К тому же она прекрасно знала: очень многие из тех, что корчат презрительные мины в сторону Несговорова, даже за куда меньшие деньги не отказались бы хоть голую задницу ежедневно демонстрировать с экрана. Правда, она все-таки не считала, что любимое высказывание несговоровского босса: «Купить можно любого, надо только правильно определить цену», – является универсальным. Но что очень широко применимым, особенно на телевидении, – это точно.
А главное: зачем ложиться в постель с мужчиной, если позволяешь себе говорить о нем с презрением? Не нравится – не ложись.
Просто сегодня ее все раздражало; Несговоров и подвернулся под горячую руку.
– Извини, – сказала Женя, смущенно посмотрев на него. – Настроение сегодня мерзкое, Олег, извини. Сама не знаю почему. Давай и правда завтра увидимся, ладно? Ты мне позвони, только не очень рано. Я высплюсь, кофе выпью…
«И все пройдет», – подумала она.
Она так редко говорила Несговорову что-либо подобное и так редко смотрела на него смущенно, что это произвело впечатление.
– Да я не сержусь, – сказал он. – Бывает… Погода хреновая, магнитная буря сегодня, говорят. Так ты на Бронную?
– Я же сказала, – улыбнулась она.
– Нет, я к тому, что давай тогда вместе тачку поймаем. Я-то сегодня выпивать собирался, свою в Останкино оставил. Тебя подброшу и вернусь в коллектив. Пора тебе машину покупать, – сказал он. – Ты же вроде говорила, что водить в институте научилась?
– Да лень природная! – засмеялась Женя. – На сервис ездить, вечно ремонтировать что-нибудь… Или угонят, снова беспокойство. Придется уж тебе меня возить, Несговоров.
– Придется! – тоже засмеялся он. – Ты у меня, Женька, женщина на сто процентов!
Всю дорогу до Большой Бронной Несговоров целовал Женю, сжимал ее грудь под расстегнутой шубой. Она не сопротивлялась: до сих пор чувствовала себя слишком подавленной, да и неловкость не прошла оттого, что невольно его обидела.
«Великую любовь она ждет! – с неожиданной, никогда прежде на Василенку не направленной злостью подумала она, уже входя в свой подъезд. – А пока что можно и жизнь свою подустроить…»
Глава 12
Беспричинное раздражение охватывало Женю очень редко. Она слишком хорошо умела держать себя в руках, чтобы позволять себе такие выходки, как с Катей Морозовой, а потом с Несговоровым.
«Работать надо побольше!» – подумала она уже назавтра, хорошенько выспавшись, приняв ванну и выпив крепчайшего кофе с коньяком.
Вообще-то Женя вполне могла ограничиться работой в эфире. У нее это в первый же раз получилось так, что все ахнули, а Виталий Андреевич гордо усмехнулся.
Обычно даже те, кто не первый день работали на телевидении, сразу терялись в «живом» эфире: зажимались, сбивались, нервничали. Она же, впервые появившись в дневных лотовских новостях, провела их с таким веселым воодушевлением, как будто это было для нее самым привычным делом. Да еще экспромтом выдала фразочку: «Для всех, кто не утратил интереса к жизни», – которая сразу стала слоганом «ЛОТа».
Дело было в том, что Женя совершенно не испытывала того, о чем еще при первом знакомстве рассказывал Несговоров: когда похлеще наркотика кружит голову прямой эфир… Поэтому даже спустя год, не только возглавляя рейтинги «ЛОТа», но и входя в десятку самых популярных телеведущих, она не приобрела специфических звездных привычек. Не капризничала из-за прически и грима, не учила осветителей, как надо направлять на нее свет, не перебирала партнеров по эфиру.
Стивенс даже подшучивал над дочкой:
– Мужики, как только в прямом эфире начинают работать, явно приобретают женские гормоны. А ты, выходит, теряешь?
С женскими гормонами у нее все было в порядке, и она смеялась в тон отцу.
Сама-то Женя не находила во всем этом ничего удивительного. Надо было пройти такую школу закулисной жизни, какую прошла она, с трех лет часами просиживая в репетиционных и в гримерках, чтобы навсегда приобрести иммунитет против звездной болезни. В театре все чувства и отношения были предельно обострены, по-актерски усилены, выражены отчетливее, чем где бы то ни было. Хватило бы и меньшей, чем с детства была у Жени, проницательности, чтобы в них разобраться.
И она не забыла ничего из усвоенного тогда – ни одного из самостоятельно ею выведенных, неочевидных законов жизни.
Когда-то Ирина Дмитриевна находила у дочки явные актерские способности. Но сама-то Женя на свой счет не обольщалась: если и есть способности, то не актерские, а к актерству. Разницу она прекрасно чувствовала уже в пятнадцать лет. И одновременно видела, как по мелочам растратили себя даже очень талантливые люди – только потому, что не умели отличать важное от неважного.
Так неужели теперь Женя позволила бы себе исходить пустыми капризами из-за неправильно, по ее мнению, поставленного света или придавать макияжу хоть на йоту больше значения, чем он того заслуживал?
И вообще, ей нравилось не только вести эфир, но и заниматься множеством других вещей, которыми занимаются на телевидении. Главным образом, конечно, самой делать репортажи. Ей вот именно сам процесс нравился: узнавать о чем-нибудь интересном, заказывать у координатора машину, договариваться с оператором и звукорежем, ехать на место событий… Скажи ей кто-нибудь лет пять назад, что она будет не просто удовлетворена работой, но полюбит ее, – ей-Богу, Женя в голос расхохоталась бы! Ни о чем таком она тогда не думала. Хотела обеспеченной независимости, и больше ничего.
Помогало и то, что она прекрасно умела разговорить человека, повести себя так, чтобы он проникся к ней доверием. Всю жизнь Женю считали в меру надменной, дистанцированной, уж никак не свойской… И вот – кто бы мог подумать!
Впрочем, отец еще при первом ее появлении в «ЛОТе» счел, что для «народного телевидения» она подходит идеально.
– У тебя, знаешь, во внешности что-то такое есть… Для всякого нормального человека притягательное! А ведущая, кстати, и должна быть не совсем доступной, все-таки немножко не такой, какую в кафешку запросто пригласишь. – И добавил, усмехнувшись: – Не волнуйся, Женя, народности в тебе достаточно. И без перебора.
А Женя и не волновалась.
И Юра ей говорил, что его сразу как магнитом к ней потянуло, когда она вошла в ординаторскую и начала что-то рассказывать про свою телепередачу, в персонажи его зазывать. Только тогда он думал совсем не о том, злился на всех и вся, маялся душою – и не понял, что это за тяга такая сильная… До той минуты не понимал, пока льдину, на которой их унесло вдвоем, не прибило к берегу залива Мордвинова.
– Вот и буду работать побольше! – вслух произнесла Женя. – С Нового года, прямо с первого января! Нет, все-таки лучше со второго.
Жизнь, как обычно, внесла коррективы в продуманные, хорошо выстроенные планы. Да и не надо, наверное, было определять для себя такой четкий рубеж: вот прямо-таки со второго января! Мало кто в первые посленовогодние дни находит в себе силы для работы сверх графика, разве что фанаты да начинающие. А остальные – если только случится что-нибудь из ряда вон и профессиональный журналистский азарт пересилит долгое новогоднее похмелье.
Ну, а Женя ни к фанатам, ни к начинающим себя не относила. И эфир у нее по графику был только четвертого. Наверное, будь Несговоров в Москве, он уговорил бы ее провести первые новогодние дни в каком-нибудь более интересном месте, чем машина съемочной группы. Но он еще тридцатого декабря улетел в Штаты – делать интервью с каким-то сенатором. Так что уговаривать и отговаривать ее было некому.
А жаль! Иначе Женя не провела бы утро второго января так бездарно.
Тема для репортажа была преумилительная: в зоопарке прямо в новогоднюю ночь родился тигренок. К тому же редчайшей породы – белый, с голубыми глазами. Родители были куплены за огромные деньги в Германии, прибыли в Москву недавно, и никто не ожидал от них потомства. Событие, конечно, было уникальное, и Жене стоило огромных трудов уговорить директора зоопарка, чтобы он разрешил поснимать новорожденного.
– Только рано утром приезжайте, – наконец сдался директор. – Затемно, часов в семь. Чтобы ни одна живая душа… Ох, Женечка, в грех вы меня вгоняете! Вот правильно, я считаю, мусульмане поступают: сорок дней нельзя на младенца смотреть, и никаких гвоздей!
Хотя белый тигренок явно не был мусульманином, отснять его все-таки не удалось.
Битых три часа они проторчали под дождем у чертова тигрятника, но внутрь их так и не пустили.
– Не хочет кормить, – мрачно сообщил оператор Владик Яркевич, в который раз вернувшись с разведки. – Вот сука, а? Не щенка же приблудного ей подбрасывают, собственного, можно сказать, ребенка! Сгущенку, что ли, из своего молока собирается производить? Следят, не сожрала бы вообще. Отбирать его хотят, сейчас как раз решают.
– Уходите, деточки, уходите! – наконец вышла к ним старая служительница. – Не до вас! Марица нервничает, Раджика забрали у нее. Теперь глаз да глаз, как бы не помер. Под лампами греют его, покушать готовят.
– Так, может, мы бы и сняли, как он под лампами греется? – умоляющим тоном попросила Женя. – Мы бы за пять минут, честное слово!
Служительница только руками замахала.
Из зоопарка возвращались злые, сами как тигры. Особенно расстроился Влад. Он работал недавно и был увлечен телевидением. Тонкости операторской профессии он усвоил очень быстро и, судя по всему, не собирался останавливаться на достигнутом. Женя любила снимать материалы именно с ним – как, впрочем, и со всеми, кто работал не за страх, а за совесть. Владу не требовалось напоминать о мелочах, о которых почему-то забывали многие операторы: например, подснять что-нибудь для перебивок при монтаже – крупные планы рук, или книжные полки, или виды из окна.
Пейджер запищал у него на ремне, как только выехали на Садовое кольцо.
– Жень! – окликнул ее Владик, прочитав сообщение. – Может, на «Киевскую» подскочим? Это парень знакомый из Би-би-си месседж шлет по дружбе. Они в «Рэдиссон-Славянской» сидят, так там у них террорист объявился, на пятом этаже на трубе водосточной висит. Поехали глянем, а?
– Террорист? – с сомнением покачала головой Женя. – Там, наверное, оцепление уже стоит. Думаешь, нас пропустят? Это Левашова каждая собака знает в МВД, а нас-то?..
– Да ты уговоришь! – не унимался Владик. – Ну давай крутнемся, Женька, пропал ведь выезд!
Последний аргумент оказался решающим. Жене и вправду было неловко, что по ее вине вся группа прокаталась зря, да еще в такую рань и в такую мерзкую погоду. Понадеялась на хваленое свое обаяние – вот тебе, пожалуйста, и любезный директор, вот тебе и голубоглазый тигренок!
– Ладно, поехали, – решила она. – Попробуем.
Но уж если бутерброд начал свободный полет, то непременно приземлится маслом вниз; можно было и без эксперимента догадаться.
Дальше гостиничной решетки их, конечно, не пустили.
– Где разрешение на съемку? – твердил толстый милицейский майор. – Нету разрешения – нету съемки. Какое мое дело, что дневной эфир! Кто отвечать будет за вас, а? Пускаем только экстренные службы, сами же видите.
Экстренные-то службы понятно было что пускают. Вдалеке, у самого крыльца гостиницы, мелькали люди в камуфляже, еще в какой-то форменной одежде. Владик на всякий случай отснял и их, и предполагаемого террориста, сквозь изморось едва заметного на балконе пятого этажа, у водосточной трубы. Женя на пять минут тормознула анонимного фээсбэшного начальника и выжала из него несколько обтекаемых фраз. Но для приличного репортажа всего этого, конечно, было недостаточно. Оставалось утешаться только тем, что не пустили и другие съемочные группы.
«Своей работой надо заниматься, – сердито подумала Женя, – а не баловаться от нечего делать. Левашов бы уже по воздуху через решетку перелетел!»
По воздуху или нет, но Андрей Левашов уж точно стоял бы сейчас там, где толпились люди в разномастной форме. Он работал криминальным корреспондентом много лет, еще до образования «ЛОТа», и все милицейские начальники действительно пускали его повсюду, часто даже сами звали. Андрей и сейчас наверняка был бы здесь, если бы не уехал вчера в командировку.
– Поехали, Влад, – сердито позвала Женя. – Хватит права качать. Смотри, все уже разъехались.
– Да хоть теперь-то могли бы пустить! – то ли ей, то ли майору громко сказал Яркевич. – Уже взяли ведь козла этого, ничего не взорвалось, фиг ли теперь не пускают?
Жене надоело препираться. Сколько можно, с утра только этим и занимаются! Отвернувшись от доругивающегося с майором Яркевича, она рассеянным взглядом следила, как на глазах редеет толпа любопытных вокруг гостиницы.
Она не то чтобы устала, но чувства ее притупились от долгой сегодняшней неразберихи. Из-за этого она даже домой не торопилась, хотя голова совсем промокла под мелким дождем: вдобавок ко всему Женя забыла зонтик. Она поежилась – на минуту показалось, что дождь залился за шиворот и по спине бежит холодная струйка.
И в то же мгновенье Женя почувствовала, как эта струйка становится теплой, горячей, обжигающей… Не успев понять, что же такое происходит, она медленно обернулась, как будто хотела разглядеть, из-за чего пробежал по ее спине этот неожиданный жар, – и уже чувствовала, уже знала…
Он стоял в нескольких метрах от нее, почему-то держась рукой за черную чугунную решетку. Ничего она не разглядела сразу – ни лица его, ни глаз – только побелевшие от напряжения пальцы. И ничего не успела понять. Следующие секунды – или минуты? – выпали из сознания, из памяти, из жизни. Это были последние отделявшие от него секунды, и этого времени не должно было, не могло быть. Как не могло быть всех бесконечных минут, дней, месяцев, отделявших от него.
– Юра… – Вместо собственного голоса она слышала только непрестанный, изнутри разрывающий голову звон. – Что же ты молчишь, у меня сердце сейчас остановится…
И тут же почувствовала, что пустого времени больше нет, потому что его руки наконец сомкнулись у нее за плечами волшебным кругом, в котором обо всем можно было забыть.
Глава 13
– И что же потом?
– Не знаю, родная моя. Как в тумане. Хотя ведь наоборот, да?
– Я совсем бесчувственная, Юра! Ты так давно здесь, а я не чувствовала. Но это, знаешь, наверно, потому, что ведь и правда все равно, тысяча до тебя километров или десять. Раз они все-таки есть… Ты почему смеешься, я глупости говорю?
– Что ты, какие же глупости! Просто мне это тоже одинаково было, Женечка, – тысяча или десять… Ты куда?
– Никуда. Повернулась неловко. Думаешь, от тебя куда-то хочется уходить?
– Никогда ты меня не простишь.
– Не говори этого ничего, Юра, милый мой… Обними лучше, как сразу обнял.
– Вот, а теперь ты смеешься. Почему?
– Потому что ты как Хома Брут. Или я как Хома Брут? Помнишь, как он волшебным кругом от нечистой силы отгораживался? Ты так и обнимаешь.
– Устала?
– Без тебя? Устала.
– Нет, сейчас – устала? Губы усталые, глаза усталые – камешки мои милые. Колечки на лбу усталые. Не смейся, ненаглядная моя. Еще разок меня поцелуй, если не устала.
– Разок?
– Сколько сил хватит!
Юре казалось, что совсем недолго длится их прерывистый шепот, и поцелуи, и все, что с ними происходит, – один миг. Но в комнате было уже темно, зажглись во дворе фонари, и только поэтому он понимал: давным-давно они лежат, обнявшись, на кровати, и день этот в самом деле длится дольше века.
Борька, как всегда, сориентировался быстрее всех.
– Юра, давай живее! – позвал он, стоя у машины. Но уже через полминуты опять оказался рядом с гостиничной оградой и даже присвистнул: – Ого! Смотри-ка, а дежурство-то вовремя кончилось… Куда б мы тебя, такого? Здрасьте, милая барышня! Извините, а не отпустите ли вы нашего товарища на пять минут переодеться? А то ведь в казенной одежке по городу не ходят. – Потом, присмотревшись к барышне и получше вглядевшись в Юрино лицо, он махнул рукой: – Ладно, поехали вместе, хоть и не положено нам девушек возить! Юра, что это с тобой? – шепотом спросил Годунов, пока шли все вместе к отрядному «Мерседесу». – Может, валидолу примешь или чего покрепче? Белый весь, как из могилы! Ты ее знаешь, что ли?