Я выпрямилась, отряхнула руки. На песке осталась карта нашего полуострова в виде оскаленной морды волка – за это его и называют Волчьим. Зазубренный серп с ручкой или пасть волка – мое княжество; с юга, за Лунным хребтом, обозначенным россыпью мелких камешков, к нему примыкает Рист.
– Слышали бы нас сейчас Силвер с Рагнаром!
– Думаю, им не мешает взять нас в советники, – подмигнул Кароль, поднимаясь. – У тебя имеется-таки пара-тройка здравых идей!
Не поддавшись на поддразнивание, я согласилась снисходительно:
– Ну и у тебя тоже есть одна-две. Идем дальше?
Он взглянул на солнечные часы и помрачнел.
– Кажется, мне уже пора. Но все-таки в нашей прогулке должен быть заключительный аккорд, или как там говорят художники: завершающий мазок?
Мы поднялись по ступеням вдоль огороженных узорчатой чугунной оградой цветочных террас. Кароль театрально взмахнул рукой, воскликнув:
– Смотри же!
Я взглянула, и у меня перехватило дыхание.
Вниз к густо-синему морю бесконечными уступами спускались полосы-террасы, заполненные белыми, алыми, бордовыми, розовыми, желтыми, вишневыми, синими… почти черными розами. Распустившиеся, осыпавшиеся или скрученные в тугие бутоны. Крохотные – с ноготок, и огромные, с голову младенца. Растущие кустами и поодиночке. Их аромат оглушал почище удара по голове.
… Я ненавижу его уже два года.
С силой оттолкнувшись от ограды, я отпрянула назад. С лица Кароля исчезла улыбка. Он быстро огляделся.
– Эмма? Что такое? Что ты увидела?
– Я… – Я прижала пальцы к вискам. – Просто голова разболелась. Наверное, перегрелась на солнце…
– На солнце да, конечно, – помедлив, согласился Кароль. День был пусть и ясным, но довольно прохладным и ветреным.
Когда мы уходили, я старалась задержать дыхание или дышать хотя бы ртом. Как бы еще не стошнило. Какой позор!
Скомканно простившись – Кароль торопился, а у меня теперь и впрямь разболелась голова, – мы разошлись каждый в свою сторону. Я старалась идти как можно медленней, чтобы прилипчивый запах выветрился из одежды и волос. Но прогнать мелькающие перед глазами картины было невозможно.
…Розы. Красные. Белые. Бордовые. Желтые. Все – распустившиеся. Их кидают под ноги Танцовщицам Роз, или, как их еще называют, Розовым плясуньям, во время Карнавала. Три дня и три ночи все улицы и площади Фьянты засыпаны розами, которые привозят из провинций целыми стогами. Девочки, девушки, женщины пляшут босыми, высоко подоткнув юбки, словно давильщицы винограда. Ранят подошвы о цветочные шипы, сбивают пятки о камни мостовой, но все равно продолжают танцевать, раскинув руки, плеща распущенными волосами или косами, запрокинув головы – они входят в некий транс. Транс танца роз. Белые и смуглые ноги, оцарапанные, с капельками крови и прилипшими лепестками, месят вновь и вновь подсыпаемые стебли и соцветия, а улицы, залитые светом фонарей, факелов и полной луны, сходят с ума от аромата растерзанных цветов, тоже кидаясь в пляс, в музыку, вино и любовь…
Это все легенда, которая имеется у каждого уважающего себя старого города: в древности девушка по имени Роза танцевала в цветочном саду перед захватчиками трое суток без передышки, пока не пала замертво. И пораженные силой духа девушки из Фьянты захватчики оставили город. С тех пор каждые три года во время Карнавала кто-то должен отплясать три дня и три ночи, чтобы Фьянта по-прежнему оставалась невредимой и свободной.
Все эти трое суток Пьетро рисовал, как одержимый. Пройдя все стадии – рыданий, уговоров, крика, – я смирилась. Лишь отыскивала его на многолюдных улицах, уводила домой, чтобы он мог перекусить и отдохнуть. Но уже через пару часов Пьетро вскакивал, хватал этюдник и вновь погружался в безумный вихрь Карнавала. Он кашлял кровью, и мне казалось и до сих пор кажется, что кармин на холстах серии «Розовые плясуньи» – это кровь самого Пьетро…
Самое странное, что я его понимала. Если мне суждено умереть молодой, я бы хотела умереть не в постели – именно так, с кистью в руке, за проклятой и безумно любимой работой…
Но с тех пор я ненавижу запах роз.
Глава 13. В которой ведутся разговоры о Волчьем князе
– И каков же ваш князь в жизни?
Остановив карандаш, я поглядела на Кароля. Снова он о том же!
Кароль сидел в кресле (да, в доме появилась мебель!) у эркера. Лицо вполоборота, поза удобная, непринужденная, посматривает то на меня, то на море далеко внизу.
– Дался он тебе! – проворчала я, стирая неверную линию.
Кароль пожал плечами.
– Ну должны же мы о чем-то разговаривать! О себе ты говорить не хочешь, в искусстве я полный профан…
– Ты можешь рассказать о себе, – предложила я.
Кароль широко улыбнулся.
– Я весь как на ладони!
Понятно. Только и остается беседовать про князей да королей… Я перевела взгляд на бумагу.
– Рагнар больше похож на медведя, чем на волка.
Штрих.
– Он буен, громкоголос и грозен.
Черта.
– Он может стереть тебя в порошок, если ты его разочаруешь, но вырвет глотку чужаку, осмелившемуся сказать о тебе дурное слово.
Линия.
– Ему выгодно притворяться неотесанным, недалеким и бешеным, потому что это соответствует вашим представлениям о Морских Волках.
Силуэт.
– На самом деле он умен, хладнокровен и расчетлив. Он манипулирует тобой с легкостью – где давя на совесть, где на чувства, где запугивая или улещивая.
Четкие линии скул и подбородка. Руки, сцепленные на колене.
– Он верен друзьям до последнего вздоха. Чтобы спасти тебя, он пойдет на самый конец света и стребует твою жизнь у богов обратно. Но…
– Но?
Я вижу, как Кароль слегка подается вперед. И добавляю штришок в и без того зоркий взгляд на листе бумаги.
– Но он забывает того, кто его предал. Навсегда.
Грифель сломался, и по лицу Кароля – того, что на рисунке, – пошла зигзагообразная полоса. Я тихо ругнулась. Кароль поднялся, подобрал обломок.
– Ты очень верно его описала.
Если б я не сломала карандаш раньше, сломала бы сейчас.
– Ты что, знаешь нашего князя?!
– Встречал разок.
– Да где же?
Глаза Кароля смеялись. Но ответил он серьезно:
– На Пике Отчаяния несколько лет назад.
– А ты-то как туда попал?!
Пик Отчаяния – остров-крепость в заливе под названием Волчья Пасть. Владеющий им владеет проходом в воды полуострова, а значит, и в материковые воды. Поэтому Пик постоянно переходит из рук в руки. Насколько я знаю, в настоящее время он все еще принадлежит нам. Не без помощи Силвера. Королю Риста недосуг, накладно и хлопотно удерживать крепость за границей своих земель, но помочь в этом соседу, на которого ложится вся нагрузка, – отчего бы и нет. Да еще потом укрепить этот военный союз родственными связями…
Но что делать авантюристу в таком гиблом, опасном и неприбыльном месте? Разве только… Я уставилась на Кароля, и тот вопросительно вскинул брови.
– Что такое?
– Так ты человек Силвера?!
* * *
Вот тебе и… здравствуйте!
И как прикажете отвечать на подобный вопрос? Тем более когда Эмма смотрит прямо в глаза со спокойным любопытством и уверенностью в своей правоте. Нет, что за женщина! Ее вовсе не смущают его «делишки» и то, что он может оказаться королевским шпионом.
Эмма слегка склонила голову набок.
– Ведь я права?
– Ну-у-у… – ответил он предусмотрительно.
Женщина повела плечом и принялась штриховать его портрет. Или как там это у них называется? Растушевывать? Сказала снисходительно:
– Можешь не отвечать.
Он вернулся на свое место, хотя, похоже, Эмма рисовала теперь чисто по памяти. Вот где бы пригодилась такая великолепная зрительная память, так это в шпионском ремесле…
– И как, на твой взгляд, смогут поладить наши правители?
Он прищурился, словно рассматривая две сиятельные фигуры в воздушной проекции, крутя и складывая их так да эдак, как некую головоломку.
– Пожалуй, да. Оба коварны, расчетливы и дальновидны. Рагнар ценит воинскую доблесть, а король показал себя удачливым полководцем еще при Аггелусе. Силвер уважает людей типа князя, умеющих держать свое слово, хотя и посмеивается над ними втихомолку – ему-то самому не привыкать нарушать клятву…
Рагнару остро необходим союзник против варваров из-за моря, иначе в течение всего одного поколения его страна – как бы она ни называлась – будет стерта с лица земли. Силвер тоже нуждается в союзнике, который будет прикрывать его от нашествия. Ты ведь сама знаешь, объединяться против куда легче, чем объединяться за.
Эмма кивнула, растирая нарисованное клочком бумаги. Он вытянул шею, пытаясь рассмотреть свой портрет: тот приобрел тени, объем и глубину. Да как она это делает?!
– Ты прав, – сказала Эмма просто. Склонила голову, разглядывая рисунок так и сяк. Сдула лишний уголь, смахнула ладонью. – Хорошо бы, они еще нас послушались. Кстати, ты не думаешь, что покушение на тебя может быть связано с твоей работой на короля?
Он вспомнил слова Эрика: «Я бы сам тебе подсунул такую» и на миг вообразил, что это правда, что Эмма – чей-то агент… На один короткий и безумный миг. Потому что женщина поднялась, отряхивая юбку, и сказала деловито:
– Пора. Грильда варит сегодня крыжовенное варенье.
– …что? – спросил он, запутавшийся в политике, тайных интригах и тайных же агентах, имеющих очень соблазнительные округлости и глядящих на тебя в данный момент терпеливыми серыми глазами.
– Варенье, – повторил предполагаемый агент, склоняя голову набок. – Из крыжовника. У нее какой-то секретный бабушкин рецепт.
Убью Эрика, решил он. Просто убью.
Глава 14. В которой варится крыжовенное варенье
Варенье стекало с ложки по-медовому неторопливо. Кухню заполнял густой сладкий запах с тонкой ноткой кислинки. В медном тазу, который мне выдала Грильда, крыжовник разварился и развалился, зато в хозяйкином тазу непобедимо сияли целехонькие, идеально круглые полупрозрачные ягоды.
– Ах, ну как же вы, Эмма! – сокрушалась дама, плавно всплескивая полными руками. – Я же говорила – не доводить до кипения и сразу отставить!
– Зато красиво, – сказала я. Золотисто-розовое густое варево было испещрено темно-бордовыми зернышками. Я лизнула ложку и добавила: – И вкусно, вы попробуйте!
Грильда попробовала и задумалась.
– Пожалуй, пикантно… Что, говорите, добавляет в него ваша матушка?
Она добросовестно и подробно записала рецепт в огромную старую книгу, в которую вносила рецепты и полезные советы еще Грильдина бабушка. Разлив янтарного чаю в полупрозрачные фарфоровые чашки и красиво разложив печенье на блюдце (ах, как печет моя Магда, вы согласны?), Грильда нацелила в меня острый взгляд и оттопыренный от чашки мизинчик.
– Вижу, вы в последнее время частенько покидаете дом?
Та-ак, расправившись с крыжовенным вареньем, неутомимая хозяйка принялась за меня! Я нарочито громко отхлебнула чай, согласилась:
– Приходится искать объекты для рисования.
Дама Грильда понимающе улыбнулась.
– Мне кажется, объект вами уже найден. Или это он вас нашел?
Так как я отвечала ей непонимающим взглядом, хозяйка продолжала свои «тонкие» намеки дальше:
– Вы частенько возвращаетесь затемно, хотя раньше чуть сумерки – уже дома. А когда на прошлой неделе ходили в Ботанический сад, то даже не взяли свой мольбэрт, хотя обычно с ним просто не расстаетесь…
Кароль, нас спалили! Не возьмете ли мою милую квартирную хозяйку на шпионскую королевскую службу?
Я вежливо улыбнулась и взяла печенье. Грильда вздохнула, да так глубоко, что, кажется, затрещали пластины корсета – даже дома она считает неприличным обходиться без оного.
– Думаете, я ничего не понимаю? Ведь и я была молодой!
Едва не воскликнув: «Неужели? Никогда бы не подумала!» – я напомнила себе: терпение и такт. Такт и терпение. Это все разлагающее влияние Человека С Птицей – с ним я не боюсь показывать свои чувства, свой характер. И свой – увы, иногда волчий – юмор.
Тем более что в данной ситуации насмешки с моей стороны более чем неуместны. В сердечных делах дама Грильда действительно куда опытней: висящие дружным рядком на стене гостиной портреты трех ее «бедняжек-мужей» в изукрашенных рамках, так сказать, наглядно это подтверждают. И обо всех троих мне очень подробно и душевно поведано… Как, впрочем, и о нынешних благополучно здравствующих поклонниках. Тем более что сама Грильда обладает столь счастливой внешностью, что, даже тщательно суммировав все годы жизни ее почивших супругов, я не сумела понять, сколько же ей на самом деле лет: равным образом Грильде могло быть и тридцать, и сорок. А уж тайну о своем возрасте дама явно унесет с собой в могилу…
Трижды вдова лукаво погрозила мне пальцем.
– И я прекрасно помню волшебное сияние глаз влюбленной женщины!
Придется при возвращении из дома-мастерской заглядывать в зеркало – может, и я тоже обнаружу это самое сияние? Наверное, романтически настроенная Грильда сочла темные круги под моими покрасневшими от усталости глазами следствием любовных утех.
И мне вдруг пришло в голову: а не равнозначны ли для меня эти действия? Что из них приносит мне больше волнения и удовольствия?
Грильда приняла мою задумчивость за смущение. Проницательно прищурила голубые глазки; потянувшись через стол, ободряюще похлопала меня по руке пухлой ладонью.
– Не беспокойтесь, моя милая Эмма! Я совершенно вас не осуждаю. Вы вдова, еще очень молоды и, разумеется, можете надеяться найти свое счастье. Я лишь призываю вас оставаться столь же разумной и осмотрительной, каковой вы себя показали. Вы всегда можете довериться мне и попросить совета. Все, разумеется, останется между нами.
И еще рассказать все мельчайшие подробности, особенно самые пикантные?
– Спасибо, дама Грильда. К сожалению – или к счастью, – вы ошибаетесь. У меня на уме одна лишь работа, – и прежде чем хозяйка успела открыть рот: – А давно ли наведывался в гости наш милейший полицмейстер?
Я нашла нужную струну, перенастроившую романтичную душу Грильды на любимую ее мелодию – повествования о самой себе и о явных знаках внимания, коими ее осыпает давний знакомый. «Не то чтобы я позволяла себе что-то лишнее, вы же меня знаете, милая Эмма!»
Так что оставалось лишь кивать в нужных местах.
И думать о своем.
Если я и была влюблена, если и бредила чем-то сейчас – то именно портретом. Который у меня решительно не получался. Поэтому я и делала бесконечное количество набросков – углем, маслом, акварелью, сангиной… поэтому усаживала Кароля то в фас, то в профиль, заставляла опускать и поднимать голову, смотреть на меня, смотреть на горизонты. Было в нем нечто… Нечто ускользающее, прячущееся во взмахе ресниц, улыбке, синих глазах – даже то, как они приобретают иной оттенок… Давно не встречала столь выразительных глаз. Когда он смотрит на тебя во время разговора, кажется, в этот момент для него больше никого в мире не существует. И даже – как выразилась разбитная торговка рыбой – «глядит так, будто занимается с тобой любовью глазами». И все же бывают моменты, когда взгляд Кароля становится непробиваемо-стальным. Словно опускается броня, через которую выглядывает совершенно иной человек, разительно отличающийся от площадного Короля…
Вот эта-то скрытая сторона его характера, которую я никак не могла уловить, отразить в рисунке, бесила и мучила меня. И мешала перейти собственно к портрету. Может, если во время сеанса разговорить его, как-то вывести из себя…
…да уж, разговорить Человека С Птицей – все равно что заставить замолчать даму Грильду! Она как раз переключилась на следующего своего кавалера, господина аптекаря. Я поощрительно поддакнула и уставилась в темнеющее окно.
Мысли вышли на новый виток. Если я так больна портретом, то не права ли Грильда в том, что я испытываю нежные чувства и к оригиналу? Ведь художники частенько влюбляются в свои модели и даже вступают с ними в любовную связь: как-то один известный художник очень настойчиво втолковывал мне, что творчество и страсть всегда неразделимы…