— Красиво? — тихонько интересуется Лоу.
Могу лишь кивнуть.
— А вот так?
И трава заалела цветами. От наших ног и до самых гор.
— А говорил, будто можешь только один, — вспомнила я давнюю нашу беседу.
— Это вырастить только один. А сейчас я всего лишь вспомнил, как бывает здесь каждую весну. Цветы заполняют всю землю до самого горизонта. Сами, без всякой вампирской магии. Знаешь, для меня все их сады не сравнятся с красотою дикой степи, — он взял меня за руку. — Пойдем, пройдемся немного.
И мы побрели среди этих цветов куда-то навстречу солнцу. Легкий ветерок скользил по моим обнаженным плечам, тяжелые косы привычно чуть оттягивали голову… Так, стоп, какие косы??
Да, были. Словно и не было того суда, словно в жизни мне их не обрезали. А вот платье — с полностью открытыми плечами и рукавами, начинающимися от середины предплечья — в Стране Людей я б в жизни не одела. Да и не помнила я у себя такого.
— Почему я так выгляжу? — обернулась к вампиру. — И…ты.
Выглядел он обычно: в белой рубахе, светлых брюках. Вот только волосы у него тоже были белыми.
— А что я?
— Твои волосы.
— Натурального цвета. Какими были когда-то и должны были бы быть сейчас.
— Ты таким себя представляешь? И меня? Это ты придумал мне косы?
— Не знаю. Может быть — ты? Твой истинный облик. То, какой ты себя ощущаешь.
— Думаешь, я ощущаю себя такой? — взглянула на него скептически. — Что-то не верится. Тогда бы я в парике ходила. Том самом, с косами. А я его никогда носить не рвалась.
— Ну, значит, я тебя такой ощущаю, — не стал он спорить. — Ты сейчас похожа на девочку, что встретилась мне на Горе. Я тебя соблазнял дежурными фразами, смотрел в глаза и ждал, когда они остекленеют. А ты рассмеялась. Ты так смеялась. Ты была такой красивой тогда. Сказочно красивой.
— А сейчас? — поспешила я. Вспоминать о том, что еще случилось тогда на Горе, мучительно не хотелось.
— И сейчас. Только больше ты так не смеешься. Что б я ни делал, как бы тебя не веселил, твой смех звучит уже иначе.
Вот даже странно, с чего бы.
— Нет, это не удивительно, — продолжает, заметив мою горькую ухмылку. — Но жаль…
И мы идем дальше: девочка с косами, которые никто не обрезал, и вампир с волосами, которые никогда не седели. Две иллюзии в мире снов.
— И все же, как-то это неправильно, — замечаю я когда-то потом. Где-то посреди бесконечной прогулки по бесконечным цветущим просторам. Я сижу на траве и плету венок из алых маков, которых вокруг настолько много, что мне даже не надо привставать, чтобы сорвать очередной десяток цветков. Лоу лежит рядом, закинув руки за голову и глядя в бездонную синь небес.
— Что неправильно? — интересуется с ленивой улыбкой.
— Ты неправильный. И вкусы твои, и дом твой.
— Это вдруг с чего ж? — от удивления он даже голову в мою сторону чуть поворачивает.
— Ну, вы же все-таки Дети Леса. Ты должен лес любить. Вечную тень под огромными еловыми лапами, яркие огоньки клюквы на болотах, цветение ландыша и медуницы по весне, — горло почему-то перехватило.
— Скучаешь по дому, верно? — он неожиданно оказался рядом, тепло обнимая за плечи. — То, что ты перечислила — это твой лес, твой дом. Места, где ты гуляла в детстве. А я… — его руки сползли мне на живот, крепко прижимая меня спиной к его груди, стискивая на какой-то миг, и вновь ослабляя объятья, но уже не отпуская. — У меня было другое детство, Лар. И в этом детстве лесов уже не было. Выражение «дети леса» не более чем сладкая ложь, которой тешат себя Древние. Столетия войн их выжгли дотла. Мое детство — это огромные города из синтетических материалов, это частные домашние сады под покровом защитного купола. Это невозможность выйти на улицу, ведь там — то кислотный дождь, то огненный смерч.
— Но я же видела… — изумленно оборачиваюсь к нему лицом, всматриваюсь в глаза. — Анхен показывал как-то. Там был лес. И деревья, огромные, почти живые… Да, они все живые, но у тех… словно сердце билось.
— Анхену повезло, он родился еще до войны, — чуть пожимает плечами Лоу. — До той последней войны, что уничтожила все. А вот мне лесов уже не досталось. Видно, поэтому я так люблю степь. Она — то, что у меня есть, а не воспоминание о том, что у меня якобы было.
— Да? — кажется, мои представления об их мире очередной раз перевернулись. — А мне почему-то думалось, что там у вас был этакий Золотой Век, а потом катастрофа — и вы здесь, и вы вампиры, что оказалось чудовищней самой катастрофы.
— Сказки Древних, — отмахивается Лоу. Срывает цветок, протягивает мне, и я послушно вплетаю его в венок. — Знаешь, мне мои друзья тоже раньше говорили: «ты такой счастливый, ты видел ту жизнь». А не помню я там счастья. Я счастливым только здесь стал.
— Но как же… А солнце? А превращение в вампира? А необходимость пить кровь?
— Солнце? Солнце — это болезни и смерти, но ведь и в том мире они были, просто другие. Превращение? Процесс болезненный, конечно, второй раз мне такого не пережить. А вот результат? Не понимаю, чем он плох. Одни животные убивают других ради еды, и это нормально. Одни разумные убивают других ради еды же — и в чем здесь противоречие законам природы? Ровно то же самое. Страдать от того, что я тигр, а не лань? Как-то глупо, ты не находишь?
— Но ведь раньше… в детстве… ты же питался иначе. Разве тебе…
— Я маленький был, Лара, я не помню. Разве ты помнишь, что ты ела в три, четыре года? Это буднично, рутинно, это не запоминается. А вот как я стоял у окна, и смотрел на эльвина, застигнутого на улице кислотным дождем, я помню прекрасно. У него, почему-то, не было защиты, и он корчился на земле, а с него лоскутами слезала кожа. А больно ему было так, что мне казалось, у меня мозг разорвется. Прежде, чем прибежала мама и закрыла меня от его эмоций, я сорвал себе голос, — он прикрыл глаза, немного помолчал, вспоминая. — Там я все время боялся, — продолжил, спустя несколько мгновений. — Что погибнут родители, что огонь прорвет защитный купол, что попаду под дождь, что меня выкрадут и растерзают враги.
— Но подожди, ты вроде рассказывал, что когда ты родился, война закончилась уже, — припомнила я.
— Ага. Так что можешь легко представить, как там было во время войны, — усмехнулся Лоу. — Так что нет, я не тоскую о том мире. Своей родиной я ощущаю этот. Знаешь, порой бывает неважно, где ты родился. Ты просто приходишь однажды в некое место, и понимаешь, что это и есть твой дом.
Он чуть помолчал, взглянул на небо — безмятежное, высокое, ясное — и продолжил уже стихами, негромко, задумчиво:
— С седых небес мне солнце луч пошлет,
Седым дождем меня к земле прижмет.
Чтобы, вобрав в себя всю соль земли,
Я ей раскрыл объятия свои.
Полынью горькой одарит земля,
Но все равно признает: «Я твоя».
И все шаги не пройденных дорог
Моих не потревожат больше ног.
Я буду свой в журчании ручья,
И мне под ветром станут петь поля,
И ароматы горьких диких трав
Простят меня за все, в чем был неправ.
Ароматы трав в этой степи за гранью реальности пьянили, завораживали, были реальными настолько, что не хотелось верить, будто все это просто сон.
— Ладно, хватит уже о печальном, — вампир решительно взбодрился, сорвал очередную партию цветов и с улыбкой протянул мне. — Лучше объясни, зачем девчонки вечно плетут венки?
— А ваши плетут?
— А то. Можно подумать, вам мешает, когда цветы просто растут. Или в хаотическом порядке они для вас недостаточно красивы?
— В хаотическом недостаточно наши. Красотой порой хочется обладать.
— Вот и вамирши так отвечают. А потом выбирают себе самого красивого человеческого мальчика, и обладают им до последней капли его крови, — усмехнулся, блеснув глазами.
— Последовать, что ль, их примеру? — первый цветок моего плетения соединился с последним, прочно привязанный гибким зеленым стеблем. — Тем более, самый красивый мальчик у меня в наличии, — и я решительно надела маковый венец на его белоснежную макушку. Венок оказался маловат, плела-то на себя, но на кудрях его удержался.
— Ах, какая решительная девочка, — усмехнулся он, обхватывая меня за талию и притягивая к себе на колени. — И ты хоть знаешь, что ты мне сейчас предложила? У вампиров, знаешь ли, все цветы со смыслом.
— И что же? — поинтересовалась, обнимая его за шею. — Неужели — отдать мне твою вампирскую жизнь в обмен на эти маки?
— Нет, душа моя, маки — это попроще, — потянувшись вперед, он чуть коснулся губами моих губ. И вновь отстранился.
— Так что, Лоу? — похоже, он собрался вынуждать меня выпрашивать и ответы, и поцелуи.
— Любовь, Лара. Просто любовь.
— Просто? — захотелось потереться щекой о его щеку, вдохнуть запах его волос, смешавшийся с ароматом трав, едва заметно горчившим. А от маков запаха не было. Я ждала от них сладости, а они… как-то ничем особым не пахли.
— Просто, моя маленькая. Здесь и сейчас. Без будущего, без претензий и обязательств. Мгновение страсти без обещаний. То, что честнее обещанной вечности, — он взглянул мне в глаза. И у меня почти закружилась голова от близости его глаз, его взгляда. — Ты мне подаришь это мгновение?
И, завороженно глядя в его невозможно серые очи, я потянулась к нему губами. Здесь и сейчас, без будущего и обещаний. Чтоб раствориться в аромате трав и солнечном свете. Чтобы растаять от прикосновения его губ и его нежных рук. Чтобы позволить ему — все, а себе — еще больше. Почувствовать себя желанной. Почувствовать себя живой. Почувствовать себя человеком. Так, как учили некогда в школе: «человек — это тот, кто сам решает свою судьбу». Здесь и сейчас я решала быть с ним. Он не обещал мне будущего, не признавался в любви, но готов был делить со мной свою страсть. Эльвин, ставший вампиром, Дитя Леса, ушедшее в бескрайнюю степь. Тот, кто успел увидеть «первое солнце», но предпочитал «второе».
А солнце слепит, распадаясь бликами, поцелуи пьянят ароматами трав, сознание уже не в силах удержать картинки, все лишь свет, цвет, запах. Волны наслаждения прокатываются по моему телу, словно ветер по морю травы. Я и есть — трава, цветы, земля. Бесконечная, вечная. И вспышкой молнии ощущаю его укус, мгновение ослепляющей боли сменяется теплым летним ливнем безграничного наслаждения. Наполненностью счастьем, теплом, светом. И уже не понять, есть ли я, есть ли он, или то лишь буйство природы под бесконечно высоким небом…
Открываю глаза в темноте. Я одна. В своей комнате, в своей кровати. Лишь далекие холодные звезды смотрят в покрытое изморозью окно. Все лишь сон.
Решительно откидываю одеяло, давно сменившее медвежью шкуру, и, не зажигая света, двигаюсь к выходу из комнаты. Хватит с меня снов и мечтаний. Я слишком живая, чтоб мне хватило бесплотных фантазий. Открываю дверь, делаю несколько стремительных шагов по темному коридору… И меня подхватывают его руки, прижимают к его обнаженному горячему телу. И тьма кружит водоворотом страсти, не давая ни секунды, чтобы опомниться, усомниться, передумать. Кажется, он еще даже спросил меня, прерывая бесконечный поцелуй: «к тебе или ко мне?» Но мы все равно не ушли дальше кресла в гостиной.
А вот проснулась я уже у него — в его кровати, в его объятьях. Моя голова лежала на его груди, а он ласково перебирал мои волосы. И было решительно все равно, что он никогда не обещал мне любви, и я не знала, что ждет меня завтра.
Жизнь отучила строить далекие планы. Я собиралась просто жить. Здесь и сейчас. С тем, кто был рядом. Столько, сколько получится.
И потрескивал огонь в камине, и мели метели за окнами, засыпая чистейшим снегом каждый прожитый день. Лоу был все так же добр и заботлив в быту и нежен в постели. Не знаю, почему Анхен считал его несдержанным, говоря, что с ним девы до утра не доживают. Контролировал он себя прекрасно. Я как-то спросила у Лоу, и он ответил весьма равнодушно, что если берет себе деву для еды, так для еды и использует, и при чем тут сдержанность.
— А меня почему не используешь для еды? — поинтересовалась, поморщившись от циничности его ответа.
— А про тебя, Лар, боги шепчут.
— Да? — не скрою, меня устроил бы ответ попроще. Что я ему дорога, например. Но что взять с коэра? — И что же они тебе шепчут?
— Что ты нужна. Что мироздание отвело тебе особую роль, и она еще не сыграна.
— И в чем же эта роль? — вот интересно, а текст почитать дадут, или сразу на сцену выставят?
— Я не знаю, Лара. Увы, я не мастер. Я слишком молод, чтоб быть хорошим коэром, да и все мои знания — результат самообразования. Отец не успел дать мне многого. И потому я вижу не много и смутно. Вижу основные фигуры, но пасьянс не складывается.
— И я одна из этих фигур?
— Да.
— Интересно. И кто же еще?
— Рядом с тобой? Анхен.
— Мне казалось, тебя зовут Лоурэл, а не Анхен. И ты обещал, что не станешь его звать.
— Я не стану, малыш, мне и не надо. Но, Лар, если вам суждено быть вместе…
— А если ты ошибаешься? Ты же сам говоришь: видишь нечетко, пасьянс не складывается…
— Значит, тебе не о чем беспокоиться, — улыбнулся коэр своей очаровательнейшей улыбкой. И взялся за книгу, что лежала у него на коленях.
— Не соглашусь, — не дала ему закончить беседу. — Есть кое-что, что беспокоит меня и помимо Анхена. То, чего я решительно не понимаю.
— И что же это?
— Скорее уж «кто». Ты. Какой ты видишь свою роль в этой истории? Уже который раз ты вмешиваешься в мою судьбу. Помогаешь мне, но… При этом ты ничего не хочешь для себя. Тебе не нужна моя привязанность, моя любовь, моя благодарность. И ты либо просто уходишь, не оборачиваясь, либо самолично рушишь все доброе между нами, либо особо оговариваешь, чтоб и не вздумала влюбляться и привязываться, ведь наши отношения — сиюминутны. Почему? Ты тратишь на меня свое время — дни, месяцы. Возможно, ты слишком хороший актер, но я не заметила, чтоб мое общество тебя тяготило. Я чувствую твою симпатию, я ощущаю твою нежность — именно нежность куда больше, нежели голод и страсть. Но от всего этого ты готов отказаться. Вот просто в любой момент отвернуться и уйти. Во имя чего? Зачем?
— Ну, со мной-то как раз все просто, моя хорошая, — он закрыл книгу, в которую я так и не дала ему углубиться, и отложил в сторону. — Я на этой доске не фигура.
— Да? А кто же тогда? Кукловод?
— Проводник, — ответил негромко. — Вход и выход. Первая и последняя жертва.
И так это было сказано — спокойно, серьезно — что сомневаться не приходилось, он в это действительно верит, что бы оно ни значило.
— Ты мне объяснишь?
— Попробую. Иди, садись рядом.
Сажусь. В кольцо его рук, чтоб ощутить щекой мягкость его волос, услышать ритмичное биение его сердца. И историю.
— Нет вампира, который не знал бы, что я единственный ребенок, выживший при переходе в этот мир. Но нет и тех, кто знает, чего мне это стоило. Анхен знает… многое, но не все, — он чуть помолчал, собираясь с мыслями. Потом продолжил. — Выход из обреченного мира не открыть ни сильной магией, ни выдающимся мастерством, ни глубинами знаний. Выход открывает жертва. И в качестве жертвы боги потребовали у отца самое дорогое, а дороже единственного ребенка у него не было ничего.
— Но ты же выжил, — не поняла его я.
— Выжил ли? Эта дорога за гранью возможностей любого ребенка — физических, психических, всех. Даже просто пройти не смог никто. А мной открывали этот проход. Силы всех миров рвали меня на части, и каждый раз, когда я почти умирал, отец отдавал мне частичку своей души. А вместе с ней свою силу. Свою жизнь. Это неправда, что он смог открыть только одну дверь. В ту бесконечную ночь мы открыли их множество. Мной открыли их множество. И в каждом из них я умер, ибо для жизни они были непригодны. А этот… он просто был последним из тех, что мы сумели открыть. У отца просто кончились силы… Следующая дверь стоила бы ему — а значит и мне — жизни, а за ней могла вновь оказаться только смерть. И нельзя открыть новую дверь, не закрыв предыдущей… В этом же мире можно было хоть как-то существовать… — он опять замолчал, а я в ужасе думала о ребенке. Маленьком мальчике, которым открывают двери. И чьими смертями измеряют степень пригодности для жизни очередного мира.