Ренато отошел, такой бледный, словно в его венах остановилась кровь, а София подошла к перилам и с беспокойством посмотрела на друзей, пришедших в церковь, затем повернулась к помешавшейся Каталине:
- Не кричи так! Пришли незнакомые люди! Ради имени твоей дочери…!
- Какая разница! Все знают, что она умерла, и что Ренато… Ренато…! – упорствовала плачущая Каталина. – Моя Айме… моя дочь…!
- Пришли люди! – предупредила отчаянная София. – Нужно увести ее отсюда, Ренато, нужно…
- Мама! Моя дорогая мама!
Моника успела поддержать на руках полуобморочное тело матери, и на секунду смешались всхлипывания и слезы, и за Моникой шел такой же бледный и искаженный в лице, как она сама, падре Вивье присоединившийся к остальным…
- В земле… в земле… чтобы я не смогла снова взглянуть на нее! – протестовала Каталина в глубоком отчаянии.
- Что? Что? – спросила Моника ужасно возмущенная.
- И это Ренато виноват, он зачинщик! – настаивала Каталина. – Это был Ренато… Ренато!
- Это неправда! – отвергала София с душевной болью. – Я не могу позволить, чтобы эту нелепость повторяли! Вы свидетель, падре Вивье…! Скажите… Скажите…!
- Ренато заставил ее умереть! – твердила Каталина. – Ее загнали в угол, ее убили, а затем скрыли тело! Я знаю… знаю…!
- Ты умышленно лжешь! – кричала София уже вне себя. – Не слушай ее, Моника, она ничего не знает. Боль свела ее с ума, но необходимо, чтобы на улице не слышали! Я взываю к вашему разуму, падре Вивье. Вы на моей стороне… вы знаете…
- Каталина, дочь моя… Успокойся… успокойся, - советовал священник.
- Уже все прибыли! – подтвердила София. – Ренато… Ренато, иди… иди…!
Ее рука впилась, как лапа, в руку страдающего сына, заставляя его пойти с ней, волоча к лестнице, куда поднимались друзья попрощаться, пока Моника почти подняла мать и увела ее во внутренние комнаты, гордо проговорив:
- Наша боль – наша, мама, только наша… Пойдем… Помогите мне, падре Вивье…
Дверь закрылась за Моникой и Каталиной, в отчаянном голосе Софии прозвучал акцент, чтобы встряхнуть Ренато, заставляя вернуться к действительности:
- Ренато, я объясняю друзьям, что бедная Каталина потеряла рассудок… Это не менее… Это совершенно естественно… Нужно быть матерью, чтобы понять…
- Действительно, друзья мои… Я должен поблагодарить и умолять всех, чтобы приняли скромное угощение перед тем, как уйти…
Ренато удалось говорить вежливо, делая нечеловеческое усилие, и София отошла, давая ему пройти… Только теперь она чувствовала, что тоже без сил, но верная рука ее поддержала; рука для других жестокая и грубая, но ее поддерживала с твердостью и уважением…
- Отведи меня в спальню, Баутиста. Я не могу больше!
8.
- Что? Вы говорите, что она уехала?
- Это естественно! Речь идет о ее сестре, Хуан. Кроме того, ее искали, послали кого-то из Кампо Реаль с новостью…
- Кто вам сказал об этом, Ноэль?
- Сестра-привратница, едва мы вошли… Я предупредил мать-настоятельницу, что ты придешь. Уверен, уходя, Моника оставила ей поручения…
- Уехала… уехала! – взбудоражился в гневе Хуан. – Конечно же это он приказал ее найти!
- Он или другой, не все ли равно. Что могло случиться до этой новости, которую ей принесли? Нужно быть разумным…
Хуан сжал губы, не в силах сдержать волну жестокого негодования, которое им овладело… Не в силах успокоиться, он прохаживался вверх-вниз по широким коридорам, образующим главный монастырь, вонзая каждый шаг твердых и сильных ног, а сердце словно выпрыгивало из груди от быстрых ударов, и он резко обернулся к старому нотариусу, смущенно смотревшему на него:
- Пойдем, Ноэль! Я не хочу слушать истории, хочу увидеть Монику лицом к лицу! Я спрошу ее, почему она так ушла, не побеспокоившись о том, чтобы прежде поговорить со мной. Она еще моя жена, и я оставил ее здесь, а не в другом месте. Ей будет хуже, заставляя меня искать ее!
- Искать ее? Искать в Кампо Реаль? Полагаю, ты пытаешься…
- А почему бы и нет? Я заберу ее откуда угодно, и если это будет ад, то все равно…
- Ну наконец она отдыхает! Успокоительные возымели свое милосердное действие, по крайней мере на некоторое время…
Моника молча согласилась со словами падре Вивье… Бледная, как никогда, с поджатыми губами, можно сказать, она представляла собой живой образ скорби и печали. Она стояла рядом с окном, освещавшим ее красивую фигуру последними вечерними лучами, и к ней подошел священник, опустив занавески кровати, где неподвижно лежала без сознания Каталина де Мольнар.
- Ужасно, что ты должна была ехать одна в этой поездке, дочка…
- Так пожелала она, падре. Она не известила, не позвала меня, даже не передала новость. Она воспользовалась первой же соседней благословенной повозкой, бывшей в вашем распоряжении, и выехала, как безумная, никого не предупредив.
- Человек, который известил вас – посланный Софии Д`Отремон, которому она приказала предупредить вас…
- Он пришел в наш дом, и никого там не обнаружив, пришел в монастырь. Он лишь сказал мне, что моя мать выехала в Кампо Реаль. Моя мать не сумасшедшая, не безумная. Боль заставила ее бредить, но она не безумная. Тем не менее, вы меня уверяете…
- Я лишь могу заверить в том, что видели мои глаза. Я был с доньей Софией. Если бы я мог поклясться, что никто не подтолкнул твою сестру в пропасть, ничья рука в физической оболочке. Мы видели, как проносился конь, как обезумевшее животное избегало преследования… Ренато… Наконец, мы увидели, что лошадь, никем не управляемая бежала в пропасть и разбилась… Он ехал позади нее, не могу отрицать. Если была причина, чтобы желать ее смерти, или если он бежал за ней, чтобы задержать и спасти ее, то кто может доказать это, дочка? Это на совести Ренато. Иногда движут человеческие страсти, плещущие через край… Но Ренато ненавидел свою жену? Ненавидел ее?
- О, замолчите, падре, помолчите! Теперь не спрашивайте… Сжальтесь!
Моника отступала, пряча лицо в руках, и ее изящная фигура подрагивала, подчиняясь невыносимому мучению ужасного сомнения…
- Успокойся… Я как духовник спрашиваю тебя. Я бы хотел услышать признание, дочка… твои слова могли бы дать мне немного света…
- Кровь из моих вен я бы могла отдать, чтобы узнать правду! Разве вы не понимаете, что моя душа тоже противится? Не понимаете, что я умираю от отчаяния?
- Я понимаю твое мучение; но если дело не касается тебя…
- Что не касается меня? Умоляю вас на коленях не заставлять меня говорить!
- Прости меня… Я понимаю, что ты чувствуешь себя лишенной рассудка… Я должен оставить тебя наедине и посоветовать тебе помолиться, чтобы успокоить душу… Я бы хотел знать больше, быть более уверенным в битве, которая меня ждет… София Д`Отремон надеется меня. Она рассчитывает на мое свидетельство, чтобы защитить сына…
- Его обвиняют? Ренато в самом деле обвиняет кто-то, кроме моей матери?
- Его обвиняет много злобных глаз, много уст, которые молчат… Но больше всего его обвиняет безумная страсть в глазах, когда он смотрит на тебя… Поэтому я хочу добраться до правды. Сплетни, обвинения – это почти ничего не значит, по крайней мере для меня. Моя задача – не в защите тел, а в спасении душ, принести раскаяние в сердца виновных и спасти из ада, от боли греха…
Он напряженно смотрел на нее, стремясь проникнуть в глубину мрачного и гордого сердца, чистого и измученного, но глаза Моники страдальчески блуждали по комнате, и священник вздохнул, наклонившись:
- Пусть Бог даст тебе то, что мои бедные слова не могут тебе дать: свет и мужество, дочь моя…
Падре Вивье удалился, Моника тоже оставила сумрачную огромную спальню… Рядом с Каталиной осталась темная тень служанки, и Моника вышла, вновь мучаясь тем страстным желанием сбежать, которое столько раз нападало на нее под крышей роскошного особняка… Она никуда не шла по своей воле, но ноги привели ее на тропу за белой церковью, ведущей к каменным стенам кладбища Д`Отремон… решетке, оставшейся открытой… Никто не побеспокоился прикрыть ее после скоропалительного захоронения, совершенного несколько часов назад, и Моника вошла туда, идя по оставшимся следам…
Букет цветов, торопливо брошенный на вскопанную землю – единственное, что отмечало могилу, охранявшую драгоценный деревянный гроб, обитый парчой, последнюю шкатулку ядовитого цветка, каким была Айме де Мольнар… Слезы выступили на глазах Моники… Губы высохли, легкое всхлипывание вырвалось из горла, и с жалостью она шептала, как в мольбе:
- Айме… Моя бедная Айме… Что ты наделала, чтобы найти свою смерть? До какого предела дошла? Пусть Бог просит тебя, как я тебя простила всей душой!
- Моника… Моника…! Я искал тебя, как безумный… Я должен поговорить с тобой…!
Ренато подошел, дрожащий от переполнявших эмоций, сжав ее руки и запястья так, что Моника не могла даже отойти, не давая ей времени оправиться от удивления, вызванного неожиданным его появлением, резким возвращением в настоящее из такого далекого прошлого, которое изобиловало ее нежностью…
- Ради Бога, Ренато, оставь меня! Отпусти меня… нас могут увидеть! – она освободилась от схвативших ее рук, избегая их, а они безумно тянулись к ней, и ее гордый взгляд остановился на Ренато: - По какому праву ты приближаешься ко мне таким образом?
- Это правда… ты права… Ты всегда права насчет меня… Я заслуживаю твои упреки… Заслуживаю, чтобы ты ненавидела и отвергала меня, но не презирай меня, Моника… Не презирай меня, потому что есть во мне правда, которая сглаживает все: я люблю тебя!
- Мне не поможет твоя любовь! Меня она не волнует! Теперь это правда, больше, чем когда-либо. И эта могила…
- Я не копал эту могилу! – в порыве вскрикнул Ренато. – Я не хотел, чтобы она нашла смерть… Я не ненавидел ее… Я ненавидел лишь час, мгновение, когда еще любил ее, когда ясно еще не смотрел в глубину души… Я ненавидел час, когда уверовал в ее предательство, и в тот момент я бы убил ее… Но прошла минута, она избежала удара… Все было против тебя, все во мне ополчилось против тебя, ненависть была более свирепой и жестокой, меня разжигала мысль, что она, будучи моей женой, обманула меня…
- Что ты говоришь?
- Правду… Правду, в которой я сам себе хотел признаться, правду, которую никогда не произносил до этого момента…Если я и взял на себя права, если и ослеп от ярости, вручая тебя Хуану Дьяволу в страстном желании наказать тебя, это было именно потому, что я сам того не зная, любил тебя… Разве ты не понимаешь? Я не понимал тогда… Я чувствовал, как сгораю, терзаюсь изнутри… Я любил тебя, не зная об этом, любил тебя с детства… Ты, более сознательная, знала, что любишь меня, но молчала…
- Не возвращайся к этому: не вороши прошлое. То был сон…
- То было любовью, от которой я отказался. Я знаю, понимаю… Айме сблизилась со мной, заняла твое место, и ты ушла. Если ты ушла к другой любви, ревность заставила меня очнуться; но ты осталась одна, ты вернулась холодной и далекой…
- Все случилось так, как должно было… Все теперь так, как сейчас с Айме: мертво, закопано в землю. Не о прошлом мы должны говорить. Если ты и должен мне что сказать, так то, что я хочу знать. Как она умерла? Почему тебя обвиняют в том, что ты подтолкнул ее к смерти? Только в твоей совести есть правда; не увиливай, говоря о прошлом, которое мне уже не важно…
- Для меня важно. Из-за этого прошлого я потерял тебя; из-за него ты отвергаешь меня… Во мне нет вины, из-за чего ты должна избегать меня. Клянусь тебе! Она сама приготовила себе ловушку, упала в собственные сети, шла на поводу своих безумств… Она жила среди лжи, обмана, даже сын, которого она должна была мне родить, не был правдой…
- О чем ты говоришь?
- Моя мать может доказать. Айме никогда не любила меня, в ее сердце нет ничего, что можно было бы оправдать. Она имела безумие быть извращенной, и нельзя, чтобы наши жизни разошлись из-за призрака вины, которую я не совершал, никогда даже не думал совершать… Я не убивал ее, мне не за что было ее убивать. Или ты думаешь, как сказала твоя мать в безумии, что есть причина, по которой я мог бы убить ее? Последние часы я ищу правду… Была виновата Айме в чем-то еще, кроме неосознанности и фривольности? Она запятнала мою честь? Унизила мое имя? Эти обвиняющие взгляды словно провозглашают это, а если это правда, то мне нужно знать. Не из-за нее, которая уже в земле, а из-за человека, который еще жив, человека, который, возможно, смеется надо моей доверчивостью, но который заплатит жизнью, если это правда…
Со свирепой решимостью говорил Ренато, изменившийся в лице, и именно в этом странном месте, перед недавно закопанной могилой, где еще не увяли все цветы с ее похорон, где кажется еще носился запах тех лепестков, сильный запах той женщины… В этом месте слова имели странное звучание, смешанные с только что произнесенными словами любви, воспоминаний, неудержимого пыла любви в Монике. Теперь в его душе адски смешивались разные страсти, переходившие одна в другую в огненном вихре, пока Моника отступала назад, словно он душил ее в этой буре обнаруженных чувств, которые вспыхнули в сердце… В одно мгновение ожило все: от детской разбитой мечты, до той минуты, когда она остановилась у могилы сестры… Но был страх сильнее всех, страх, заставивший ее протестовать и кричать:
- Ты не можешь сделать этого, Ренато! Расследовать, будоражить, выискивать, бросить грязь на имя той, которая уже умерла, заплатила жизнью за свои ошибки и недостатки… В сотни раз больше я страдала из-за нее, чем ты, но я смогла простить ее всей душой…
- Я простил ее; но его…
- Если ты любишь меня, как сказал, не должна быть в твоем сердце эта ненависть и жажда встретиться с так называемым соперником… Если ты любишь меня, как клянешься, неужели тебе настолько важно то, что Айме могла сделать…
- Мне важно из-за того, что это значит, из-за чего меня очерняют, унижают и пятнают позором твои глаза… Женщина может любить мужчину, который убил другую, чтобы наказать за предательство кровью… Не думаю, что можно любить и ценить того, кто глубоко оскорблен и обижен, кто забыл обиды и простил обман… Есть что-то в нас, что мы не можем позволить уничтожить и отстаиваем любой ценой, любя и ненавидя, и мое сердце…
- Это не твое сердце говорит. Это твоя гордыня кричит, а этот голос я не хочу слушать, Ренато. Это…
- Я вижу, ты дрожишь… И вздрагивая, твоя скорбь подтверждает подозрение, которое свернулось клубком в моей душе… Соперник, которого мне придется найти, чтобы отомстить за оскорбление Айме, это тот самый человек, которому я кинул тебя в момент безумия, с кем безуспешно борюсь, чтобы вырвать тебя из его рук… Это моя тень, мой вечный соперник, враг природы и общества, которого я получил с самого рождения, лицом к лицу: Хуан Дьявол!
- Нет! Нет! – опровергла встревоженная Моника.
- Да! Да! Твой голос, цвет, взгляд изменились… Чего ты боишься? Ты дрожишь из-за него или из-за меня? Ты думаешь, он сможет победить меня, стоя лицом к лицу? Ты думаешь, как и моя мать, что я не сильнее его?
- Я ничего не думаю, кроме того, что ты потерял рассудок. Хуан Дьявол ничего не сделал тебе. Ничего, потому что это не волнует его… Разве Хуан Дьявол оставил бы меня в монастыре, если бы любил? Он принял, не протестуя, прошение о расторжении брака, чтобы разлучиться навсегда. Он повернулся к нам спиной, ему ничего от нас не надо… С деньгами, что он выиграл у тебя ночью, он готовит дело, чтобы добиться успеха. Он покупает лодки для рыбной ловли и возводит дом на Мысе Дьявола…
- Он все это делает? А ты откуда знаешь? Откуда тебе известны такие подробности? Почему тебя это так интересует?
- О! Иисус! – воскликнула напуганная Моника.
- Что? Хуан Дьявол!
Они резко разъединились, удивление Моники превратилось в ужас. Хуан явился, словно на заклинание своего имени, с покрасневшим лицом при быстром беге, заставляя скакать лошадь, со взъерошенными волосами, обнаженной широкой грудью, с неряшливым и неопрятным видом в наихудшие свои дни… Его взгляд молнией осветил Монику и Ренато. Можно сказать, он измерял, оценивал бледных и траурных, и презирая с плебейским видом двух одинаковых сеньоров, иронично проговорил: