головой, часто курил, нервно вдавливая окурки в сырую кору бревна. Потом Лиза поднялась и пошла огородами, а Володя стоял, не решаясь двинуться за ней, окликнул дважды, но она не оглянулась, и он, горестно махнув рукой, вышел за ворота…
За ночь подморозило. Сыпала снежная крупка, ветер сдувал ее с ледяной корочки, затянувшей лунки. И Гурилев подумал: не переобуться ли, в ботинках не вытерпит, замерзнет за день, хотя в валенках из-за хромоты ходить тяжелей. Валенки были старые, с лысинами на внутренних сторонах — кустарные катанки с тугим негнувшимся подъемом, иногда натиравшим ногу.
Переобуваясь, слышал, как отворилась дверь, холодком качнуло занавеску.
— Входи, — раздался голос Ольги Лукиничны. — Замерзла я. Март вроде без рук, а щеки хватает… Сними шинелку, Володя, в хате тепло… Ну, какие у тебя дела-новости?
— Если не нужен вам, хочу в автобат наведаться. Насчет ремонта трактора. Остап Иванович коня дает, — ответил Володя.
— Давай лучше с воскресенья. Может, нужда будет в тебе, пока Анциферов в район не отъедет… А ты что такой хмурый?
— Нет, я ничего…
— Не бреши. Случилось что?
— С Лизой встретился…
— Вот как… Поговорили? — тихо спросила Доценко. — Чего молчишь? Ты уж правду мне… Брехать не умеешь, с люльки тебя знаю… Мечтала, зятем будешь…
— Сказала она мне, тетя Оля.
— Что сказала?
— А все.
— И что ж?
— Все равно люблю я ее, тетя Оля.
— Со всеми теми ее богатствами?
— Тут делить нельзя, не получится: это — кому-то, а это — мне. При человеке и жизнь его вся. Это когда мануфактуру выбираешь, тут — что тебе больше подходит…
— Не много ли хочешь взвалить на себя? Унесешь ли?
— А что делать, тетя Оля? Жалко мне ее.
— Жалеть — мое дело. Дочь моя. А она-то что? Хоть сказала чего?
— Сказала: обещаний никаких не давала и не даю. Подумай, говорит, на что идешь. А пока — оставь меня в покое, время покажет, кому какая и с кем дорога…
— Сам смотри, Володя, — вздохнула Ольга Лукинична.
Они помолчали. Затем Доценко спросила:
— Завтракал? Тогда разом будем. Картошка уже подоспела. — Она подошла к занавеске, позвала: — Антон Борисович! Иль спите еще?
— Нет, нет, обуваюсь, — отозвался Гурилев.
— Ждем вас…
После завтрака вместе с Володей Гурилев вышел на улицу ждать Анциферова: Володя по просьбе Ольги Лукиничны согласился проводить Гурилева к мастерским МТС.
Вскоре подошел Анциферов. По-деловому кивнул обоим.
— У вас все с собой? — глянул на инкассаторскую сумку под мышкой у Гурилева.
— По-моему, все, — пожал плечами Гурилев.
— Место надежное? — спросил Анциферов Володю.
— В каком смысле?
— Смысл один: надежное или ненадежное. Для временного заготпункта. Может, охрана на ночь нужна?
— Это дело ваше. Поглядите, сами решите. — Володя достал кисет, нахмурившись, стал крутить цигарку.
— Вот подворный список, Антон Борисович. — Анциферов подал бумажку. — Против фамилий сдатчиков — галочку. Помните: квитанции и денежный расчет на месте. Ценник у вас есть. В дискуссии не вступайте. У вас ощущается склонность к этому.
— Что, собственно, вас беспокоит в дискуссиях, Петр Федорович?
— Да вы не обижайтесь. Я человек прямой. Что думаю, то и говорю. Ведь брать-то нам все, под метлу.
— Что значит — под метлу? — пыхнув дымом, спросил Володя. — А народ с чем хозяйство поднимать начнет?
— Это я уже слышал. Народ — это армия, фронт.
— Тут, значит, где не фронт — все во второй сорт пошло? — Володя ощупывал лицо Анциферова единственным глазом.
— Хоть бы и так. Я могу двое суток не жравши, а солдат или командир на передовой не может. И не должен! Ему под пули идти. А кто веселей пойдет? Сытый или голодный? Ему кусок мяса или сала нужен. А в госпиталях? Сам знаешь, хлебнул.
— Но и в обстановку вникать полагается. Фрицы сколько скота побили! Особливо свиней.
— Во! Опять это слово — обстановка, ситуация! — насмешливо скривился Анциферов. — Мы этой обстановкой управлять должны! В поддавки с нею играть я не могу и не стану, иначе она мигом скрутит. Мне отсюда не обстановку вывезти надо, а корма.
— Ну-ну, — сплюнул Володя. — А тыл, город в смысле, не от нашего ли личного хозяйства получать должен и сало, и то же мясо?
— Доценко где? — отмахнулся Анциферов.
— В хате, — буркнул Володя.
Анциферов двинулся было к крыльцу, но его остановило тарахтенье мотора. Из конца улицы катил грузовик. И когда был уже близко, за мутным в трещинках стеклом Гурилев различил лицо Вельтмана, баранку вертела Нина. Подъехали.
— Что ж, Антон Борисович, свели нас интендантские дороги? — . выскочил из кабины Вельтман.
— Значит, и вы сюда? — Гурилев пожал протянутую руку.
— Я всюду. Полковой заготовитель Фигаро.
— Заготовитель? — спросил Анциферов. — Рад коллеге. Я от райнаркомзага. — Он уже решил не идти к Доценко, прищурив глаз, хитровато приценивался к Вельтману.
— Не много ли нас на эту житницу, — смеясь, показал Вельтман на осевшие сельские хаты, вытянувшиеся вдоль улицы. — Как делить этот пирог будем? До дуэли не дойдет?.. Ладно. Пошутили. Я-то по конкретному делу. Убегая, немцы вроде оставили здесь небольшой склад: мука, оливковое масло в бочках, шоколад, что-то еще. Склад где-то в лесу. Не слыхали?
— Пока нет, — ответил Анциферов. — Про такое мужики объявлений не дают.
— Уточнить бы… У кого можно?
— А вам никто не скажет. Трофейное — оно ничье, раз не оприходовали. Народ растащит по хатам. Или уже растащили.
— Правильно сделали, если так, — засмеялся Вельтман. — Но может, еще не успели?.. Уточнить бы, где этот склад.
— Мертвое дело, — махнул рукой Анциферов. — Тут мужики — молчуны. Кто вы им? А никто. Сегодня здесь, а завтра убыли. Так что страху у них никакого. Но мне скажут! С ними надо уметь говорить! Найду я вам этот склад. Но с условием: дайте на два дня машину. Корма свезти надо отсюда и еще из нескольких сел. На санях не развернешься. Да и пацан мой, кучер, совсем плох. Всю ночь спать не давал — кашлял, хрипел.
— Далеко возить? — спросил Вельтман.
— За день по две ходки можно сделать.
— Надо посоветоваться с начальством. — Вельтман надул языком щеку.
— Долгая история, — разочаровался Анциферов.
— Я начальство с собой вожу, вон — в кабине. — Вельтман повернулся к машине: — Нина!
Подошла шоферша.
— Слушай, Нина, тут такое дело… Надо помочь товарищам. Несколько ходок сделать, корма. Нам за это с тобой обещают склад тот самый на блюдечке поднести, — весело глядя на нее, сказал Вельтман. — Как смотришь?
— А горючее чье? — спросила Нина.
— Ладно тебе торговаться, — улыбнулся Вельтман. — Шоферская психология. — Здоровой рукой он обнял девушку, привлек к себе. Чуть подняв плечо, Нина сделала попытку отстраниться, но Гурилев подметил, что жест этот был пустой, больше похожий на игру, снизу вверх глаза ее ласково метнулись по лицу Вельтмана.
«Ужели все так просто? — подумал Гурилев. — Ведь три дня, как познакомились! Или нынешнее время все уплотняет, убыстряет, не меняя существа дела? И чувства, и поступки, и саму жизнь…»
— Тогда езжай с товарищем Анциферовым, — сказал Вельтман.
— А ты куда? — не стесняясь, на «ты» спросила она.
— Не потеряюсь, найдешь.
Она поднялась на цыпочки, что-то шепнула Вельтману на ухо, затем коротко бросила Анциферову:
— Садитесь… Скажите — куда.
Они уехали. У Вельтмана были еще какие-то дела в селе.
— Увидимся, — сказал он Гурилеву и ушел.
— Пойдем, что ли? — нетерпеливо спросил Володя, шагнул к дороге.
— Да-да. — Гурилев двинулся за ним.
* * *
— Теперь куда? — спросила Нина.
— Вправо, к лесу, — ответил Анциферов.
— Увязнем там.
— Давай, давай. По просеке. Она прямо к Бережанке выведет.
Они въехали в плотный лиственный лес. Черные деревья с жесткими промерзшими ветвями и спутанные густо кустарниковые заросли слились в одну, почти не пробиваемую взглядом стену. Лес был старый, с буреломами, валялись легкие, пустотелые, давно сгнившие ольховые и березовые стволы, обглоданные муравьями и зверьем, зараставшие с весны высоким буйным папоротником. За годы войны лес бесприглядно дичал, даже поперечные просеки, некогда делившие его на участки, вроде сузились, обжатые с боков нависшими цепкими ветвями.
Дорога шла наезженная, кое-где с глубокими заснеженными колеями, и, боясь посадить в таких местах машину, Нина норовила ехать одной стороной грузовика по бугру над колеей. Тогда машину клонило, и Анциферов тревожился: не сползут ли в кювет. Но когда привык, болтаясь от этих маневров то вправо, то влево, стал похваливать Нину и молча радовался, что пофартило раздобыть грузовик.
— А этот старший лейтенант понятливый малый. Выручил. Я в долгу не останусь, — сказал он, чтоб сделать Нине приятное.
— Конечно, понятливый. Воюет с сорок первого… Во, зараза, опять, — задергала она ручку переключения скоростей.
— Ты чего ругаешься?
— Ругаюсь? — удивилась Нина. — Да на такую машину и матюгов не жалко.
— Не к лицу. Тебе сколько лет?
— Двадцать два.
— А с ним роман у вас?
— А что такое роман?
— Ты не придуривайся. Любовь, значит.
— А что такое любовь?
— Ну вот… Наблюдал я за вами.
— И что?
— Нравится он тебе, вот что.
— Нравится, — согласилась Нина.
— А ты ему?
— И я ему.
— Давно знакомы?
— С начала войны, — соврала Нина.
— Тогда еще ничего, — согласился Анциферов.
— А если три дня как знакомы, тогда что?
— Так не бывает, чтоб за три дня — и уже любовь.
— А что бывает, если за три дня?
— Сама знаешь, как это называется.
— Я-то знаю… И знакомы мы точно три дня. Понятно? И называется это не так, как вы подумали. Я замуж выйду за него.
— Захочет?
— Захочет.
— А вдруг он уже женатый?
— Кто? Иван? Нет, не женатый.
— Может, сбрехал тебе.
— Мне?! Да я насквозь вижу человека. Во-вторых, такие, как он, не врут.
— Всякие врут, Нина, — вздохнул Анциферов.
— И вы тоже?
— И я тоже. Но только ради большой общей пользы.
— Никакой общей пользы от вранья быть не может. Потому что кому-то все равно это вранье во вред.
— Молода ты еще… Есть высшая польза, ради которой многое простить можно.
— А я бы не простила никому… Смотрите, смотрите, что это?! — вскрикнула она, быстро глянув вбок.
— Что там? — дернул головой Анциферов.
— Промелькнуло… На просеке, слева… Какие-то фигурки… В зеленом… Это немцы! — Нина притормозила.
— Какие тут немцы? Ты что!
Слева от дороги в лесную глушь уходила заброшенная просека. Анциферов притянул к себе автомат, но сколько ни всматривался в серую от легкого тумана глубину просеки, ничего не видел: мертво по бокам ее, не шелохнувшись, торчали черные ветки.
— Поехали, — сказал он. — Мерещится тебе. Откуда тут немцы? Шуганули их так, что не скоро очухаются.
— Нет, что-то зеленое промелькнуло, — настаивала Нина, отжимая сцепление.
— Может, баба какая или мужик хворост собирают.
— Так далеко? — усомнилась Нина. — Давайте вернемся, глянем на следы?
— Поехали, поехали, некогда мне забавляться, — приказал Анциферов, откинувшись спиной. И вдруг спросил: — А вы откуда знаете Антона Борисовича? Давно знакомы?
— Он с Иваном вместе в поезде ехал. В Ольховатке сели разом. А потом в моей машине до райцентра… А что?
— Да так…
Следя за дорогой, Нина теперь все чаще тревожно косила по сторонам, где шла — справа и слева — нескончаемая стена леса.
— Мы когда вернемся? — спросила Нина погодя.
— Как управимся, — неопределенно ответил Анциферов.
— А что вы там делать будете?
— Заготавливать корма.
— Откуда же теперь корма?
— Поищем — найдем, то, что надо, возьмем, — пропел рифмованную прибаутку Анциферов. — А найти надо! — уже резко сказал он.
— Вы и для армии заготавливаете? Вы же гражданский.
— Не имеет значения. И для армии, и для тыла.
— Получается, что у одних забираете, чтобы другим давать?
— Путаница у тебя в голове, милая. Ты сало ешь?
— Ем.
— Где взяла? Сама хряка вырастила?
— Выдали.
— То-то, что выдали. А тот, кто выдал, сам кабана кормил? Деревня его поставила. А город производит другое, то, чего деревня не может. Машину ты хорошо водишь, а в политэкономии — слабовата. Учиться тебе надо, а не замуж.
— Странный вы. Не пойму я вас. Иван лучше мне все объяснит.
— Кто это? Старший лейтенант твой? Пусть объяснит, если знает.
— Он все знает. Он археологом работал до войны…
Дорога пошла в гору. На макушке подъема лес внезапно кончился, и внизу, в широкой заснеженной долине, зачернели хаты села Бережанка с вялыми дымами над крышами…
* * *
Первые сани потянулись к мастерским МТС вскоре после ухода Володи. Тягла в Рубежном и ближних селах, где побывал вчера Анциферов, было мало. Делали несколько ходок, три-четыре семьи везли свое на одних санях. Сидели на них в основном бабы и подростки. Везли кто что мог: проросший картофель, отруби, кукурузу, похожие на жернова круги макухи, от которых пахло подсолнечным маслом, тюки спрессованного немецкого сена, уворованного при немцах или припрятанного после их бегства.
Гурилев спрашивал фамилии, ставил в списке крестик. Весов не нашлось, принимал он на глазок, определив себе считать картофель в мешках вкруговую — по четыре с половиной пуда. Выписывал квитанцию, тут же платил наличными. Бабы прятали деньги в тряпицы, заталкивали куда-то глубоко за пазуху, сносили мешки и макуху с саней под крышу: в углу у стены был люк с лесенкой в просторный зацементированный подвал. Там и складывали.
За тару люди справедливо хотели отдельную плату. Мешок в хозяйстве всегда ценился, а по нынешним временам — особенно. Гурилев платил. И лишь один старик, привезший два небольших мешка картофеля, требовал возвратить мешки, денег не хотел. Уговаривали и Гурилев, и односельчане: не высыпать же картошку на цемент! Уломали после того, как Гурилев накинул ему лишнюю бумажку. Слюнявя черные, плохо слушавшиеся пальцы, не привыкшие к пересчету денег, старик медленно отделял купюру от купюры.