Теперь, спустя месяцы, эта старательно взлелеянная в тот вечер собственная глупость показалась Жене такой невыносимой, что впору было и в самом деле биться головой о стенку; благо мама ушла.
Не было другого человека, который сразу спрашивал бы: «Что случилось?» или: «Что я должен делать?»… Не было такого больше, только он! Именно так он и спросил в первую же минуту их знакомства, когда Женя вошла в ординаторскую и завела с ним беседу про будущую телепередачу. А она еще засмеялась тогда и подумала, что мужчина, с первого слова собирающийся что-то делать, несомненно, достоин внимания!
И в то, последнее, утро он тоже спросил: «Что я должен делать? За подол тебя держать?»
Вчера мама сказала:
– Женечка, по-моему, все-таки гордость – не самое главное достоинство женщины. Во всяком случае, в подобных ситуациях. Почему ты не позвонишь Юре?
Господи, какая там гордость! Разве она кокетничала, разве хотела, чтобы он удерживал ее за подол? Да она сама готова за штанины его хвататься и выть при этом, как деревенская баба, понятия не имеющая ни о каком достоинстве женщины!
Но это невозможно, потому что… Потому что он знает теперь, что было с нею после Сахалина. Знает – и не звонит. Значит, не хочет он ей звонить, и последняя проститутка с Тверской поняла бы почему.
И все-таки Женя ждала Юриного звонка каждую минуту и ни на минуту не выпускала из рук телефон. Однажды, в самую первую неделю, она забыла сотовый, выйдя в булочную на углу, и бежала домой так, что чуть не задохнулась перед дверью: показалось, что именно в эти десять минут Юра и позвонит…
Находиться в таком состоянии на работе было бы просто невозможно, тут уж никакой выдержки не хватило бы. Поэтому назавтра же после того страшного утра Женя взяла отпуск – и за прошлый год, и за новый, недавно наступивший.
– Что так много? – мимолетным тоном поинтересовался отец, подписывая ее заявление. – Едешь куда-нибудь?
С отцом делать вид, будто ничего не случилось, было труднее, чем с мамой: не сравнить ведь было их проницательность. На всякий случай Женя все-таки ответила ровным тоном:
– Никуда не еду. Поссорилась с Юрой, настроения нет.
– Зачем же отпуск, да еще двойной? Отгулы взяла бы, – усмехнулся отец. – У тебя же дней пять есть, по-моему.
– Не хватит пяти дней. – Как Женя ни старалась, горечь прозвучала в ее голосе. – Да и двойного отпуска не хватит.
– А из-за чего такая ссора? – спросил Виталий Андреевич. – Нет, конечно, если ты не хочешь…
– Не хочу, папа, – сказала Женя. – Тяжело. – Даже своему незакомплексованному отцу она не могла назвать истинную причину и стала перечислять то, что было следствием: – Ну, Юре все чужое в моей жизни, и я ему чужая, и это видно, он как будто в напряжении все время и как стеной от меня отгораживается, а я…
– Послушай, Женя, а какая у него зарплата? – вдруг перебил ее отец.
– При чем здесь его зарплата? – удивилась она. – Думаешь, меня это волнует?
– Тебя, думаю, не волнует, – усмехнулся он. – А его, думаю, волнует.
– С чего ты взял? – пожала она плечами. – Нам хватало. Ты его просто не знаешь, папа, ему вообще очень мало надо. Если бы в зарплате было дело!
Отец был у них в гостях раза два, не больше. Заезжал поздно, после работы. Сидели, выпивали, о чем-то разговаривали, потом он уезжал домой. Виталий Андреевич вызывал у Юры уважение, но говорить о том, что они узнали друг друга, было невозможно.
Спрашивать чьего бы то ни было мнения о Юре Женя не собиралась, но все-таки ей тогда любопытно было узнать, какое впечатление он произвел на отца. Наверное, Виталий Андреевич догадался об этом и сам сказал на следующий день, когда дочка забежала к нему на кофеек после эфира:
– Прямая противоположность Несговорову твой Юрий Валентинович.
– Неужели? – улыбнулась Женя. – И в чем же?
– Во всем.
– И… что? – насторожилась она папиному сдержанному тону.
– И ничего, – пожал плечами Виталий Андреевич. – Тебя интересует чье-то мнение о нем?
– Ничье не интересует, – кивнула она.
Кто угодно на это обиделся бы, только не ее отец. Виталий Андреевич, как и Женя, хорошо отличал главное от неглавного и не нуждался в том, чтобы истина преподносилась ему в красивой обертке.
– Вот видишь. Зачем же спрашиваешь, да еще волнуешься?
– А так просто! – засмеялась Женя. – Может, интересно мне, что тебе в людях-то нравится! Все-таки я твоя дочка.
– Да нравится он мне, нравится, – улыбнулся отец. – Что Юра твой собою представляет, это, уж ты извини, большого ума не надо, чтоб понять. Хотя, конечно, для меня это довольно неожиданное жизненное впечатление… Я думал, таких не бывает. Вопрос в том, что тебе надо от мужчины. – Он сделал ударение на слове «тебе». – А тут уж, Женечка, все его достоинства в любую минуту могут обернуться недостатками.
И вот теперь, подписывая заявление на отпуск, Женя вспомнила тот давний разговор.
– Папа… – Она уже собиралась выходить из кабинета и вдруг остановилась, взявшись за дверную ручку. – А что ты тогда имел в виду?.. Помнишь, когда говорил, что достоинства мужчины в любую минуту могут обернуться недостатками?
– А! – вспомнил Виталий Андреевич и пожал плечами. – Да ничего особенного я в виду не имел. Все же очевидно. Например, отсутствие честолюбия, равнодушие к карьере – это достоинство мужчины или недостаток? Или стремление избегать двусмысленных отношений, неизбежных в социуме? Или готовность работать бесплатно? Что, блаженненького какого-то я тебе обрисовал? – усмехнулся он, заметив тень, мелькнувшую по дочкиному лицу. – И тем не менее, Женечка, твой Юрий Валентинович Гринев, не будучи блаженненьким, а, наоборот, по-моему, будучи очень даже хорошо к жизни приспособленным… К любой жизни! – подчеркнул он. – Да, будучи не лобовым, а очень интуитивным человеком, являет собою именно такой тип мужчины. Парадоксально, но факт. Здесь у нас, на телевидении, таких не встретишь, – добавил он. – Я, например, в каком-то смысле тоже прямая ему противоположность, хоть и не до такой степени, как Несговоров. Такие люди, Женя, между жизнью и смертью незаменимы, – сказал он, помолчав. – Так что профессию твой друг выбрал правильно. А в обычной нашей действительности…
– Что – в обычной действительности? – сглотнув вставший в горле ком, выговорила Женя.
– А в обычной действительности им тяжело, – прищурившись, сухо ответил отец. – И близким их тяжело, а от этого им еще тяжелее, потому что совестливые не в меру. Ладно, Женя! – Он резко встал из-за стола. – Заявление я тебе подписал, отдыхай. Вернешься из отпуска – займемся твоим жильем. Жизни у меня хочешь научиться? – добавил он, помолчав. – Нашла счастливца…
Ничему она больше не хотела научиться! Все она знала, все умела. И какой тип социума являет собою Юрий Валентинович Гринев, ей тоже было все равно. Она хотела только одного: чтобы он позвонил, несмотря ни на что, несмотря на грязь и гадость, в которой она была вымазана по уши…
Но он не звонил – и к середине марта, к выходу своему на работу, Женя поняла, что он не позвонит никогда.
Глава 12
– А Джан-Туган наш? – мечтательно произнес Борька. – А Эльбрус? Да мало ли что еще! Я, может, на Светке только из-за Джан-Тугана и женился. В Москве-то подумал бы, по себе ли жену беру, а там… Душа пела!
Юра улыбнулся, вспомнив, как Боря обхаживал хорошенькую девушку на горнолыжной базе на Джан-Тугане. Там они и познакомились много лет назад, почти как пушкинские герои: Гринев отдал Борьке купленный для мамы пуховый платок, потому что перед отъездом ни у кого не оставалось ни копейки, а эта его Светка вдруг захотела изделие народного промысла.
– Да и она, – продолжал предаваться воспоминаниям Годунов, – тоже, может, получше пригляделась бы. Так-то что я собой представлял, если разобраться? Комсомольский работник мелкого пошиба, талантов никаких, ничего особенного. А там такие фортели вокруг нее на лыжах выделывал, что… В общем, можно сказать, Кавказ определил наш с ней совместный жизненный путь, – философски заключил он. – Как вскоре выяснилось, ошибочно.
– Это у тебя-то никаких талантов? – усмехнулся Гринев. – Да ты, Боря, гений.
– А то! – хмыкнул Годунов. – Леонардо да Винчи!
– При чем здесь Леонардо да Винчи? Ты, Боря, гений здравого смысла, – объяснил Юра. – Хоть в горах, хоть на равнине.
– Угробили, суки, Кавказ, – пропустив мимо ушей слова о своей гениальности, мрачно сказал Борис. – За ведерце нефти. Покатаешься тут теперь по горам… На бэтээре разве что. Воздух чист и свеж, как поцелуй ребенка!.. – Он кивнул на маленькое оконце, за которым не переставая лил дождь. – Я, Юр, – улыбнулся Борис, – перед тем как сюда ехать, специально в энциклопедии посмотрел. Самые лермонтовские места мы прошли – Гехи, Валерик… Будет что вспомнить.
Что воспоминаний о Чечне им хватит на всю оставшуюся жизнь, в этом Гринев и не сомневался. Хоть о Гехах, хоть о лермонтовской «речке смерти» Валерик… Все было то же, что и в Абхазии, только несравнимо по масштабам ненависти, смерти, безжалостности.
После налетов своей же авиации почти не имело смысла разгребать развалины: глубинные бомбы действовали вернее землетрясения. Оставалось только следить за войсковыми операциями и становиться на пути потока беженцев, успевших уйти из-под бомбежки.
Гринев забыть не мог, как одна чеченка не давала ему подойти к окровавленному ребенку, которого держала на руках.
– Уйди! – кричала она, глядя на Юру безумными глазами. – Уйди, не дам тебе его трогать!
Ребенку было на вид года три, он был с головой укутан в одеяло, только зареванное лицо виднелось, и невозможно было понять, мальчик это или девочка. Но он бился в руках у матери и заходился криком, а на одеяле проступали кровавые пятна.
– Дай посмотрю только! – Юра чуть голос не сорвал, пытаясь перекричать беженку. – Ничего я ему не сделаю, я врач, посмотрю только, перевяжу! Умрет же, на руках у тебя умрет!
– Пусть умрет, – твердила она, ускоряя шаг и не оборачиваясь на идущего рядом Гринева. – Лучше пусть у меня на руках умрет, чем у тебя выживет! Кто вас сюда звал?! – Женщина на мгновение остановилась; лицо у нее дергалось, зубы стучали. – Кто тебя сюда звал, у тебя своей земли нету, да? Сын выживет – сама автомат ему куплю, пусть твоего сына убьет!
– Так ведь не выживет же! – Гринев схватился за край одеяла. – Некому же будет убивать, дай перевязать пацана!
Женщина в замешательстве посмотрела на него, потом рванулась и побежала. Через минуту она затерялась в толпе беженцев.
– Успокойся, Юра, успокойся! – Как из-под земли выросший Годунов застал самый конец этой сцены, но успел сообразить, в чем дело. – Пока до Слепцовска дойдет, опомнится, сама к нам прибежит, тогда и перевяжешь…
– Тогда поздно будет. – Юра чувствовал, что у него самого зубы выбивают мелкую дробь. – Все, все, Боря, перестань, – сказал он, глянув в перемазанное грязью Борькино лицо. – Руки на себя не наложу, не бойся.
– Кто тебя знает… – Годунов отпустил его руки. – Тут и сам иногда подумаешь: вернемся – и в психушку прямиком. Пошли, Юр, бабку глянешь, вроде ногу сломала, нам к машине только что принесли. Ей-богу, сделали бы как в Приднестровье, – быстро говорил он, идя рядом с Юрой по обочине шоссе, вдоль шумного людского потока. – Там и те и другие быстро сообразили, с каким дерьмом всех мешают. Утром звонят врагам: ребята, сегодня с трех часов бомбить будем такой и такой квадрат, отойдите. Те отходят. В половине пятого: все, отбомбились, возвращайтесь на позиции. Возвращаются. И наоборот. Ну, там народ поспокойнее. А тут – лет на сто разворошили…
Теперь они с Борисом, можно сказать, отдыхали. Уже три дня шли проливные дожди, и выбраться из горного аула, в который свезли больных и раненых со всех окрестностей, не представлялось возможным. Белая глина стала такой скользкой, что по серпантину и в самом деле можно было ездить только на бэтээре, другая техника сползала в пропасть. Даже вездеходный «ГАЗ-66», на котором они с Годуновым добрались сюда, казался теперь бесполезным.
– Если завтра не перестанет, в дождь поедем, – мрачно сказал Гринев. – Это, может, всемирный потоп начался, а мы сидим ждем неизвестно чего.
– В дождь не поедем, – отрезал Борис. – Если так сильно хочется, вон выйди за аул и прыгай прямо в пропасть. Да Салман за руль ни за что не сядет, – несколько мягче объяснил он. – Что он, самоубийца?
Салман был местным водителем, согласившимся довезти спасателей до горного аула. Что он не сядет за руль при малейшей опасности, сомневаться не приходилось: слишком уж много говорил о бесстрашии вайнахов, и слишком много было показной вальяжной неторопливости в каждом его движении.
– Я сяду, – сердито сказал Гринев.
– Счас – ты! Если что, тогда уж я.
– Салман твой… – пробормотал Юра. – Где ты его только откопал?
– Найди получше, – обиделся Борька. – Этот хоть в спину не стреляет, и на том спасибо.
– Трое совсем тяжелых, – оправдывая свою торопливость, объяснил Гринев. – А у Хеди вот-вот гангрена начнется, что тогда делать?
Хеди была двухлетняя девочка из Грозного. Ее мать потеряла двух детей в полыхающем городе, а еще с двумя добралась к родственникам в горный аул, отдав все деньги за попутную машину. У Хеди были оторваны два пальца на правой ноге, по дороге ее кое-как перевязали, потом прикладывали к ране какие-то травы, но опасность гангрены была теперь совершенно очевидной. В крайнем случае пришлось бы отнимать ей стопу, походный набор инструментов у Гринева был. Но ему не хотелось этого делать.
– Что ты, Юра, меня пытаешь? – рассердился Годунов. – Не знаешь, что делать, если гангрена начнется?
Конечно, можно было сказать, что девчонка не в Москве живет и никто потом не будет возиться с ее протезированием… Но Борис и сам прекрасно это понимает, и пытать его действительно ни к чему.
Еще в одной причине, по которой ему хотелось поскорее добраться до больницы, Гринев стыдился признаться даже себе самому. Но сознавал ее ясно, эту причину… Впервые за целый год он почти не отходил от операционного стола. И это произошло само собою, это просто не могло быть здесь иначе, для этого не надо было преодолевать внутреннее сопротивление, ломать себя и делать то, чего делать не хочется… У Юры даже руки дрожали, когда месяц назад он подошел к столу в первый раз. А как только взял скальпель – перестали дрожать.
– Ложись поспи, Юра, – сказал, вздохнув, Годунов. – Утро вечера мудренее.
Ничего умнее этого унылого совета придумать было все равно невозможно. Оставалось только обойти больных и, если все в порядке, в самом деле улечься спать в тесной комнатке с низким потолком, которую они с Борисом занимали вдвоем в доме старейшины местного тейпа.
Юра лежал, слушал, как шумит в темноте дождь. Казалось, что этот шум поможет ему уснуть поскорее. Но, наверное, слишком взведены были нервы, их не успокаивал мерный шум, и сон все никак не приходил, а приходили вместо него воспоминания…
– Не понравилась тебе Ева? – спросил Юра, глядя, как Женя вытирает только что вымытые чашки.