Поэтому Алекс так и остался на ковре, всё так же впивался в него ногтями, чувствуя облегчение, когда боль особенно резко давала себя знать. Из-под ногтя на указательном пальце стекла капелька крови, и это было уже трудно стерпеть, так что Алекс невольно отцепился от ковра и сел на пятки, обессиленно сложив руки на коленях и глядя в потолок. Будто показывая Господу Богу своё измученное, залитое слезами лицо. Будто спрашивая: «Ты здесь, Бог? Это я, Алекс»*.
Алекс, вообще-то, не очень верил в Бога — это было довольно трудно после тринадцати безрадостных лет жизни в приюте. Ему не верилось, что милосердный Бог, о котором он столько слышал на каждой воскресной службе, куда воспитатели гнали их силой, мог допустить, чтобы его родители, добрые люди, никому не причинившие зла, умерли. И чтобы он остался один. Он ещё многого не мог понять и принять из того, что слышал, и поэтому верить не мог. То есть, он предполагал, что, наверное, есть там, на небе, некто, кто создал этот мир. Дал жизнь планете, изъязвлённой войнами, на которой от голода умирают дети, на которой он, трёхлетний ребёнок, остался сиротой. Но верить во всемогущество этого «некто», в его доброту и всепрощение не хотел.
Но ещё ни разу в жизни он не переживал таких сильных потрясений. Наверное, если бы его родители умерли сейчас, это было бы намного больнее и ужаснее, но, к счастью или нет, ни родителей, ни день их смерти он не помнил. Поэтому теперь, отвергнутый человеком, которого полюбил, оставленный в одиночестве (опять!), знающий, что его чувства, его искреннее желание быть рядом и дарить всего себя для Мэтта не стоят ломаного цента, он в бессилье смотрел на потолок, силясь разглядеть там что-то сквозь пелену слёз. Может, даже Бога. По крайней мере, сейчас ему больше не к кому было обратиться, некому было пожаловаться.
Кровь из-под ногтя всё текла, в месте трещины неприятно пульсировало, а он всё смотрел и смотрел в потолок и, кажется, молился. По крайней мере, его жалобная просьба о помощи была направлена куда-то. То ли к Богу, то ли к разумной Вселенной, то ли к родителям, которые, может, и правда смотрят на него с неба. К кому угодно, кто может ему помочь, кого тронут его страдания и мольбы.
Он не знал, сколько он просидел так, но в конце концов на него снизошло спокойствие. Если бы он посмотрел на себя со стороны, он бы отметил, что очень бледен, что глаза его кажутся больше на болезненном лице. Он выглядел жутковато, но действительно успокоился. Ему, по крайней мере, больше не хотелось выть и биться головой об стены, уж тем более как-то калечиться. Нет, ему не было всё равно, он всё так же остро переживал и чувствовал своё горе. Но теперь он нашёл в себе силы встать с пола и дойти до своей ванной, чтобы умыть отёкшее лицо. Опрометчиво сунув руки под горячую воду, он вскрикнул, когда под ногтем кольнула острая, отрезвляющая боль, и вывернул регулятор так, чтобы вода пошла ледяная. Умывать ею руки и лицо было очень неприятно, зато отёк и краснота почти сразу сошли.
Алекс нашёл в себе силы не только успокоиться и умыться, но и спуститься вниз, как ни в чём не бывало. Он устроился на кухне, всё ещё бледный и едва заметно дрожащий, включил телевизор и, пытаясь сосредоточиться на боевике, который начал смотреть с середины, только глубоко вдохнул, когда из комнаты Мэтта послышались шаги.
К счастью, у Мэтта хватило такта спровадить любовника до завтрака: Алекс слышал, как за ним закрывается дверь. На кухню он пришёл уже один, сонный, довольный, улыбающийся, и Алекс передёрнулся одновременно от ужасных воспоминаний и от мысли, что, может быть, однажды вот такой сонный и ленивый Мэтт, проснётся рядом с ним, а не с кем-то чужим.
— Ну что, выспался? Поедем сегодня в кино? — то ли Мэтт не знал, что Алекс догадался о ночном госте, то ли ему было на это наплевать. Он особо и не таился, когда закрывал за ним дверь.
— Не знаю, что-то не хочется, — ответил Алекс. Это даже не было ложью, это было только преуменьшением реального факта. — Я плохо себя чувствую. Кажется, действительно заболел.
Мэтт, сначала не обративший внимания на бледность и вообще усталый алексов вид, теперь присмотрелся и нахмурился.
— Да, что-то выглядишь ты хреново. Не надо тебе никакого кино, давай останемся дома, закажем пиццу и будем лениться. Только оденься потеплее.
Алекс хотел уже было сказать, что чувствует себя чересчур плохо, останется у себя в комнате и будет страдать в одиночестве, но иногда влюблённые люди ведут себя так опрометчиво и глупо. Ему достаточно было только представить, что он снова проведёт с Мэттом день, что будет сидеть рядом с ним, прижимаясь к нему как бы невзначай, и он сдался.
— Хорошо. Пойду принесу себе плед и носки, — сказал он и медленным шагом, будто чувствуя, что может что-нибудь натворить, снова побрёл на второй этаж.
***
В тот день Алекс не высидел рядом с Мэттом и полутора часов. Смотреть кино, ощущая его рядом, слыша его дыхание, было невозможно, и мальчик, сказав, что очень плохо себя чувствует, ушёл к себе в комнату. Пялиться в потолок и страдать. Правда, Мэтт, не подозревавший о причинах его «недомогания», через полчаса пришёл к нему, принёс горячего чаю и таблетку от головы. Алекс чуть не взвыл, когда услышал шаги на лестнице, но сдержался и даже слабо улыбнулся, когда Мэтт вошёл в комнату.
— Ого, совсем тебе хреново, да? — прохладная ладонь легла на горячий лоб, и Алекс не сдержал блаженного стона. Конечно, блаженство он испытал и от того, что рука Мэтта была такая холодная и принесла облегчение. Но в основном именно потому, что это была его рука, а не чья-то чужая. Мэтт, осмыслив только первую причину, руки не убрал, и остался чуть-чуть посидеть с болящим.
Алекс, для которого первые секунды прикосновения отозвались болезненным удовольствием, теперь скривился и едва не захныкал: больше терпеть мэттову ладонь на своей коже он не мог, да и сама она уже согрелась и больше не приносила физического облегчения. Мэтт, заметив страдальческую гримасу, отвёл руку.
— Тебе легче? Живой? Может, скорую вызвать?
— Не надо скорую, — прошептал Алекс. — Я просто посплю, и всё пройдёт.
Он и правда заснул тяжёлым крепким сном и не просыпался до следующего утра. Мэтт, никуда не планировавший уезжать в это воскресенье, несколько раз за вечер заглядывал к нему, но, увидев, что он спит, не будил. Утром, уезжая на работу, он отнёс Алексу в комнату стакан сока и несколько горячих вафель на тарелке, но снова не разбудил, решив, что сон — лучшее лекарство для молодого организма.
К тому моменту, как Алекс проснулся, вафли уже остыли, но менее вкусными не стали. Он знал, что Мэтта в доме нет, и это приносило несказанное облегчение. Он надеялся всё ещё раз обдумать, пока он один дома, пока ему никто не мешает, никто не смущает его своими зелёными глазами и снисходительной отеческой улыбкой. Он позавтракал, сходил в душ и почувствовал, что ему намного легче: вчерашнее болезненное состояние прошло. Однако ничем заняться не получилось: всё валилось из рук, мысли путались и мешали сосредоточиться, и Алекс забросил все начатые дела. Он попробовал было собирать паззл, но несколько деталей действительно были утеряны, и мозаику наконец пришлось убрать назад в коробку. Он попробовал рисовать — достал бумагу, карандаши разной жёсткости, капиллярные и гелевые ручки, даже краски, но, обнаружив, что снова рисует Мэтта, поспешил убрать всё назад.
Он ведь и порядок на столе навёл на днях именно потому, что ему надо было спрятать тысячу и один мэттов портрет. Только бы он не заметил и не узнал.
Ни смотреть телевизор, ни читать Алексу не хотелось, а мысли всё вращались и вращались вокруг Мэтта, его голоса, его глаз и рук, на которых порой красиво выступали вздутые вены, вокруг этой чёртовой родинки на пояснице, которую очень хотелось поцеловать.
День грозил стать бесконечно тянущейся пыткой, сплошными бездействием и отчаянием, и Алекс сделал единственное, что ему оставалось.
— Бабушка? — он сам не узнал своего голоса, когда заговорил вслух. — Можно я к тебе приеду?
— Да, конечно, детка. Я дома, — Маргарет всегда была ему рада. Можно было вот так позвонить и сказать «я приеду», и она ждала с горячим чаем и свежайшей домашней выпечкой.
Алекс собрался быстро — накинул джинсы, толстовку, сунул ноги в кеды на колёсиках, попрощался с Максом и, заперев дверь, сел в жёлтую машину такси. Уже там, на заднем сидении, он достал из кармана телефон и отправил Мэтту смску:
«Я у бабушки. Если сможешь, забери меня вечером, если нет — переночую там и вернусь завтра утром»
Алекс очень надеялся, что Мэтт поленится его забирать: в нём так смешивалось желание и нежелание видеться с ним, что ночёвка у Маргарет казалась спасением.
Домик Маргарет, маленький и уютный, Алекс посещал довольно редко — чаще всего она ездила к ним, а не наоборот. Но тем приятнее было приезжать к ней. Её дом был оформлен в довольно старом стиле — деревянные рамы на окнах, мебель, которая была старше Алекса (а может, даже старше Мэтта), простенькие занавески и мягкие диваны, статуэтки на полках, кресла и стулья с резными ножками. Мэтт неоднократно предлагал ей оплатить ремонт, но она упиралась: дом был дорог ей именно в таком виде. И Алексу тоже так нравилось. Он чувствовал, что здесь время застыло или даже повернуло вспять. Так бывает в местах, где живут одинокие старушки, чьи дети давно выросли и съехали. Маргарет не могла пожаловаться на то, что её бросили, как раз наоборот, Мэтт и Экси виделись с ней несколько раз в неделю, звали к себе, и она бывала с ними так часто, как хотела. Отдельный, свой собственный дом был скорее плюсом: когда она уставала от шумных маленьких дочерей Экси, от язвительного Мэтта, вообще от чьего-то общества, она могла уехать к себе и провести пару вечеров наедине с собой, отдохнуть, посмотреть кино по своему вкусу, повязать в своё удовольствие.
Но при этом двери её дома всегда были распахнуты для детей и внуков. Бывало такое, что муж Экси оставался ночевать у неё: он работал неподалёку, и иногда задерживался так, что ехать домой не было сил. Маргарет любила его, и он совершенно не чувствовал себя с ней неуютно. Она поила его крепким кофе, говорила с ним, а утром провожала на работу сытным завтраком. А уж Алексу, которого она сразу же причислила к своим внукам (смирившись с тем, что он зовёт её бабушкой), она и подавно была рада.
А ещё она прекрасно умела разбираться в человеческих чувствах. Голос Алекса во время звонка насторожил и обеспокоил её — она поняла, что мальчик едет к ней не просто так.
Поэтому когда он позвонил в дверь, на кухонном столе уже грудой лежали в тарелке куски яблочной шарлотки, рядом стояло большое блюдо со свежими горячими вафлями, политыми сиропом, а в кофе-машине готовился настоящий горячий шоколад. Маргарет была уверена, что все душевные драмы и сильные переживания надо лечить вкусностями, и была права. С её собственными детьми это всегда помогало, особенно когда они были маленькие.
Да и Алекс, ещё из коридора учуяв букет ароматов, прямо засиял. И Маргарет, и её уютный дом обладали удивительной способностью поднимать настроение, на какой бы отметке ниже нуля оно ни находилось. Да и Бинки, бабушкин тибетский терьерчик, радостно круживший вокруг, повизгивая и виляя кудлатым хвостом, оказывал нужное воздействие — присев рядом с ним на корточки и зарывшись руками в его мягкую шерсть, Алекс почувствовал, как вся усталость, боль и безысходность утекают сквозь пальцы.
— Проходи, детка, — Маргарет обняла Алекса за плечи, когда он поднялся с корточек, и повела на кухню.
Она заставила его надеть тапки, но это, пожалуй, было не обязательно — пол у неё был чист, а Алекс любил ходить босиком. Поэтому, сев за деревянный овальный стол у окошка, он сразу скинул тапки.
Ему было немного непривычно в такой крохотной кухоньке. В приюте кухни он вообще не видел, но столовая была большая, и в ней стояло много столов и столиков, так что все ребята могли есть в одну смену. У Мэтта кухня была оформлена по последнему слову хай-тека, а значит, была просторна и не пестрила деталями. Прямые линии, строгость и непритязательность.
У Маргарет же одних керамических горшков и горшочков на полках было штук двадцать. Хоть и маленькая, кухня имела два окна — старинных, деревянных, не имеющих никаких занавесок. Около одного окна стоял обеденный стол, за которым Алекс и сидел, около второго стояли вплотную друг к другу две кухонные тумбы с ящичками. На тумбах теснились тостер, микроволновка, кофе-машина и довольно большая кадка с каким-то растением, а над ними, справа от окна, уходя за холодильник, были прикреплены бесчисленные полочки с тарелками, блюдцами, чашками и стаканами. У Мэтта на кухне все шкафы были закрытые, и посуды видно не было. У Маргарет, хоть приборы и стояли на виду, ощущения бардака не появлялось. Даже прикреплённая к холодильнику магнитная полка, заставленная специями, даже подвешенная над вторым окном связка чеснока — всё не просто не создавало впечатления беспорядка, а наоборот, придавало какой-то уют. На этой самой кухоньке маленькие Мэтт и Экси завтракали перед школой.
От этой мысли, кстати, у Алекса почему-то потеплело на душе. Он, хоть и побаивался теперь бывать рядом с Мэттом, даже побаивался думать о нём, вдруг ощутил странное спокойствие и умиротворение.
Ведь он попал в то место, где этот красивый, умный, успешный мужчина становился собой. В то место, где он был младенцем, ребёнком, подростком, в той кухне, где, может быть, делал допоздна уроки. В той самой кухне, где он ругался с Маргарет, когда она продала его мотоцикл. Ему было семнадцать, и отец подарил ему байк на день рождения, хоть Маргарет и была против. Мэтт на второй же неделе разбился и сломал два ребра, а когда его выписали из больницы, узнал, что мать уже продала мотоцикл. Вскоре они, разумеется, помирились, и инцидент был забыт.
Алексу на этой кухне припоминались почему-то именно такие уютные, смешные и весёлые истории, которые он слышал и от Мэтта, и от Экси, и от самой Маргарет.
Стоящие на столе тарелки со сладостями оказались только половиной того, что наготовила Маргарет к приезду своего любимого птенчика. Из холодильника появились шоколадно-банановый торт, фруктовый салат и блюдо, которое Маргарет назвала странным русским словом «драники». Алекс с ужасом оглядывал всё это изобилие и прикидывал, как бы ему не умереть от такого количества сладкого.
— Ты думаешь, я худой? — спросил он, ещё раз оглядывая ломящийся стол.
— Нет, но ты грустный. А от грусти лучшее средство — сладости. Уж ты мне поверь.
Поверить, почему-то, очень захотелось, и Алекс без лишних слов принялся уминать вперемежку вафли, торт, «драники», оказавшиеся солёными, запивая всё это горячим шоколадом. Через десять минут некультурного жранья руками он откинулся на спинку стула и почувствовал, что ему в самом деле лучше. Он уже понял, что разговора с проницательной Маргарет не избежать, и пытался сообразить, что лучше — наврать, или сказать правду.
Нет, нет, сказать правду — это какое-то безумие, что угодно, только не это. Как можно сказать пожилой женщине, что ты, ребёнок, которому и семнадцати-то нет, влюблён в её взрослого сына? Если её не хватит удар, это уже будет хорошо. Алекс даже боялся себе представить, как Маргарет может отреагировать. Упадёт в обморок? Накричит на него? Строго отчитает и велит забыть подобные глупости? Будет пугать грехами, адскими сковородками или уголовной ответственностью? Да что угодно, но по голове она точно не погладит. Поэтому на вопрос «Что у тебя стряслось?» Алекс скривился и соврал:
— Почему-то в последние дни вспоминаю родителей. Снятся, хотя я их почти не помню, только по старой фотографии. Какие-то размытые лица, и я не узнаю их во сне, но потом просыпаюсь и понимаю, что это были они. Точно такие, как на фотографии.
Маргарет упёрла руки в бока и прищурилась.
— Ага. Два месяца ты, значит, жил себе спокойненько, радовался, а теперь вдруг родителей вспомнил. И голос у тебя от этого вдруг стал такой, будто тебя пора вперёд ногами выносить. Верю-верю, рассказывай.