– Да. Всегда было возможно, почему же теперь?..
– Всегда?
– Конечно. Не могло пройти, и не прошло. Но я боялся никогда вас больше не увидеть. Хотя не верил.
Их слова становились все более отрывистыми, даже несвязными. Но чем несвязнее становились слова, тем легче им было понимать друг друга. Как будто одна за другой спадали ненужные оболочки и все яснее, все неотменимее становилось то главное, единственное, что вдруг возникло между ними под шум фонтанных струй, в радужном ореоле водяной пыли.
– Не уходи, – повторил Артем, снова кладя свою руку на Евину. – Не уходи, прошу тебя. Второй раз я этого просто не выдержу.
– Тебе кажется. – Она последний раз попыталась представить, что происшедшее еще может измениться, сделаться небывшим; даже чуть-чуть повела рукой, но тут же почувствовала, как его пальцы дрогнули над ее ладонью, – и замерла снова. – Это только годы – твои годы… Они пройдут, и это пройдет.
– Какие годы? – Он вглядывался в ее лицо так, как будто не верил, что она не исчезнет, что и через минуту, и через час он все так же сможет вглядываться в ее лицо. – Ты знаешь, что это – годы?
– Не знаю, – согласилась Ева. – Сейчас – не знаю. Но ведь не может же быть…
– Но ведь есть, – в последний раз сказал он и, не отпуская ее руки, поднялся со скамейки.
Ева поднялась вместе с ним, не замечая, как соскальзывают с ее колен фотографии. И последнее, что она смогла ему сказать, на секунду оглянувшись, чтобы еще раз увидеть это место, овеянное влажной разноцветной пылью:
– Не бросай их здесь.
Подъезд дома в Трехпрудном переулке был пуст, прохладен и гулок. И очень светел. Еве на секунду показалось, будто они вошли не в подъезд, а под своды огромного замка. Но она тут же забыла об этом.
Лифт не работал; они стали подниматься по лестнице; казалось, никогда не кончатся эти огромные пролеты. Наверное, Артем тоже чувствовал, как долго они идут. После очередного лестничного пролета он остановился, повернулся к шедшей рядом Еве и, взглядом ловя ее взгляд, положил ее ладонь себе на грудь.
– Постоим так немного, – шепотом попросил он. – Побудь так немного…
В стремительном биении его сердца она ощутила тот же трепет, который видела в собственном взгляде – на снимке, сделанном им в Александровском саду.
Она провела другой рукой по его щеке, по виску, снизу вглядываясь ему в глаза. Пальцами ощутила, как вздрагивает скула – тонкий изгиб, к которому он полчаса назад прижимал ее согнутую лодочкой ладонь. Артем смотрел на нее, не произнося ни слова. Все слова беззвучно исходили из его глаз, в потоке серебряного света.
И тут же Ева почувствовала, как, одной рукой удерживая ее руку у себя на груди, другою он медленно обнимает ее за плечи.
Минуту назад ей казалось: она уже чувствует его – через этот взгляд, через биенье сердца под своей ладонью, через тонкий изгиб скулы – так, что сильнее чувствовать его невозможно. И вдруг, когда его рука легла ей на плечи, словно пронизывающий разряд прошел по всему ее телу. Она едва не вскрикнула – и, чтобы удержаться от вскрика, порывисто прильнула к нему.
Замерев, не в силах пошевелиться, они стояли на широкой лестнице, и общее их дыхание улетало вверх, под светлые своды старого подъезда.
Ева не знала, сколько времени прошло, пока она наконец подняла голову. И почувствовала, как его губы прикасаются к ее губам.
В долгом, гулком молчании бесконечно длился этот поцелуй.
Потом, словно в испуге отпрянув друг от друга, они быстро пошли, почти побежали вверх. Ноги у Евы подкашивались, она непременно спотыкалась бы на каждой ступеньке, если бы Артем не обнимал ее за плечи, приноравливая свои шаги к ее сбивающимся шагам.
Дальнейшего – как он открыл дверь на последнем этаже, как вошли они в прихожую, в комнату – Ева почти не сознавала. Она вообще утратила в эти минуты способность именно сознавать, отстраненно воспринимать происходящее: слишком сильным, всеобъемлющим было владеющее ею чувство. Даже Артема она будто не видела – не этим словом называлось то, как он был с нею сейчас. Весь он был одним бесконечным чувством, как была она сама, как оба они были вместе – как один человек.
Они еще долго целовались в комнате, все не решаясь хоть на минуту оторваться друг от друга, как будто боялись, что каждый из них исчезнет за эту проведенную порознь минуту.
Наконец Артем быстро, словно через силу отрываясь, откинул голову назад, сам слегка отстранился. Перестав чувствовать его поцелуи на своих губах, Ева широко открыла глаза и растерянно огляделась.
Впервые за все время, прошедшее с той минуты, как они вышли из-под радужной пыли фонтана, она поняла, что все-таки находится в реальном мире. Вот теперь – в небольшой, с высокими потолками комнате, одна дверь из которой ведет в темную прихожую, другая – еще в одну комнатку. Там, во втором дверном проеме, виднелась большая, на всю стену, географическая карта полушарий.
– Боже мой! – срывающимся голосом проговорила Ева. – Что же я делаю?..
Но тут, словно останавливая этот смятенный шепот, Артем стал порывисто целовать ее лоб, виски, губы, ее плечи, полускрытые прозрачными рукавами платья. Она видела, как склоняется его голова, как пальцы расстегивают накидные петли на ее груди, скользят ниже, путаются в этих замысловатых петлях, все же расстегивают… Как, послушное его рукам, платье спадает до пояса – и, задыхаясь, он покрывает поцелуями ее плечи, грудь – все ему открывшееся тело.
Она видела, как он опускается на колени, дальше расстегивает платье, вслед своим пальцам целуя ее всю. Прикосновение его губ к ее ногам, трепетные, ласкающие прикосновения пальцев…
Вдруг он поднялся, выпрямился одним стремительным, сильным движением и поднял ее на руки. Ева не ожидала этого и, чуть не вскрикнув, инстинктивно обхватила его за шею.
– Я тебя люблю, – шепнул он, может быть, решив, что она испугалась, и успокаивая ее. – Я так тебя люблю… Давно, всегда…
Держа ее на руках, Артем прошел в соседнюю комнату и сел на край неширокой, покрытой клетчатым пледом кушетки, стоящей у стены под географической картой. Оказавшись у него на коленях, Ева еще крепче обняла его за шею.
Она чувствовала во всем его теле то же сильное, направленное движение, которое сразу заметила и в его взгляде, – неостановимое движение к ней. Но в его стремительном порыве совсем не было нетерпения – того, что заставляет мужчину обо всем забывать в последние секунды перед близостью. Не то чтобы ей казалось, будто Артем думает сейчас о чем-то, пытается как-то рассчитывать свои движения, – совсем другое… Она просто физически знала: единое, безраздельное чувство, которым весь он проникнут, которым равно отмечены и взгляд его, и поцелуи, и ей передающийся трепет во всем его теле, – это чувство невозможно назвать нетерпением.
Как его назвать, Ева не знала, но у нее и не было сейчас сил думать о таких пустых, ничего не значащих вещах, как названия для чувств.
Точно так же не опытом называлось то, что было в его движениях, когда он лег на кушетку, увлекая Еву за собою.
Им тесно было это узкое ложе, но они не чувствовали тесноты. Они лежали, прижавшись друг к другу, и чувствовали только друг друга – свои сливающиеся в объятии тела, без слов зовущие губы, сплетающиеся ноги, руки… Ева не знала, что значат для него эти минуты, но для нее они значили только одно: вся она принадлежала ему, все в ней хотело ему принадлежать, и во всем ее теле не оставалось ни единой частички, которая не была бы теперь открыта и отдана ему.
– Люблю тебя… – повторял он, как только его губы на мгновенье освобождались от поцелуев, и каждый раз Еве казалось, что он впервые произносит эти слова. – Любимая моя, люблю тебя. – И в этом не было повтора, только все короче, все реже становились мгновения между поцелуями.
Через минуту Ева почувствовала, что Артем обнимает ее уже сверху, и сверху прикасается к ней – плечами, грудью, напрягшимся, вздрагивающим животом, а она, перевернувшись на спину, скрывается, исчезает под ним. Но ей не тяжело это накрывающее объятие. Наоборот, его тело словно притягивает ее к себе, заставляет приподняться, распахнуться – как цветок распахивается навстречу солнцу, как тело влюбленной женщины распахивается навстречу единственному, переполненному любовью телу мужчины.
Была какая-то особенная, юная страсть в несдерживаемом стоне, с которым Ева обняла ногами его изогнувшуюся спину, прильнула губами к его откинутому назад, с полузакрытыми глазами лицу, – и в следующем, уже общем, счастливом и неудержимом стоне соединились их тела.
– Но этого не может же быть, – в тысячный раз повторяла она. – Не может…
Артем не пытался больше возражать ей, уговаривать – он, тоже в тысячный раз, целовал ее заплаканное запрокинутое лицо, заглядывал в счастливые, растерянные глаза. Ева лежала рядом с ним на узкой кушетке и в коротких паузах между своими сбивчивыми словами целовала его в ответ. Иногда его глаза попадали под ее губы – и тогда ей казалось: уже совершенно ощутимо, как вода из долгожданного, чудом найденного в пустыне колодца, вливается в нее этот серебряный свет.
Вдруг она быстро села рядом с ним, чуть не упав с кушетки. Артем едва успел обнять ее за талию.
– Боже мой! – прошептала она и закрыла лицо руками. – Ведь я могла просто не пойти на эту выставку, просто… Боже мой!
Он приподнялся, опершись локтем, снизу поцеловал ее склоненное, закрытое ладонями лицо.
– Не могла, – услышала Ева его голос и отвела ладони, чтобы снова видеть, как он смотрит на нее. – И я не мог. Я же тебя полюбил, как только увидел. Мне теперь кажется, всю жизнь… Как же я мог не пойти, опять тебя не встретить?
Ева улыбнулась его словам, его внимательному, на нее направленному взгляду и снова легла, прижалась к нему.
– А я ничего не понимала… – тихо сказала она. – Ничего не понимала год назад, даже не думала! Мне просто было хорошо с тобой разговаривать, легко, но я… Но я ведь не могла тогда ни о чем таком думать, ты же понимаешь?
Она посмотрела на него вопросительным, виноватым взглядом.
– Я видел. – Теперь они говорили прямо в губы друг другу, как будто для того, чтобы друг друга слышать, им достаточно было прикосновения губ. – И я ничего не мог тебе сказать, сделать ничего не мог, чтобы ты поняла. Ты испугалась бы, наверно, расстроилась, уговаривать меня стала бы, надо же в таких случаях уговаривать, объяснять. Но я не того боялся, а только что ты избегать меня будешь, если я хоть что-нибудь… А мне этого было бы не выдержать. Я утром просыпался и думал: вот, увижу ее и доживу до вечера. Ты не веришь?
– Я верю, Тема, – шептала она в ответ. – А я была как слепая, барахталась в своей пустой жизни. – На секунду Ева зажмурилась, словно пытаясь представить, как жила тогда, но тут же открыла глаза, снова ловя его взгляд, и выговорила с ужасом: – О чем я думала, чего ждала?!
– Если бы ты знала, как я себя проклинал потом за это… За нерешительность! – Шепот его стал горячим, срывающимся. – Тогда, в последнюю зиму, когда этот человек у тебя появился… Жить не хотел, так себя ненавидел. Все думал: дурак, сам согласился, что так и надо – учительница и ученик, все в рамочках. Да я же их не замечал никогда, этих рамочек, и ты для меня всегда была такая… Единственная, вот какая! И я все время об этом думал – что сам тебя потерял, сам… Только фотографии остались.
– Ты поэтому… – медленно, слегка отстранив лицо, проговорила она. – Поэтому, Тема… С армией?..
– Зачем об этом говорить?
По его неотрывному, ничего, кроме ее лица, не видящему взгляду Ева понимала, что он действительно не хочет об этом говорить; ничего похожего на юношескую рисовку не было в его голосе, в его глазах. В нем вообще не было ничего, что позволяло бы ей почувствовать свой возраст, свои годы, о которых она с таким мгновенно нахлынувшим страхом подумала, когда Артем впервые поднес ее руку к своим губам. К этому необъяснимому исчезновению рядом с ним ее лет и относились слова, которые Ева раз за разом повторяла, заглядывая ему в глаза: невозможно, невозможно…
Ева снова села рядом с Артемом на кушетке, быстро подняла с пола и накинула на себя клетчатый плед.
– Но ты скажи все-таки, – вглядываясь в его глаза, настаивала она, – в армию – из-за этого? Пожалуйста, Тема, скажи!
– Я же не специально…
Впервые ей показалось, что в его глазах, в улыбке мелькнуло что-то мальчишечье. Но тут же она вспомнила: и Юрин взгляд до сих пор становится таким же по-мальчишески виноватым, если ему кажется, что он чем-нибудь ее обидел.
Артем лежал рядом с Евой, одну руку положив себе под голову, а другую – на ее выглядывающее из-под пледа колено.
– Я же не специально туда пошел, – повторил он. – Мне просто все равно было, ты понимаешь? У меня ведь никаких особенных желаний и не было – в смысле профессии, карьеры. Фотографировать хотелось, а больше-то и ничего, но это же… Ну, а потом и вовсе ни до чего стало. Не надо, милая, не надо! – быстро проговорил он, заметив отчаяние, промелькнувшее в Евиных глазах после его слов. – Не надо тебе… При чем же здесь ты? Я ведь так и не сказал тебе ничего, ты же не знала.
– Твоя мама сказала, – опустив глаза, произнесла она. – Я все-таки знала, Тема…
– Мама? – удивился он. – Она разве виделась с тобой?
– Виделась, говорила, – кивнула Ева. – С тобой просила поговорить. Как раз об этом: чтобы ты о будущем своем подумал, об армии хотя бы. А я не смогла сразу… А потом мне показалось, что ты успокоился, учишься так ровно, за девочкой ухаживаешь, и все это у тебя прошло, как ветрянка. Я просто представить не могла, что так…
– Ты не сердись. – Он осторожно погладил ее руку. – Я даже не знал об этом разговоре. Но маму все равно трудно удержать, если она чего-нибудь захочет. Особенно для меня. Она, знаешь, как-то живет-живет себе, в жизнь мою не вмешивается, а потом как стукнет ей что-нибудь. С армией с этой тоже… Вдруг, ни с того ни с сего: тебе надо отсюда уходить, и немедленно. Я же в Подмосковье служил, – объяснил он. – Тут неподалеку стоит дивизия. Приехала среди недели, на КПП вызвала: все, чуть не сию минуту – собирайся. Как из пионерского лагеря, – улыбнулся он. – Но на нее трудно сердиться. Самое смешное, что добилась все-таки.
– Где она сейчас? – невольно оглядываясь, спросила Ева.
– В Болгарии, – коротко сказал Артем, кладя руку на ее голое плечо и слегка сжимая пальцы. – У нее отпуск, уехала с подругой.
– Знаешь, – пытаясь преодолеть в себе неловкость, вспомнила Ева, – что она мне тогда сказала? Год назад, когда в школу приходила?
– Что?
– Что ты ей говорил про мой взгляд. Как будто бы ничего в жизни его не стоит…
– А! – улыбнулся он. – Ну, она дергала меня, дергала: время, мол, сейчас прагматичное, надо взвешивать, что чего в жизни стоит, надо определяться. Я и сказал. Я бы и сейчас то же самое сказал кому угодно. – Артем быстро приподнялся, поцеловал Еву в плечо, на секунду отняв от него свою руку, и снова лег рядом. – Не думай об этом, ладно? – попросил он. – Я понимаю, тебе не хочется об этом думать. И не надо! Хочешь, – предложил он, – я тебе еще какие-нибудь фотографии покажу?
– Опять мои? – улыбнулась она, сдержав слезы.
– И твои, если хочешь. И те, с путча, – тоже. Я тогда много разного нащелкал – людей разных много. Хотя вообще-то не очень люблю вот так, по-репортерски снимать. Но там что-то совсем особенное было.
Еве казалось, что она слышит его слова прежде, чем он их произносит. И вместе с тем она совсем не знала, что он скажет в следующую минуту, и, затаив дыхание, ждала каждого его слова.
– Я на черно-белую пленку снимал, сам потом печатал, – продолжал Артем. – И такое странное ощущение было, когда они проявлялись! Даже теперь понять не могу. Как будто это не политика, а что-то другое, более существенное – медленно так сквозь лица проступает. Ну, ты лучше сама посмотри.
Он провел рукой по полу, нащупал свои джинсы, быстро, не вставая, натянул их, поднялся с кушетки. Ева смотрела, как он идет через небольшую комнатку, поднимает руку, берет со стеллажа одну из картонных папок.
Каждое его движение было исполнено молодой, себя не сознающей силы. Да он и просто красив был каждым своим движением – стройный, гибкий, довольно высокий, с широкими плечами. Когда он поднял руку, доставая папку, мускулы яснее проступили и без напряжения перекатились на его плече, на спине – и Ева почувствовала, как, подобно этому безотчетному движению мускулов, играет в его теле юная сила.