Сам Паркер видел, что с мальчишкой что-то не так, но решил не лезть, и Алекс был ему невероятно за это благодарен, потому что начни Мэтт расспрашивать его, он, наверное, выболтал бы всё, а потом умер бы от стыда. Но то ли Мэтт проявил природную чуткость, то ли просто безразличие, но Алексу удалось избежать вопросов насчёт своего состояния и поведения.
На самом деле Мэтт много думал о том, что происходит, и терялся в догадках. Будь это середина учебного года, он бы решил, что Алекс влюбился, но ведь он проводил все дни дома, и кроме Мэтта ни с кем почти не виделся (рассуждая так, мужчина и не догадывался, насколько близок к истине). Будь он тяжело болен, он чувствовал бы себя плохо, и это было бы заметно, но выглядел он здоровым. Мэтт рискнул предположить, что депрессия связана с приютом или смертью родителей. Конечно, Алексу было три года, когда Куперы погибли в аварии, но он мог знать дату с чужих слов. Может, как раз в августе они и разбились?
Это тянуло на самый убедительный вариант, и такую тему Мэтт при всём нежелании травмировать мальчика обойти не мог. Увидеться с Алексом было теперь непросто, потому что гулять с Максом он больше не ходил, спал до победного утром, пропуская завтрак, а вечером почти не выходил из комнаты. Мэтт только слышал, как он неумело перебирает струны гитары, пытаясь подбирать самые простые аккорды. Мэтт не хотел на него давить, но всё же решил воспользоваться своими правами отца и опекуна, вытрясти из мальчишки причины его печалей и утешить, насколько это возможно.
Поэтому, поднявшись на второй этаж, он как можно тише подошёл к алексовой комнате, прислушался, чуть наклонив голову вперёд, и постучал. Струна звякнула, и игра прекратилась. Пару секунд Алекс молчал, не шевелясь и не произнося ни звука, а потом глухим голосом спросил:
— Что?
— Можно войти? — на всякий случай спросил Мэтт. У него были ключи от всех комнат, в том числе и от этой, но он ни в коем случае не хотел воспользоваться ими — он умел ценить личное пространство, и раз уж Алекс заперся, то вламываться к нему с дубликатом ключей было бы нечестно.
Алекс снова помолчал, потом, судя по звуку, оставил гитару на пол, встал и подошёл к двери.
— Зачем?
Мэтт выразительно закатил глаза, мысленно поздравив себя с тем, что вот и начались проблемы с ребёнком переходного возраста, которых он так опасался.
— Я хочу с тобой поговорить. Не через закрытую дверь. Пожалуйста, открой.
Судя по резкому вдоху, Алекс набирал в лёгкие воздух, чтобы послать папашу куда подальше, но потом, видимо, передумал, шумно выдохнул и щёлкнул замком. Мэтт просочился в узко приоткрытую дверь мимо мальчишки, хмурящего тёмные брови и смотрящего исподлобья, отметил, что в комнате темно и холодно.
— Чего сидишь в темноте? — он старался говорить как обычно, зная, что сюсюканье может только вызвать обратную реакцию и даже хамство.
— Ну, включи свет, — Алекс безразлично пожал плечами и, подойдя к собственной кровати, почему-то не решился сесть.
Мэтт щёлкнул выключателем, и зажёгшийся свет резанул Алексу по глазам — он зажмурился и прикрыл лицо ладонью. В комнате было довольно чисто, что, вообще-то, было для мальчишки нехарактерно — он был тот ещё развальщик, и за те пару месяцев, что они жили вместе, Мэтт дважды с боем заставлял его делать уборку. Правда, бардак у Алекса был какой-то особенный, не такой, который бывает у мальчишек его возраста, не такой, как был у самого Мэтта в юности. У него не валялись по углам грязные носки — как раз за чистотой одежды он очень следил — зато стол был завален бумажками, листами разного формата, грязными кисточками, недоделанными макетами кораблей, до которых, видимо, у него не доходили руки. На полу между шкафом и окном у него уже месяц лежала и пылилась огромная недособранная мозаика из двух тысяч элементов. Наверное, несколько деталей от неё давно уже потерялись, но все попытки Мэтта вернуть «шедевр» в коробку и убрать на шкаф оканчивались тем, что Алекс, как маленький бойцовый петушок, бросался на обидчика и отстаивал своё право разбрасывать мозаику где угодно в своей комнате.
Теперь на столе было пусто. Вымытые кисточки тоскливо торчали из большой подставки в виде химической колбы, которую Алекс пару недель назад, пребывая ещё в отличном расположении духа, расписал по своему вкусу. Все бумаги были убраны в стол, и только открытый ноутбук стоял в полном одиночестве. Недосмотренный фильм стопкадром застыл на экране; присмотревшись, Мэтт узнал Гумберта Гумберта и присвистнул.
— Смотришь «Лолиту»? Не рановато ли?
— Нам на лето задали прочитать, — испуганно выпалил Алекс, будто боясь, что Мэтт теперь отберёт у него компьютер. — Я прочитал и решил посмотреть.
— Да ладно тебе, я видел список литературы на лето. Подписывал ещё, помнишь? Не было там никакой «Лолиты». Я же тебе и не запрещаю, что пугаешься-то. Смотри на здоровье, раз нравится.
Мэтту и в голову не пришло, зачем Алекс смотрел «Лолиту». К его чести, при всей его распущенности и блудливости он даже не задумывался об Алексе как о молодом, красивом мужчине. Никогда. Такие мысли не посетили его ни разу, и теперь ему было невдомёк, что Алекс связывает и сравнивает себя с маленькой Дороти. Мэтт подумал только — надо же, какой не по годам умный пацан, уже «Лолиту» читает, а не всякую подростковую муть. Мэтт даже немножко им погордился.
Однако неловкое молчание затянулось, и надо было что-то делать, чтобы разрядить обстановку. Алекс всё так же столбом торчал около кровати, пялился на свои босые ноги и тихо сопел — не было похоже, что он первым пойдёт на контакт. Поэтому Мэтт подошёл к нему поближе и протянул руку, чтобы обнять за плечи, но тот мягко, но вполне ощутимо отстранился.
— Алекс, что происходит? — Мэтт смотрел на него удивлённо и растерянно, не в силах понять причины того, что казалось непонятно откуда взявшейся неприязнью к нему. — Ты в последнее время сильно изменился, и я вижу, что у тебя что-то не так. Ты стал такой нелюдимый, шарахаешься от меня, вон, даже бардак свой убрал. Я вижу, что что-то происходит с тобой, но пока я не знаю, что именно — я не могу тебе помочь. Понимаешь?
— Понимаю, — Алекс наконец сел на кровать и ссутулился, опуская подбородок почти до груди. — Но со мной всё в порядке, честно.
— Врёшь, — Мэтт сел рядом, уже не спеша обнимать. — Расскажи мне. Я же хочу тебе помочь. Ну?
— Всё хорошо, — Алекс поднял лицо и упрямо взглянул на Мэтта. — Я в порядке.
— Малыш, я знаю, что эта тема может причинить тебе боль, но… — Мэтт пару секунд помолчал. — Это никак не связано с твоими родителями? То есть, может, ты скучаешь по ним, или… или август имеет к ним какое-то отношение?
Алекс хотел уже было язвительно спросить «И как я могу это помнить?», но в голову ему пришла мысль: а ведь это отличный способ отвести глаза от истинных причин своей хандры. Это же просто идеально: убедить его, что именно родители и воспоминания о них — причина плохого настроения.
— Нет, август с ними никак не связан, они погибли зимой, когда было скользко, — ответил он, и Мэтт ощутил странное беспокойство, ни с чем конкретным не связанное. Просто ему вдруг стало некомфортно, и он даже чуть заметно поёжился. — Просто я правда очень по ним скучаю. Я почти их не помню, но у меня есть их фотография. Я тебе никогда её не показывал. Вот.
Алекс встал и отошёл к столу, достал из ящика старенький, очень потрёпанный кошелёк и, порывшись в нём, протянул Мэтту небольшую фотографию, отпечатанную, судя по состоянию, очень давно. На потёртой и погнувшейся бумаге можно было с трудом разглядеть мужчину и женщину, улыбавшихся широко и счастливо. Их лица почти уже нельзя было различить — от времени черты размылись, и можно было скорее догадываться о том, как они выглядели. Женщина держала на руках ребёнка лет двух, кругленького, толстощёкого, светлого и кудрявого. Мэтт улыбнулся.
— Это ты?
— Да, — Алекс, смотревший через его плечо, тоже улыбнулся. — Щёки что надо.
— Все светленькие, — заметил Мэтт. — Ты случайно не норвежец какой-нибудь?
— Не знаю. Родители были европейцы, но национальность я не помню. Может, и норвежцы. Были.
— Не грусти, — Мэтт наконец обнял Алекса за плечи. — Я, конечно, никогда не смогу их заменить тебе. Но я очень стараюсь, правда. Ты знаешь, где они похоронены?
— Знаю.
— Хочешь, съездим? Купим цветы. Ты верующий?
— Не знаю, кажется, не очень, — честно ответил Алекс.
— Помолиться можешь. В конце концов, даже если и неверующий, всё равно тебе станет от этого легче.
— Ладно, давай съездим. Хорошая идея. Я давно у них не был.
— Отлично, — Мэтт чмокнул Алекса в висок и вышел из комнаты, остановившись у самой двери и сказав напоследок: — Малыш, давай договоримся: если у тебя какие-то проблемы, говори мне, хорошо? Не надо сходить с ума в одиночестве. Ты ведь больше не один.
Алекс улыбнулся ему вслед счастливо, расслабленно и с облегчением. Его переживания снова отступили: по крайней мере, на ближайшее время он избавил себя от необходимости искать новые отговорки и оправдания. Мэтт поверил в его тоску по родителям, и больше не будет пока расспрашивать.
А там уже скоро и школа начнётся, и можно будет забыть о проблемах.
========== Глава 6 ==========
Я как-то сказала, что мало разбираюсь в любви — это неправда. Я знаю о любви очень много! Я видела её, наблюдала за ней целые столетия. Без неё смотреть на ваш мир было бы невыносимо. Все эти ужасные войны, боль, ложь, ненависть…
Безумно хотелось отвернуться и не смотреть больше, но смотреть как люди любят друг друга — это здорово. Даже если удастся заглянуть в самые дальние уголки Вселенной, не найдешь там ничего более прекрасного, так что…
Я знаю, что любовь возникает негаданно, но еще я знаю, что она может быть непредсказуемой, неожиданной, неконтролируемой и нестерпимой, и её можно очень легко спутать с ненавистью, и я хочу сказать, Тристан, что кажется, я тебя люблю…
Мое сердце, мне кажется, оно вот-вот вырвется у меня из груди. Такое чувство, что оно не принадлежит мне, теперь оно принадлежит тебе. И если бы ты любил, в замен мне ничего не нужно: никаких подарков, никаких вещей, ни демонстрации верности, достаточно знать, что ты тоже меня любишь…
Твое сердце в обмен на мое…
“Звёздная пыль”
Алекс смотрел и не верил собственным глазам. Это было их воскресение, их день. Нет, это был его день. Время, которое должно быть уделено только ему, Алексу, и никому больше. С утра и до самого вечера.
К собственному удивлению он проснулся довольно рано, около восьми часов, и даже успел приготовить завтрак. Горячие оладушки стопкой красовались на тарелке, политые абрикосовым джемом, и Алекс был доволен, хоть и весь испачкался мукой — ему впервые удалось приготовить вкусно, как Мэтт, и ничего не сжечь. Чёртовы оладьи даже не подгорели, ни одна.
Пока Алекс возился на кухне, прошло около двух часов, и он, оставив завтрак на стойке, пошёл к мэттовой спальне. Холодные оладьи есть не так вкусно, — подумал он.
Он никогда ещё не был в спальне Мэтта и, хоть в своих воспалённых мечтах всю последнюю неделю он без конца пытался представить её себе, теперь шёл совершенно безо всякой задней мысли. Разбудить и порадовать уже готовым завтраком, вот и всё.
Но ещё на подходе Алекс услышал скрип пружин, тяжёлое дыхание, сдержанные стоны. Мэтт был не один, хотя они негласно договорились с ним, что по воскресеньям никаких гостей быть не должно. Алекс на пару секунд замер, прислушиваясь к красноречивым звукам со смущением, негодованием и завистью, а потом, вместо того чтобы повернуться и уйти, пошёл дальше. Он хотел бы сбежать, хотел бы не видеть, даже не думать, но почему-то ноги несли его туда, к приоткрытой двери.
Алекс не думал, что умеет ходить так тихо — он крался как грёбаный ниндзя. Ниндзя-извращенец, собирающийся подглядывать, как трахается его отец.
Из приоткрытой двери в коридор падала узкая полоска света. День был пасмурный, но через большое окно дневной свет всё равно лился мощно и радостно, освещая всю большую комнату, огромный светлый шкаф у стены, две белые тумбочки, над которыми висели металлические бра, представлявшие собой полусферы из узких полос то ли металла, то ли пластика, Алекс не рассмотрел. Даже бледно-голубые шторы, закрывавшие всё окно от потолка до пола, не мешали свету щедро литься на огромную кровать с разбросанными тут и там подушками, со сбившимся бледно-голубым же шёлковым покрывалом.
Алекс хотел бы отвернуться и не смотреть, что происходит на этой самой кровати, но не мог. К тому же, прямо над кроватью, встроенное в потолок, висело огромное зеркало, отражавшее всё происходящее и удваивавшее эффект.
Мальчик, не в силах сдвинуться с места, наблюдал за развернувшимся перед ним действом и чувствовал смесь отвращения (не к Мэтту, конечно, а к его любовнику), злости и зависти. Его доселе достаточно наивные мечты о прикосновениях и ласках сменились вполне отчётливым осознанием: он хотел бы точно так же лежать, бесстыже разведя ноги, и ошалело пялиться в зеркало наверху из-за мэттова плеча, обнимая его за шею.
Вместе с этим осознанием пришла какая-то горькая детская обида за то, что Мэтт не увидел и не оценил его чувств, не захотел (и, наверное, не захочет) их принять. Вместо этого он предпочитает делить постель с незнакомыми мужчинами. Алекс, конечно, не знал причин мэттовой блудливости, но предполагал (как и положено предполагать чистым душой юнцам), что он просто ищет, ищет и не может найти того единственного, кто смог бы заменить ему всех. Нетрудно догадаться, кого Алекс ставил на роль «того единственного».
Но Мэтт, увы, не хотел видеть счастья, так неожиданно свалившегося ему на голову. Искал не там, где следует. Разменивался на короткие встречи с незнакомыми ему людьми, не видя, что вот оно, его счастье, уже в его доме, только и ждёт, когда он поймёт и почувствует то же самое.
Кружившиеся в голове мысли как-то разом схлынули: смотреть дальше и слушать становящиеся всё громче стоны стало невозможно. У Алекса задрожали колени и руки, и он поспешил уйти от треклятой комнаты, в которую он хотел бы попасть. Хотя бы однажды. Хоть разок, ну пожалуйста.
Он не чувствовал ног, когда брёл по лестнице, тяжело опираясь на перила, как старик. Раньше его любовь и ревность были сильными, ноющими, доставляющими постоянный дискомфорт, если можно таким словом описать чувства. А теперь боль стала режущей, острой, как нож, мучительной и почти непереносимой. Алекс заметил, что с каждым шагом тихо подвывает, готовый грохнуться на пол, разрыдаться прямо там, биться головой о стену и рвать на себе волосы. Ему казалось, что он сходит с ума, что его мир, такой неустойчивый, так резко меняющийся, колеблющийся, теперь рушится окончательно. Что могло быть хуже, чем влюбиться в Мэтта? Такого красивого, такого по-отечески ласкового, такого ветреного и непостоянного? Ну кто мешал чёртовым чувствам подождать ещё немного и проклюнуться в конце августа, когда начнётся школа? Кто мешал им сконцентрироваться на какой-нибудь очаровательной девушке с шелковистыми волосами и смеющимися глазами? Или на старшекласснике, капитане футбольной команды, дерзком, окружённом девчонками, тоже, в общем-то, недоступном для Алекса?
Но нет, глупым чувствам было не подождать чуть меньше месяца. Надо было проснуться именно сейчас и, как изголодавшийся зверь, броситься на Мэтта.
Алекс с трудом дошёл до своей комнаты, но добраться до кровати уже не хватило сил. Он рухнул на ковёр, ударившись коленями, уткнулся лбом между скрещенных рук и тихо взвыл, сотрясаясь и напрягаясь всем телом. Его ногти впились в мягкий ворс так сильно, что это причинило боль. Но, почему-то, эта боль принесла облегчение, пусть и мизерное, пусть и едва ощутимое. Алексу захотелось с корнями выдрать собственные ногти, причинить себе физические мучения, заменив душераздирающее отчаяние чем-то более простым и объяснимым. Физическую боль, в конце концов, можно унять. А вот успокоить мятущуюся душу, исходящую слезами и изнемогающую от безысходности, было не так-то просто.