– Что-нибудь случилось? – спросила Ева.
– С чего ты взяла? – удивился он.
– Утром звонишь. Дорого ведь.
– А-а! – Он засмеялся. – Забыла ты, Евочка, европейские мерки. Это в цивилизованные страны звонить – тогда цена от времени зависит. А в Россию всегда дорого.
– Значит, все в порядке? – зачем-то переспросила она; надо же было что-то говорить. – Ты на работу идешь?
– Все в порядке, иду на работу, написал два стишка, жду мою музу, дабы похвастаться! – единым духом выговорил он. – Вот, не пожалел денег, чтобы тебе об этом сообщить. А у тебя как дела?
– Тоже все в порядке. Отдыхаю.
– А почему не на даче? – поинтересовался он. – Что за отдых летом в Москве! Представляю, какая жара и пыль. Но у нас тут тоже не сахар, скажу тебе. Если бы не эти дурацкие летние курсы, я уже сидел бы у Милошевичей в домике над Дунаем и со стоном звал бы тебя обратно. Но поскольку долг заставляет меня жариться на венской сковородке, я не смею призывать жену разделить мои адские муки! – Лева засмеялся удачному каламбуру и тут же добавил: – Только поезжай уж в Кратово, хоть ты не мучайся.
– Поеду, – сказала Ева. – Мама там давно. А я вчера на выставку ходила в Пушкинский, поэтому задержалась.
– Умница, – похвалил Лева. – Да, а Габсбург твой покидает нас, коренных венцев! Во Францию, что ли, отбывает на жительство или еще куда-то. Я с ним без тебя практически не общаюсь, поэтому точно не скажу. Так, насплетничал кто-то. Ну, целую, Евочка. Чу-ус! – попрощался он по-немецки, снова засмеялся и повесил трубку.
Мужниным утренним звонком настроение было испорчено на весь день. Это было едва ли не самое неловкое в ее нынешнем положении: то, что она до сих пор не сказала ему… Лев Александрович был так спокоен и весел потому, что жена ведь уехала до осени, а теперь только август начинается, о чем же волноваться? А Ева не могла заставить себя сообщить ему, что совсем не хочет возвращаться. Надо ведь будет что-то объяснять, приводить какие-то доводы. А какие разумные доводы она может ему привести?
Потому-то все два месяца в Москве Ева смотрела на телефон как на мину замедленного действия.
К счастью, дальше звонки пошли не междугородние.
Позвонил отец, сказал, что сегодня освободится позже, а завтра должен быть у себя в Курчатнике раньше обычного, на дачу из-за этого вечером не поедет и ее отвезти не сможет. Ева улыбнулась папиному звонку. Соседняя с Кратовом Малаховка после войны долго считалась бандитским местечком, и, хотя едва ли она до сих пор удерживала пальму первенства, Валентин Юрьевич не любил, когда жена или дочери ездили на дачу электричкой.
Позвонил с работы Юра, сообщил, что вчера объявилась Полинка.
– У вас никого дома не было, она мне дозвонилась, – сказал он. – Из какой-то дыры, еще название такое табачное, вроде махорки. Хуже слышно, чем из Австралии, так что я не разобрал толком. Но, говорит, там ужасно прекрасно и прибудет она поэтому не скоро.
– А ты когда прибудешь, Юрочка? – спросила Ева.
– А я завтра утром. Как у тебя?
– Как всегда, – ответила Ева и тут же усомнилась в собственных словах.
– Зайди завтра днем, если хочешь, – предложил Юра. – Мне до обеда хватит выспаться. Что-то тебя не видно давно? Все, извини, – совсем другим голосом быстро произнес он. – Пока, рыбка, до завтра.
Положив трубку, Ева вспомнила: брат говорил, что готовность для бригады спасателей – минута. Значит, через минуту он уже сядет в машину и полностью погрузится в ту жизнь, которая ежечасно, ежеминутно идет в Москве параллельно их жизни и которой они совсем не знают… К счастью, не знают.
Раздумывая об этом, она едва успела положить трубку, как раздался новый звонок. Надо же, просто все разом хотят поговорить с нею сегодня!
– Да, – сказала Ева и повторила, не слыша ответа: – Я слушаю!
– Ева Валентиновна, – наконец донеслось до нее, – это Клементов вас беспокоит, Артем.
Он замолчал. На расстоянии почувствовав, что он не знает, о чем заговорить первым, Ева обрадованно сказала:
– Здравствуйте, Артем! Я и не думала, что вы так скоро позвоните. Неужели уже нашли фотографии?
Она действительно рада была его слышать, поэтому слова произнеслись сами собою, без малейшего напряжения.
– Нашел, конечно, – услышала Ева, и ей показалось, что одновременно с голосом она слышит и его улыбку. – Их не так трудно найти.
Он снова замолчал. Ну конечно, ему неловко предлагать ей: давайте встретимся!
– Тогда мы можем увидеться, Артем, – предложила Ева. – Если, конечно, у вас есть время.
– Да, – как-то коротко, почти судорожно, прозвучало в трубке. – Вы только скажите, где и когда.
На этот раз они встретились на Пушкинской площади. Не то чтобы Ева куда-то торопилась… Но ей показалось вдруг, что не надо этого делать. Не надо встречаться с Артемом, не надо смотреть его фотографии… Хотя ничего особенного ведь нет в том, чтобы вместе с бывшим учеником вспомнить школьные годы!
Но все-таки она попросила его прийти на Пушкинскую площадь.
День, как и вчера, был исполнен особенного, присущего только большому городу зноя: когда и солнце не слепит глаза, теряясь где-то в полускрытом высокими домами небе, и легкий ветер не приносит прохлады, только едва ощутимо колышется сжатый домами воздух.
На скамейках между памятником Пушкину и кинотеатром было прохладно из-за работающих с самого утра фонтанов. Ева не почувствовала жары, хотя не совсем правильно выбрала платье для такого дня – летнее, но с длинными рукавами.
Платье подарила ей к приезду мама, и оно сразу понравилось Еве. Ей, как и остальным в семье, вообще нравилось все, на чем останавливался мамин простой, но точный вкус. А в этом пестром и веселом штапельном платьице больше всего ей нравились как раз длинные свободные рукава – из какой-то невесомой, похожей на паутинку белой ткани. Сквозь нее особенно трогательно просвечивали тонкие Евины руки; впрочем, об этом она не догадывалась.
На паутинки походили и ажурные накидные петли, идущие по всему платью, от полукруглого декольте до колен.
Артем уже сидел на лавочке за памятником Пушкину, когда Ева остановилась на ступеньках, ведущих к фонтану. Она не сразу заметила его сквозь облако водяной пыли и оглянулась, думая, что он вот-вот покажется где-нибудь у выхода из метро.
– Ева Валентиновна! – услышала она.
Артем поднялся со скамейки и быстро пошел к ней, на ходу отбрасывая недокуренную сигарету. Ева тоже пошла ему навстречу. Зачем отходить от свободной лавочки, там-то они сейчас и посидят, и быстро посмотрят фотографии. Но он уже подошел к недлинной лестнице, посередине которой стояла Ева, и остановился двумя ступеньками ниже.
Артем был выше ее ростом, но теперь, из-за лестницы, смотрел на Еву чуть-чуть снизу вверх. Но взгляд его был все тот же: внимательный, немного ей непонятный…
И вдруг, встретив этот направленный на нее взгляд, Ева почувствовала, как, подобно мелкой лужице, испаряется все то, что она про себя называла неловкостью, странностью сегодняшней встречи. То, что исходило от этого мальчика, нельзя было назвать ни спокойствием, ни уверенностью, ни даже обычной доброжелательностью. Она не знала, как можно было бы это назвать! И, по правде говоря, не хотела об этом думать.
– Здравствуйте, Артем, – сказала Ева, с трудом сдерживая радость от того, как легко и незаметно испаряется в ее душе эта мелкая лужица тревоги. – Я опоздала?
– Нет, – не отводя взгляда, ответил он. – Здравствуйте, Ева Валентиновна.
На секунду ей показалось странным, что он так старательно называет ее по имени-отчеству. Хотя как еще он может ее называть?
– Скамейку вашу сейчас займут, – улыбнулась она. – Пойдемте скорее, Артем, а то негде будет фотографии смотреть!
Скамейка, с которой он только что поднялся, была еще свободна. Они побежали по лестнице, Ева зацепилась каблуком за ступеньку, Артем поддержал ее под локоть, наконец одновременно и быстро, как в детской игре, они уселись на облюбованную скамейку – и, взглянув друг на друга, не сговариваясь, рассмеялись.
– Где же ваши фотографии? – Ева не стала объяснять ему, почему смеется сама, и не стала спрашивать о причине его смеха; это было совершенно не нужно. – В самом деле так быстро нашли? У вас ведь, наверное, много их, раз вы давно снимаете.
– Нашел, конечно. – Смех у Артема был веселый, но, когда он смеялся, лицо его почему-то почти не менялось. Было вообще что-то неизменное в его лице, не зависящее от настроения, но Ева не могла понять что. – Какая разница, давно или недавно?
Их ничего не значащие, поочередно произнесенные фразы только укрепили ощущение, возникшее сразу же, как только она увидела его сегодня: ничего странного, ничего неправильного нет во всем, что происходит с нею в этот летний день… Это ощущение было таким новым для Евы, таким незнакомым, что она даже удивилась в душе.
Но времени удивляться не было. Артем уже расстегнул черную брезентовую сумку и достал красную картонную папку.
– Вот, – сказал он, развязывая короткие веревочки, – эти из Абрамцева.
Положив папку себе на колени, Ева всматривалась в большие черно-белые фотографии. Она смотрела – и не понимала, когда он успел сделать эти снимки…
На всех фотографиях была она. У окна аксаковского дома. На неширокой тропинке, ведущей к церкви Спаса. В насквозь просвеченном солнцем осеннем лесу. На берегу речки, струящейся где-то внизу, в узких и глубоких берегах.
Понятно, почему Ева не знала даже, что у Артема был с собой аппарат. На всех этих фотографиях она была снята то вполоборота, то издалека, то немного снизу – как на той, например, где смотрела из окна на заходящее солнце и на ее лице лежали отсветы.
Ева так растерялась, увидев собственное изображение, столь многократно повторенное, что не сразу заметила даже, как хороши сами по себе эти фотографии. Паутинки бабьего лета, которые она и теперь помнила со всей ясностью той, давней радости, с такой же ясностью видны были на этих простых снимках. И не только видны, но ощутимы – как ореол непонятной, но зримой печали одиночества, которым окутана была женщина в насквозь просвеченном осеннем лесу.
Она молчала, не зная, что сказать.
– Вы… очень хорошо это почувствовали, – наконец произнесла Ева. – Мне действительно… так и было тогда, в тот день. Я помню то свое настроение, но и сейчас не могу его назвать…
Она ожидала, что Артем что-нибудь скажет, ответит. Но он молча и осторожно закрыл папку и положил поверх нее следующую. И Ева сразу поняла почему-то, что так и надо было сделать. А что он должен был говорить – благодарить, вежливо отнекиваться? Она не решалась поднять на него глаза.
В следующей папке фотографий было немного. Да всего три снимка там и было – вчерашние. Ева не сдержала улыбку, увидев их.
Она уже и забыть успела свои слова о том, что ей кажется: есть где-то фотографии девочки с короткой косичкой на горке в Александровском саду. Но теперь ей показалось, будто эти самые снимки и лежат у нее на коленях поверх раскрытой картонной папки.
Конечно, никакой косички не было, и ледяной горки не было, и вполне взрослая женщина с длинными волосами, уложенными низким узлом, стояла на аллее у кирпичной стены. Но выражение лица этой женщины показалось Еве совершенно незнакомым.
Неужели ее лицо – да что лицо, весь облик! – может сиять таким счастливым изумлением? На фотографии она остановилась, обернувшись – ну конечно, Артем ведь и сказал, чтобы она просто шла по аллее, – и даже в повороте ее головы было что-то стремительное, несомненно счастливое и трепетное.
Все три снимка были разными, и на каждом из них она была другая, хотя и сама не понимала, в чем заключаются неуловимые отличия – в улыбке, в движениях, в том, как падает свет?
И только трепетное выражение счастья, которым дышало ее лицо, оставалось неизменным.
Невозможно было больше делать вид, будто она не понимает… Но что ему сказать, Ева не знала.
В замешательстве смотрела она в свои же счастливые глаза на фотографиях.
– Я боялся, что вы увидите – и сразу уйдете, – вдруг услышала она. – Но все равно не мог… Не сердитесь на меня.
Она наконец подняла глаза.
Сквозь глубокое, ясное внимание, к которому Ева уже привыкла, она разглядела в его глазах робость. Но странным образом и робость его была проникнута все тем же неизменным чувством, которым отмечено было все его лицо и которое она так неточно называла вниманием.
И тут Ева впервые поняла, почувствовала, в чем состоит секрет этой неизменности. Его внимание не было сосредоточенностью и не было задумчивостью; это было очень сильное, очень направленное движение.
Серебристая линия его взгляда соединяла их так мгновенно и прочно, как если бы Ева ловила конец брошенной ей незримой, но неразрывной нити.
И это чувство – так неожиданно возникшей, но такой глубокой связи – заставило ее вздрогнуть посреди теплого летнего дня.
Она отвела глаза – поспешно, как будто убегая, прячась от него. Или от себя? Она снова стала перебирать фотографии, но теперь уже безотчетно, не вглядываясь в них и понимая, что ее выдают движения рук, торопливые и неловкие.
Так же безотчетно она увидела, как рука Артема ложится рядом с ее рукой поверх рассыпанных фотографий. Ева разглядела въевшееся химическое пятнышко, тонкий шрам у запястья, заметила какой-то легкий, почти неуловимый жест… Секунду спустя его рука накрыла ее руку осторожным, успокаивающим движением – и Ева замерла, боясь дышать. Прикосновение было едва ощутимо, но проникнуто таким сильным чувством, что ей показалось, будто Артем обнял ее.
Она не могла понять, сколько это длится. И не пыталась понять.
Он слегка сжал пальцы, но только для того, чтобы удержать ее руку, поднимая ее вверх, поднося к губам. Ева почти не ощутила его дыхания, когда он целовал ее вздрагивающие пальцы. Потом он перевернул ее руку и поцеловал ладонь, которую она беспомощно держала лодочкой, потому что не могла разжать от чувства большего, чем волнение. Потом еще несколько секунд не отнимал ее ладонь от своих губ. Потом приложил к своей щеке; она почувствовала тонкий изгиб скулы. Потом медленно опустил, но еще на мгновенье задержал под своей рукой.
Еве казалось, что их окружает невозможная звенящая тишина. Хотя они по-прежнему сидели на лавочке посреди Москвы, за спиной у бронзового Пушкина, и по-прежнему гудел вокруг них огромный город, и даже фонтан шумел по-прежнему, обдавая их мелкой водяной пылью, которой они не замечали.
Она подняла глаза, совсем без смущения. Она удивилась бы этому, если бы могла сейчас удивляться.
Ева никогда не видела, чтобы робость и твердость соединялись в одном взгляде. Но Артем смотрел на нее именно так.
– Что же нам делать? – помимо воли вырвалось у нее.
– Ничего, – сказал он, не отводя глаз. – Не сердитесь на меня.
– Я не сержусь. – Ева не слышала своего голоса. – Но… как же теперь?
Она хотела спросить его, как же теперь делать вид, будто ничего не произошло – с нею, с этим солнечным днем, с городом, с жизнью… Она не могла понять, почему хочет спросить об этом его, и еще меньше могла облечь свой вопрос в ясные слова.
Но, кажется, ему и не нужно было ясных слов. Или – он и без слов понимал все, что она еще только хотела сказать.
– Ничего не надо делать, – повторил Артем. – Вы если ничего не делаете – значит, ничего и не надо. Можно мне побыть рядом с вами?
Кажется, он тоже не слышал собственных слов – так странно, так необычно они звучали.
– Зачем вы спрашиваете? – Голова у Евы кружилась, сердце стремительно билось у самого горла. – А если бы я сказала «нет», разве…
– Все равно не смог бы, – не заставляя ее договаривать эту длинную фразу, произнес он – так же коротко, незавершенно и так же понятно ей, как ему понятны были ее незавершенные слова. – Только не уходите!..
– Я не уйду. – Она быстро прикоснулась ладонью к его груди и тут же отняла руку. – Я совсем не понимаю, что это.
– Это я вас люблю, – сказал он. – Больше ничего.
– Но это же невозможно. – Горло у нее совсем перехватило, голос срывался. – Разве это возможно?