– Да тебе жалко, что ли? – Предслава посмотрела на Унебора.
Воята в это время наклонился к его уху и что-то сказал, бросив взгляд на девушек, и молодой черниговский князь покатился со смеху. Он хорошо подходил Придисе: был таким же легким и смешливым, хоть и старше почти на десять лет. А Предслава подумала, что зря это сказала: наверное, Ведице досадно, что дочь другой Ольговой жены уже сговорена и свадьба назначена, а у ее собственной дочери Зарялы – ничего подобного. Предслава и сама заметила, что сегодня Заряла выглядит не такой веселой, как обычно, будто ее что-то гнетет или обида на сердце лежит. Вечное девичье состязание, которая первой замуж пойдет; дай им волю, в десять лет бы все повыходили. И куда спешат, дуры? А сама ведь как гордилась когда-то перед плесковскими подружками, что с восьми лет просватана!
На самом деле князем в Чернигове еще сидел старый Чернигость – иначе Чернига, тот самый, что построил собственно город между полянскими весями на рубежах полянской и северянской земли и назвал в свою честь. Проведший всю жизнь в сражениях с саварами и козарами, старый князь Чернига уже одряхлел, а его сыновья в тех же сражениях сложили головы, поэтому наследником его был внук от старшего сына, Унебор. Ему было уже лет двадцать пять, но, имея несколько младших жен, веденицы он до сих пор не брал, дожидаясь одной из дочерей Ольга киевского. Ольг, согласный отдать ему любую, предоставил женщинам семьи самим сделать выбор: он вообще никогда не вмешивался в чисто женские дела, полностью доверяя княгине Яромиле. На самом деле выбирала Придиса. И выбрала.
– Сыне, ты чего там? Не хочешь ли у Уняты на свадьбе «почестным братом» быть? – наблюдая за веселящимися парнями, спросил Велем.
– Не могу, отче, невеста его ведь мне сестра, – ухмыляясь, отозвался Воята, и все мужчины покатились со смеху, поняв, на что он намекает[11].
– Да парень и сам не сплошает! – хохотал Белотур, одобрительно хлопая по спине довольного жениха.
Придиса покраснела, как спелая ягода шипины, и уткнулась лицом в рукав. Предслава тоже покраснела, надеясь, что если кто заметит, то отнесет ее румянец за счет стыдливости, приличной вдове. На самом деле ей пришла на ум та ночь в Коростене после их с Воятой «свадьбы». Свадьбу-то они играли для змея, но Воята явно жалел о том, что как женщина она для него запретна…
– А это что еще за чудо выискалось? – Заряла бросила на Вояту любопытный взгляд. – Вежеству не учен, а возле князей отирается!
– Это мой брат… – начала Предслава, надеясь, что сумеет остаться невозмутимой, но тут ее потянули за рукав в другую сторону, и княгиня Яромила прошептала ей на ухо:
– Заряле в печаль, что ей Унебор не достался. Ты уж утешь ее как-нибудь, а то я ей каких только самитов не предлагала – все злится.
– Да зачем самиты, если не перед кем носить. – Предслава улыбнулась и поймала взгляд Берислава.
Заметив, что она на него смотрит, он сидя слегка поклонился ей и разгладил усы. Предслава поправила убрус, натянув край на лицо: не подумают ли люди, что она слишком весела для вдовы и на чужих мужчин глаза пялит? Берислав, мужчина лет сорока с красивой русой бородой и высоким, начавшим лысеть лбом, отвел глаза с несколько пристыженным видом: сам понимал, что не стоит так таращиться на знатную вдову.
– И ей батюшка сыщет! – заверила Яромила. – Теперь, как с греками замирились и докончание утвердили, с нами всякий знаться хочет, пожалуй, и саварские князья от козар отпадут и к нам придут с поклонами. Женихов на всех хватит: и для Зарялы, и для тебя. Не век же тебе вдовой оставаться. Поживешь у меня пока, как раз Придису в Чернигов снарядим, а ты мне взамен останешься, в утешенье! – Княгиня порывисто обняла Предславу, заранее горюя о неизбежной разлуке с дочерью. – Поживем с тобой до новой осени, а там год минет, косы отрастут, и тебя просватаем. Жаль с вами расставаться, кровиночки мои, но ведь надо и вам гнездышки теплые вить. Вот, князь Берислав – чем не жених тебе?
– Ой, матушка, рано мне пока об этом думать! – Предслава почти испугалась предложению остаться в Киеве, а значит, расстаться с Воятой.
Среди такого множества кровной родни она согрелась душой; показалось даже, что вернулась юность, когда она часто сиживала среди орущей, поющей, многоголосой толпы, где словены, варяги, чудины говорят на трех языках одновременно и тем не менее все друг другу родня, все спаяны воедино общей кровью, как корни одного дерева. В Ладоге, куда иной раз ездили на свадьбы, имянаречения, а то и поминки, садились за длинные столы в обширном воеводском доме, собиралось человек по пятьдесят, а еще под столами ползали дети, слишком маленькие для взрослого застолья. И когда кому-то чего-то передавали с одного конца стола на другой, бабка Милорада любила приговаривать: «Вот какие у нас длинные руки, когда мы все вместе!»
Даже слезы навернулись от щемящего чувства любви к этим людям, блаженства от этой связи, сладостного ощущения поддержки и безопасности в родном кругу.
– Сейчас дам, сватушко, у нас тут руки длинные! – крикнул Воята Белотуру, зачерпывая из бочонка ковшом что-то пенистое – Яромила уже распорядилась подать.
Он тоже ведь с детства сидел за столом с бабкой Милорадой. И от этой согласованности их чувств и воспоминаний у Предславы так защемило сердце, что слезы поползли по щекам и намочили край убруса, которым она прикрывала лицо. Но все отнесли это к скорби по мужу, столпились, стали утешать, обещать вскорости новую свадьбу, нового мужа – ясна сокола, малых детушек – белых лебедятушек… Она все плакала, смывая слезами остатки горечи, страха и тоски, и уже казалось непонятным, как могла она целых четыре года жить в чужой земле среди чужих людей.
* * *
Наутро все поднялись рано, и вскоре изба опустела. Князь Ольг ушел к воеводам и нарочитым мужам в гридницу – пользуясь встречей, те обсуждали разные мужские дела, а княгиня с женской частью семьи и приближенных ушла готовить молодых. Придиса и Заряла возглавили девушек, подруг невесты, которым предстояло сперва вычистить баню, а потом вести туда Людомилу, а сама Яромила и Ведица готовили караваи – в избе Ведицы, где не толпилось столько чужого народу и было меньше опасности сглаза.
В другое время Предслава с радостью приняла бы участие в этом – все женщины от пяти до восьмидесяти лет очень любят свадьбы, – но теперь ей, как вдове, не полагалось прикасаться ни к каким свадебным принадлежностям. Поэтому она осталась одна в княжьей избе, чему вовсе не огорчалась: приятно было посидеть в тепле и покое после трехдневной дороги по осеннему холоду и застывшей грязи. Но не только в этом было дело…
Когда все вставали из-за стола – кроме жениха, которому есть в этот день не полагалось до самого вечера, поэтому Свенельд сидел на дальнем краю лавки, – Предслава глянула на Вояту. Он жил с Велемовой дружиной, но княгиня пригласила его к своему столу на все время пребывания в Киеве, и он охотно пользовался этим приглашением ради Предславы. Поймав ее взгляд, он тут же догадался: ей чего-то надо. В сенях и перед избой уже толпились празднично одетые люди: женщины ждали княгиню, мужчины и молодые парни – жениха, чтобы вести его в баню. Вояте, как одному из жениховых братьев, полагалось идти с ними, но, понимая, что зачем-то нужен Предславе, он отстал от прочих, замешкался, будто перевязывая оборы, и крикнул, что догонит.
В суете разбирая кожухи, верхние платки, шапки, опоясываясь, все постепенно перемещались к дверям; Предслава укрылась за занавесом «бабьего кута», чтобы кто-нибудь по доброте сердца не потащил ее в гости. Занавес был богатый, из того же греческого самита, не то что в простых избах. Наконец стало тихо; Предслава выглянула и тут же попала в руки Вояты, который как раз подошел к занавесу. Он быстро наклонился ее поцеловать, и она сначала не возражала, но когда он коснулся ее губ, отстранилась:
– Ну тебя – при вуйкином ларе![12]
– Да он покрыт, они не увидят! – Воята усмехнулся. Он вовсе не корил себя за то, что любит сестру сильнее положенного, хотя понимал, что другим незачем об этом знать.
– Я тут задумала кое-что, – шепнула Предслава, обшаривая взглядом избу и стараясь убедиться, что в темном углу на краю лавки никто не задержался.
– Я тоже кое-что задумал! – с готовностью подхватил Воята.
– Я не про это! – Предслава нахмурилась, одновременно подавляя невольную улыбку.
– А жаль! Тогда про что?
Предслава прикусила губу, не зная, как сказать. Эта мысль у нее возникла вчера, когда Яромила показывала ей аксамиты и паволоки в своем ларе.
– Постереги в сенях. Мне тут надо сделать кое-что, пока в избе никого нет. Поискать кое-что, – пояснила она в ответ на его вопрошающий взгляд. – У меня в Коростене пропажа случилась… Может, я дура бессовестная, что на родню думаю, но… а вдруг?
Предславу не оставляла мысль, что тот, кому была выгодна смерть Володыни, мог ведь и руку к этому приложить. А все нити сходились к Ольгу. Ей хотелось бы, чтобы виновным оказался покойник Крепимер или кто-то из его родни, но… Она не могла забыть взгляд, который на нее вчера бросил Ольг – как на меч, хорошо послуживший в бою.
– Я тогда лучше снаружи у дверей встану, – сказал Воята. – А то под заволоку притащится кто – из сеней не увижу. Тебе долго?
– Не знаю. Но тут… – она бросила взгляд на большие лари княгини, рядком стоявшие у стены, – работы много.
– Помочь чего?
Предслава подошла к самому старому ларю – тому, что Яромила шестнадцать лет назад привезла с собой из Ладоги. Его легко было узнать и по резьбе, в которой сразу виднелась рука вуя Велема, великого умельца резать по дереву, по варяжским узорам в виде змеев и по полукруглой крышке северного образца: у двух остальных, изготовленных уже здесь, в Киеве, крышки были шатром.
– Простите меня, чуры и пращуры, – попросила она, положив ладони на крышку. – Может, я понапрасну на вуйку думаю, но, пока не проверю, не будет мне покоя. Не гневайтесь: чужого ничего мне не надо, только свое хочу отыскать.
Она осторожно сняла шелковое покрывало с золотой вышивкой, свернула, переложила на соседнюю скрыню, а Воята поднял тяжелую крышку. Предслава кивнула в благодарность, и он быстро вышел, миновал сени, прикрыл за собой обе двери и встал перед избой с самым беззаботным видом. Даже песню запел, как полагалось в это предсвадебное утро:
Ты лети, лети, каленая стрела,
Выше по лесу, по поднебесью,
Ты убей, убей, каленая стрела,
Серу утицу на Волхове реке.
Раскрасавицу в отцовом дому.
Сера утица – невеста моя,
Раскрасавица – невеста моя,
Моя сужена снаряженая,
Выше всех она посаженая…
Его голос отчасти долетал до Предславы сквозь отодвинутую заволоку и тем самым подбадривал, и все же у нее дрожали руки, а сердце так колотилось, что она едва сумела поднять и вытащить первое платье из зеленого самита, лежащее сверху: широкое, с короткими рукавами, вышитое серебряной нитью. Едва ли она могла бы волноваться сильнее, если бы даже собиралась что-нибудь украсть. В маленьком отделении лежали ларчики с украшениями княгини, иголки, воткнутые в мотки шерсти, какие-то маленькие мешочки; поднимался дивный запах трав. Стараясь как можно меньше тревожить чужие вещи, Предслава ощупала мешочки: то, что ей нужно, она узнает. Здесь этого не было, и пришлось приступить к большому отделению. Оно было так плотно заложено косяками тканей, одеждой и разными покрывалами из греческих шелков, что Предслава и не надеялась когда-нибудь добраться до дна; но приходилось торопиться. Кто-нибудь из обитателей избы мог вернуться в любой миг.
Воята допел песню до конца и теперь насвистывал ее без слов. Вид у него был самый спокойный и праздничный, но тем не менее он не выпускал из виду двор и постройки. Княжья баня уже вовсю испускала пар, оттуда едва ли кто сейчас побежит в избу. Разве кто-то из женщин вернется…
В воротах показалась девичья фигурка в лисьем кожухе, покрытом греческим шелком, из-под теплого платка виднелось шелковое же красное очелье, вышитое золотой нитью – богато, сразу видно княжью дочь. Это оказалась Заряла. Чего ей тут делать? Воята знал, что она живет не здесь, а со своей матерью аж на соседней горе, в бывшей воеводской избе, оставшейся от матери Белотура.
Девушка направлялась явно к Ольгову жилищу, но, увидев у дверей Вояту, слегка переменилась в лице, сбилась с шага, однако тут же гордо вздернула нос и продолжила путь. И сделала вид, будто крайне удивлена, когда Воята, все так же спокойно, шагнул вбок и заступил ей дорогу.
– Дай пройти! – настойчиво потребовала Заряла, будто он мог не понять, что ей нужно в дом.
Воята помотал головой.
– Что-то ты, девушка, невежливая, – обстоятельно заметил он. – Невежливая, неприветливая, суровая. Не поклоняясь, здрасьте не сказавши, уже в дом идти хочешь.
– С тобой, что ли, здороваться? – Заряла отступила на шаг и нахмурилась, при этом меряя парня с ног до головы изумленно-пренебрежительным взглядом, точно с ней заговорил воротный столб и еще требует приветствия!
– А чего же не со мной-то? Я ж ведь человек, не пес дворовый, не волк лесной! я вот с тобой здороваюсь. Здравствуй, красна девушка, ясна зорюшка, брови куньи, походочка лебединая.
– Здравствуй, – коротко и язвительно отозвалась Заряла. – А теперь дай пройти. Что встал-то у двери, будто в самом деле пес!
– Сразу тебе и пройти? – Воята недоверчиво покрутил головой. – Голова без поклона, руки без подноса[13] – и сразу пройти? Так дела не делаются. А куда это ты держишь путь-дороженьку? – так же обстоятельно и ласково продолжал он, по-прежнему загораживая спиной дверь. Вероятно, Предслава услышит их голоса, но ей ведь нужно время, чтобы все привести в положенный вид.
– Кто много знает, тот быстро состарится!
Заряла хмурилась и даже притопнула в досаде, жалея, что не может силой негодования сдвинуть его с места. Все эти дни, в ожидании свадеб сначала брата, потом сестры, она пребывала в дурном расположении духа, а Воята еще вчера ей не понравился: раздражал его вызывающий вид, уродливый шрам на подбородке, серые глаза, глядевшие на нее с веселой издевкой, будто ее досада его забавляет и он злит ее нарочно. И особенно Зарялу раздражал его северный выговор. Она не любила все, что исходило из Ладоги, а этот «варяг» был просто воплощением всего того, что мешало ей жить. Понаехало этих варягов, проходу от них нет! Не слишком разбираясь в многочисленной ладожской родне княгини, Заряла считала Вояту сыном Велема: она ведь сама вчера слышала, как воевода называл его сыном, да и на глаза ей они в основном попадались вместе. Они и впрямь, по внешности, речи и всем привычкам, были похожи, как ближайшие родичи, так что ошибиться было немудрено.
– До старости мне еще далеко, а ведь я знаю, что живешь ты не здесь. Чего забыла-то? – перестав прикидываться кощунником, спросил он.
Но если его подчеркнуто вежливые речи причиняли Заряле досаду, то и теперь он ей понравился не больше. А его и правда забавляло ее раздражение, смешанное со страхом: он видел, что она боится его и злится на себя из-за того, что боится. И чем сильнее она храбрилась, тем сильнее его тянуло ее пугать, будто проверяя запасы храбрости.
– Мне нужна княгиня коростеньская, Предслава, – через силу пояснила она, понимая, что иначе ничего не добьется. – Если пустить не хочешь, то хоть позови ее.
Но Воята снова покачал головой:
– Ее там нет. Может, я вместо нее подойду?
– Не подойдешь! – отрезала Заряла, не веря, что Предславы нет в избе: куда та могла деться?
– Может, все-таки подойду? – настаивал Воята, с намеком улыбаясь и придвигаясь ближе.