II
Я уношусь мыслью в Москву, к далекому Новому Году, который стал уже четырехкратно старым. Великая буря, весенняя гроза 1917 года, опрокинулась в дьявольски измышленное злое русло поддельного октябрьского переворота. К концу декабря 1917 года видящему стало совершенно ясно, какими путями пойдет русская действительность. Но чувству хотелось другого. И чувство искало другого, перебрасывая себя в напевные строки.
Я помню, накануне Нового Года, тогда я писал в своей памятной книжке:
Я сказать хотел бы: "С Новым Годом!"
Но кому, и что, и как скажу?
Не одно с родимым я народом,
Не с молитвой выйду на межу.
К честному засеянному полю
Урожай подходит и успех.
Но грабеж ведет сердца в неволю,
Но из злобы вырастет лишь грех.
Не скажу привета я насилью,
Полюбить поджог я не могу.
Знаю, что развеется он пылью,
Тот, кто с братом враг и брат врагу.
Все ж хочу еще поверить чуду,
Сила есть в пучине голубой.
Васильком, в зиме, шептать я буду:
"С Новым Годом! С новою борьбой!"
Но чувство говорило мне, что этого мало. И я написал еще:
Закурчавил Царь-Мороз,
Воздохнув дыханьем мглистым,
Целый сад из льдяных роз,
Роща встала сном ветвистым.
И гуляет по степи,
И гуляет в лесе белом.
Сердце, будь как он: скрепи
Все себя в пешенье смелом.
Слейся с тысячью сердец,
И да будут все суровы;
Из конца страны в конец
Скуйте новые основы.
У земли одна есть ось:
С Солнцем, в правде, верным ходом!
Нечисть жизни заморозь.
С Новым счастьем! С Новым Годом!
Но взметенное чувство говорило, что этого мало, и я невольно написал еще:
Дремотные с себя стряхнув отравы,
Я встал. Взглянул. Спросил: Где я? Где ты?
Везде кругом лишь красные цветы
И пламенем подернутые травы.
Иль это снова сон и бред лукавый?
Кричащие раскрыты жадно рты.
А сумрак глаз во власти слепоты.
И кажется, что все во всем не правы.
Я спрашивал ребенка моего,
Мою златоволосую малютку,
Как мне развеять злую эту шутку?
Она шепнула, глянув: Ничего.
То старый год. Скорей забудь его.
И побежим с тобой по первопутку.
III
Много прошло с тех пор. Многие из тех, кого любил, кому смотрел в глаза с нежностью, пали, сраженные пулей или замученные насмерть голодом и болезнью. Все пути четырех этих лет были полны остриями и привели бесприютное множество тех, для кого Россия дороже всего, в изгнанье, в чужие пространства, где нет нашей русской неправды, но нет и правды.
Что сулит нам этот Новый Год? Державные руки сильных царств тянутся к кровавым рукам палачей и хотят совершить преступное рукопожатие.
Мы много видели. Нас не удивит, если в воздухе душевной изношенности совершится еще новое преступление. Люди торгующие и торгующиеся должны торговать, хотя бы на весах была старинная запекшаяся кровь, хотя бы меряющий безмен много раз применялся для убийства.
Но не забудем одно. Те, принявшие человеческую личину, бесы, которые захватили всю Россию - ныне как будто готовую выскользнуть из их рук, захватили ее именно в силу того, что в общем разброде и разногласии они были крепко спаянными кольцом, были дружной дружиной и горели непримиримостью ко всему, что не они. И их кольцо распаялось. Бесовская сила их чар шатнулась. Если чем-нибудь они еще держатся, их подпора должна быть определена как мертвая сила инерции. Сила инерции не исчезает сама собой. Чтоб она распалась, ее нужно толкнуть. В чем содержание и форма толчка, это должны знать действующие.
Чтоб возникла и создалась Новая Россия, должна возникнуть благая чара дружной решимости, крепко спаянное кольцо видящих умов. Множественная воля, полная непримиримости.
Это должно быть. Это будет.
IV
Я слушаю голос Океана, свойство которого - разрушать все преграды. Великий в своем творчестве, он обещает великие судьбы великому народу. Он зовет волю, велит ей быть смелой и обещает. Он поет, шелестит, шепчет и говорит многократным перегудом, что только он один - верный и неизменный.
ТРИ ВСТРЕЧИ С БЛОКОМ
Бывают встречи совсем беглые, как будто вовсе незначительные, и длительность их мала, всего лишь несколько секунд или минут, а память от них остается - и светит с достоверностью далекого зарева зари, с неустранимостью тонкого шрама на руке от случайного секундного прикосновения дамасского клинка.
Много было у меня в жизни разных встреч, и с людьми самыми различными. С писателями русскими последних десятилетий мне приходилось в то или иное личное соприкосновение вступать хоть на краткое время с очень многими, и о многих могу сказать, что всякая память о них в моей душе исчезла, о других могу сказать, что я мог бы с ними не встречаться никогда, к третьим, немногим, таким как Юргис Балтрушайтис, Вячеслав Иванов, Марина Цветаева, душевное мое устремление настолько сильно - и так таинственно, по видимости беспричинно,- остра и велика моя радость от каждой встречи с ними, что явно нас связывает какое-то скрытое духовное сродство, и хочется сказать, что мы где-то уже были вместе на иной планете и встретимся снова на планете новой в мировых наших блужданиях.
Блок, в моей жизни, не входит в указанные разряды. По прихоти обстоятельств жизни, и его, и моей, мы встретились всего лишь раз пять, и только три из этих немногих встреч запали мне в сердце, и запали неизгладимо. Между тем совсем ничего особенного не было в этих встречах. Я даже лишь приблизительно помню даты этих встреч. Первая - в доме С. А. Соколова-Кречетова, основавшего в Москве книгоиздательство "Гриф", кажется, в 1903 году; вторая, должно быть, в 1913 году, в книгоиздательстве "Сирин", в Петербурге; третья - в доме Федора Сологуба, в Петербурге же, если не ошибаюсь, в 1915 году. Но вот, хоть даты указываю шатко и могу в каждой ошибиться на год, эти встречи живут во мне ярко,- и с четкостью, с яркостью лучистой, как это бывает в красивом, или жутком, или жутко-красивом сне, я вижу сейчас красивое мужественное лицо Блока, его глубокие умные глаза, слышу его голос, полный скрытого значения,- его немногословная речь говорит душе много, я ощущаю тишину Блока, в моей душе, дрогнув от соприкосновения с зорким духом, воцаряется ее собственная, ей свойственная, с нею содружная тишина, и я снова и снова чувствую боль и нежность, беспричинную любовь к братской душе, которая идет неизъяснимо-трудным путем, но не скажет, никому не скажет о своих великих трудностях, о своем неизбежном одиночестве, и вот сейчас уйдет, чтобы безгласно и глубоко говорить с далью и с ветром, и с мерцанием снега и с звездой в холодной выси, и с перебивающимся, самому себе противоречащим, самого себя жалеющим звуком далекого колокольчика.
От детских дней я люблю снег с той степенью нежности и душевной раскрытости, с какою любил живое существо. В мерцании снега, будь то солнечный полдень или лунная полночь, так много глубокого говора, что душа согласна и хочет и может говорить со снегом без конца. Снег притягивает, но и удерживает, белизна его манит - и останавливает. Я люблю снег как живое существо, но мне не придет желание наклониться и поцеловать снег. Такое свойство - что-то из этого очарования снежного царевича - присутствует изобильно в поэзии Блока. Что-то из этого было и в очаровании его жизненного лика. Моя ли застенчивость, его ли застенчивость, или гордость, или что иное, но в Блоке, мне казалось, в одновременности замкнутая равномерность силы притягающей и силы удерживающей, если не отталкивающей. Это было во все три встречи, о которых я говорю.
Первая встреча - в раме дружеского юного пира, в свете утренних зорь, в правде многих соприкоснувшихся на миг поэтических душ, из которых каждая внутренним ясновидением четко сознавала и знала про себя, что путь предстоящий - богатый и полный достижений. И в этот первый миг свиданья юноша Блок показался мне истинным вестником. Третья встреча, за дружеским ужином у Сологуба, очаровательного поэта, очаровательного хозяина и человека с острым проникновенным умом, явила мне Блока читающим замечательные стихи о России, и он мне казался подавленным этой любовью целой жизни, он был похож на рыцаря, который любит Недосяжимую, и сердце его истекает кровью от любви, которая не столько есть счастье, сколько тяжелое, бережно несомое бремя. Казалось, что Блок поникал, пригибался, что тяжесть, которую он нес, была слишком велика даже и для его сильных рук, даже и для его упрямства, священного как обеты Средневековья. Вторая встреча, когда он сидел в углу молча и мы обменялись лишь двумя-тремя словами, всего красноречивее сейчас поет в моей памяти. Я никогда не видал, чтобы человек умел так красиво и выразительно молчать. Это молчанье говорило больше, чем скажешь какими бы то ни было словами. И когда я ушел из той комнаты, а близкая мне женщина, бывшая в той же комнате, еще оставалась там около часу, Блок продолжал сидеть и молчать,- и вот, чуть не через десять лет после того дня, вспоминая о той же встрече, эта женщина говорит, что, уйдя, она отдала себе отчет, что Блок ничего не говорил, но что это молчание было так проникновенно, оно было такое, что ей казалось, будто все время между ею и им был неизъяснимо-значительный глубокий разговор.
Кто знал Блока - и знал его больше, чем я,- тот знает, что в словах моих о нем - часть истинного очарования этого исключительно поэтического поэта. Кто не знал, тому слова мои могут показаться невыразительными и мало что говорящими. Может быть. Но когда осенью 1921 года я узнал, что Блок ушел, и так трагично,- я не вспомнил, что его жуткая и яркая поэма "Двенадцать" когда-то очень заинтересовала и очень огорчила меня,- я, быть может, целый год на бретонском побережье слушая, изо дня в день и из ночи в ночь, довременную песню Океана, не очень четко вспомнил, как глубоко я восхищался когда-то "Соловьиным Садом", поэмой, каких немного даже в Русской Поэзии, хотя Русская Поэзия последних десятилетий самая богатая и звучная из всех поэтических творчеств на Земле,- но три эти встречи с Блоком, о которых мне так же трудно рассказать, как о сне, ибо сон, пока его рассказываешь, тает, возникли во мне настойчиво, и память о них не давала мне покоя до тех пор, пока в бессонную ночь октября я не написал свои строки "Светлому имени", а утром и в послеполуденье наступившего солнечного дня не записал на берегу все помнящего и все смывающего Океана "Вестник" и "Солнечный лик".
Игрою случая стихи эти до сих пор не были напечатаны. Они возникли в мои морские часы ненарушимого одиночества, когда с тонким звоном в мою комнату залетали осенние осы, и Блок мне казался таким дорогим и близким, как соловей в весеннем кусте, который поет мне песню, но улетит, если я к нему подойду, и как свежевыпавший снег, которого не нужно касаться даже прикосновением поцелуя.
1923
ВОЛЯ РОССИИ
Воля России была - рассеяться, разметаться на воле. От моря до моря, от одного океана до другого, от горной цепи до горной цепи, от естественно мыслимого Севера, с его полуночным солнцем, ледовитыми водными пространствами и промерзлыми тундрами, до естественно мыслимого Юга, с его нежно-голубою красотою Крыма и тропическим богатством Кавказа и Закавказья, от Закатного солнца, заходящего на ночь в Янтарное море, до Восходящего солнца моря Жемчужного.
Воля России, не мыслящая себя вне простора неограниченного, имела в своем своеволии одну прихоть, весьма ее определившую: Воля России любит географию и не любит историю. Эти два понятия в ней - не в соучастии согласном, как в любой стране Европы или даже в просторной Америке, а в явном, друг другу мешающем противоборстве. Их противоречие сказывается в самом их лике. География России - одна из богатейших на всей Земле, история России - одна из самых бедных. Строго говоря, если рассматривать историю России в точном смысле этого понятия, надо сказать, что мы богаты только злополучиями. Славянская рознь, варяжская загадка, минутный расцвет XII века, сменяющийся веками монгольского ига, Иван Грозный, бесовское действо Смутного времени, кровавая вольница Волжская и Запорожская, кровавая охота за сибирскими соболями, кровавый Петр, этот светлоликий и молнийный демон, вызвавший из болот могучий город и ударом кулака разбудивший дремотную Москву, эта сказочная Москва, загоревшаяся в двенадцатом году от копеечной свечки и ставшая купиной неопалимой, гореньем недогорающим, 1917 год, распахнувший всю бездну нашего неуменья делать историю, созидать ее творчески, и дикую нашу способность разметаться, рассеяться, дробить и сокрушать, быть нищим богачом, расточать не оглядываясь.
В этом последнем - воля или доля? Один звук, одна буква различны, а какое различие понятий. Конечно, пословица гласит: "своя воля, своя и доля". Но смысл этой пословицы темен. Если она хочет сказать, что наша воля всецело опроделяет нашу долю, это неправда, ибо наша воля иногда волит помимо своей воли, а именно в силу нашей доли, велящей нам, чтоб наша воля водила, хотела, поступала в точности так, а не иначе. Нет ли в этой пословице простого вздоха русского человек, который, натворив невообразимого, чего хотелось и больше не хочется, натворив того, чего вовсе и не хотелось, а что сделал в минутной слепоте закрутившегося чувства, грустно утешает себя: сам, мол, все сделал, волю свою показал, ну и терпи.
Мы богаты злополучиями, но богаты мы и отдельными исключительными людьми беспредельно-волевыми. Конечно, завладение Сибирью Ермаком и горстью смельчаков не меньшая, а большая сказка, чем завладение Мексикой Кортесом. И такого действенного, волевого преобразителя целой страны, каким был наш Петр, вряд ли мы найдем среди своевольных властителей Европы, и наш протопоп Аввакум, наша боярыня Морозова, как мы ее видим и в жизни и в смерти, и на поразительной картине Сурикова, наши самосожигатели, наши исполины, Достоевский и Толстой, это такие образы, которым может завидовать любая страна, как бы ни была богата ее история. И в прямом и в иносказательном смысле Россия не только равнина, по которой Русское естество без конца рассеивается и переливается, и вправо, и влево, и вверх, и вниз. Это также страна высочайших горных вершин, богатейших недр, полноводнейших рек, и по окраинам своим, по родовым граням, она слышит и знает, как плещет Море и как гудит Океан. Но моря наши - такие, что или они озера, или они сразу - наши и не наши, океаны такие, что один - ледовитый, а другой - чужой, горы такие, что мы их видим и любим, но между горными вершинами, плоскогорьями и долинами почти нет путей.
Воля России? Как ее определить? Как увидеть, в чем ее тайный ключ, золотой, серебряный или железный? Если б точно знать, все бы замки отомкнулись, все бы засовы содвинулись, распахивая широкие ворота и освобождая всех узников,- гусли бы снова заиграли многозвончатые, как они играли столько раз в веках, улыбка стала бы перелетать от одного счастливого лица к другому, как перелетает весной от цветка к цветку легкий мотылек и звонкая пчела, отягощенная лишь цветочной медоносной пылью.