Это было и страшно, и тошно, и отвратительно, Алекс не мог пошевелиться от удушающего ужаса, содрогался от одной мысли о том, что может сделать с ним Мэтт, но не мог найти в себе сил открыть глаза. Даже если бы он закричал и забрыкался, не факт, что это помогло бы — никто не услышал бы его, а Мэтт, может, не обратил бы внимания, или, что ещё хуже, распалился ещё больше.
Поэтому Алекс притворялся спящим, пока мог, но долго делать вид, что спишь, когда чужая рука сжимает твой почему-то стоящий член оказалось невозможно. Алекс глубоко вздохнул, открыл глаза, увидел перед собой склонившуюся полуобнажённую фигуру и взглянул в почти чёрные в ночном полумраке глаза.
— Зачем? — только и смог спросить он, а дальше рука на его члене задвигалась, и все вопросы вылетели у него из головы сами собой.
***
В этот момент Алекс проснулся по-настоящему — видимо, его разбудил собственный крик. В комнате никого не было, дверь была приоткрыта, и откуда-то с первого этажа неслись вполне характерные звуки.
Алекс сообразил, что его жуткий и вместе с тем возбуждающий сон был вызван тем, что Мэтт и его очередная шлюшка в порыве страсти не добрались до спальни, и звуки, издаваемые ими, навеяли подобные сновидения.
Однако причины причинами, а возбуждение, никуда не исчезнувшее, давало себя знать; Алекс встал с постели и тихонько прокрался в свою ванную. Он надеялся, что на первом этаже не услышат звука льющейся воды, как не услышали до этого его испуганного вопля. Забравшись в душ, Алекс не нашёл в себе сил включить прохладную воду — было и так холодно, и мёрзнуть совершенно не хотелось, поэтому единственное, что ему оставалось — уткнуться лбом в запотевшую стену душевой кабинки и обхватить член рукой, сжимая зубы, чтобы приглушить протяжный стон.
Думать о причинах собственного возбуждения не только не хотелось, но и не представлялось возможным — с каждым движением из головы выветривалось всё больше мыслей, пока наконец не осталось ни одной. Однако очень скоро Алекс, всё же, пришёл в себя и ошарашенно замер, осознав, что перед глазами до сих пор стоит картина из сна, что он дрочит на собственного опекуна, почти отца, и подспудно мечтает, чтобы именно его рука была сейчас на члене.
Алекс зажмурился, не прекращая быстро двигать рукой, и перед ним особенно отчётливо нарисовался Мэтт, прижимающий его к себе, бесстыдно ласкающий его стоящий член, гладящий по груди, сжимающий соски, целующий в шею за ухом. Алекс захватал ртом воздух, будто задыхаясь, из глаз брызнули слёзы, вызванные скорее ужасом, чем возбуждением, и он, последний раз вскрикнув, кончил и опустился на пол кабинки, не в силах стоять на ногах.
Он так и замер под жёсткой струёй душа — ссутуленный, изнурённый, напуганный. Осознание того, что только что произошло, нахлынуло ударной волной, как только отступило возбуждение.
Он хотел Мэтта. Он дрочил и представлял его руки на своём теле. Он завидовал мужчине внизу, который как раз сейчас чувствовал эти самые руки. Он ненавидел и Мэтта, и этого незнакомца, которого даже не видел ни разу в жизни (Мэтт опять вернулся поздно), и даже самого себя.
Алекс подтянул ноги повыше к груди, уткнулся в них лбом и постыдно расплакался, не смея даже представить себе, что будет, если Мэтт узнает. Шум воды наверняка заглушал любые другие звуки, а на первом этаже, скорее всего, никто и не вслушивался, так что Алекс не сдерживался — плакал громко, всхлипывая и подвывая, сотрясаясь всем телом. Нарыдавшись вдоволь, он кое-как выбрался из душа, вытерся и вернулся в постель, опасаясь, что мысли не дадут ему заснуть, но он отключился, как только тяжёлая от слёз голова коснулась подушки.
Проснувшись утром, Алекс полчаса лежал на кровати и пялился в потолок, вспоминая свой сон, свои фантазии и слёзы. Надо было спускаться к завтраку, но он боялся — Мэтт не мог не заметить. Он же такой умный, такой искушённый, конечно, он сразу всё поймёт. И что тогда? Что ему говорить, как оправдываться? Какие слова подобрать, чтобы не рассердить, чтобы не нарушить той крепкой и верной дружбы, которая установилась между ними за то время, что они жили вместе? Алекс не знал, а потому трусил.
Но рано или поздно надо было решиться, потому что часы уже показывали четверть первого, и Мэтт, приготовивший завтрак, долго ждать не стал бы. По крайней мере, Алекс надеялся, что ночной гость уже ушёл, и можно будет не пепелить его ненавидящим, полным чёрной зависти взглядом.
Алекс всегда вставал поздно, когда была возможность, и обычно Мэтт оставлял ему завтраки в холодильнике, уходя на работу, но сегодня была суббота, и рано или поздно он поднялся бы будить своё сокровище, пока еда не остыла. А сокровище вовсе не хотело, чтобы его застали в раздрае, слезах и отчаянии.
Поэтому Алекс наскоро принял душ, оделся и спустился сам.
К счастью, Мэтт и правда был на кухне один — сидел за стойкой, подперев подбородок кулаком, пил остывший кофе и смотрел телевизор. Макс, уже получивший завтрак, растянулся поперёк входа, мешая пройти, и глядя на него, Алекс на секунду отвлёкся от своих гнетущих мыслей и даже улыбнулся.
— Доброе утро, — он попытался придать голосу весёлости. К счастью, Мэтт был слишком занят новостями, чтобы заметить скрытую печаль и горечь.
— С утром это, ты, конечно, загнул, — Мэтт улыбнулся, и Алекс вдруг почувствовал, что от этой улыбки у него подгибаются ноги. — Садись, ешь быстрее, и пойдём с Максом.
Алекс, незаметно ухватившийся за дверной косяк, отлип от него, перешагнул Макса и сел за стойку, делая вид, что смотрит телевизор. Мэтт не заметил, не почувствовал пристального взгляда, поставил тарелку в микроволновку, склонился над чашкой и старательно, очень медленно начал двигать в ней что-то ложкой.
А Алекс смотрел, не отрываясь, и радовался, что Мэтт не замечает.
Вообще, он всегда знал, что Мэтт красивый, но судил об этом абстрактно, не вдумываясь, не выделяя мелочи из общего образа. Ему не было смысла глазеть на него до сегодняшнего дня, он и не глазел. А теперь готов был подмечать каждую чёрточку, каждый изгиб, ужасаясь собственным мыслям, собственному восхищению.
Он смотрел на загорелую спину, на широкие плечи, на маленькую родинку на пояснице, на точёные мускулистые икры, не скрываемые джинсовыми шортами, достававшими только до колена. Мэтт не был особо высок, не обладал могучей фигурой атлета, но Алекс считал, что ему бы и не пошло быть верзилой вроде Шварценеггера. Он был выше Алекса на полторы головы, поджар, загорел, и мальчик вскоре со стыдом понял, что едва ли не роняет слюни на стойку. К счастью, у него была неплохая реакция, и когда Мэтт повернулся, взгляд Алекса снова был устремлён в телевизор.
В чашке какао, которую Мэтт поставил перед ним на стойку, плавали зефирки, образуя собой смайлик: два глаза и улыбка из шести кусочков. Алекс снова невольно отвлёкся от мыслей.
— Смайлик? — его голос и впрямь прозвучал весело.
— Ага, как ты.
— В смысле? — Алекс шумно хлебнул горячего какао, и несколько зефирок, попав ему в рот, почти сразу растаяли на языке.
— Бабушка так тебя зовёт, — пояснил Мэтт, доставая тарелку из заходившейся писком микроволновки. — Потому что у тебя рожица весёлая, и вообще ты забавный.
Алекс, окончательно забыв свои любовные метания, насупился.
— Я не Смайлик, — твёрдо сказал он. Клички вызывали у него неприятные ассоциации с приютом, и он в последнюю очередь хотел, чтобы и в семье его звали не по имени.
— Да ладно, почему нет? Весело же, да и тебе подходит. Не дуйся, а лучше ешь, и побыстрее.
— Это она мстит за «бабушку», — пробурчал Алекс и уставился в тарелку, сердито хмуря брови. Он не заметил, каким нежным, умилённым и чуть насмешливым взглядом смерил его Мэтт, а если бы увидел, наверное, расценил бы это по-своему.
Мэтт, снова сев за стойку, сосредоточился на новостях, и Алекс мог без опасений рассматривать его. С девчачьим восхищением он любовался прямым носом, высоким лбом, довольно короткими, но густыми ресницами, обрамлявшими зелёные глаза, мужественным подбородком и чувственными губами, часто кривившимися в насмешливой улыбке. Присматриваясь к его загорелым плечам и выступавшим ключицам, к острому кадыку, Алекс ловил себя на мысли, что кожа у Мэтта, наверное, очень мягкая, если её потрогать. И руки, наверное, очень сильные. А ещё, наверное, он очень тёплый, даже горячий. Так много было этих «и» и «наверное», что Алекс под конец даже устал строить догадки и предположения, закончив свой тщательный осмотр твёрдым решением: Мэтт красив как бог, и стоит признаться себе хотя бы в собственной бисексуальности.
Впервые серьёзно задумавшись о своей ориентации, Алекс с горькой усмешкой подумал, что били его в приюте, выходит, неспроста. Ну не мог же он так любоваться Мэттом, будучи натуралом.
***
Алекс весь день был как на иголках — Мэтт всё время был рядом, то и дело задевал его плечом, улыбался ему, говорил с ним. После прогулки с Максом он уехал в магазин и в коридоре перед самым выходом обнял Алекса; тот ткнулся носом ему в грудь, вдыхая запах одеколона, пытаясь сдержать дрожь.
А вечером они вместе смотрели кино, и Алекс доверчиво и как бы невзначай прижимался плечом к тёплому мэттову боку, воображая, будто они вместе. И даже рискнул прижаться щекой к его плечу, а Мэтт, не подозревавший, какие грешные мысли бушуют в белокурой голове его сокровища, обнял его за плечи и чмокнул в макушку. Алекс испугался, что уж дрожь в его теле, которую вызвал этот отеческий поцелуй, не может остаться незамеченной, но Мэтт и впрямь не думал, что Алекс может испытывать к нему что-то кроме сыновней любви и доверчивой детской дружбы.
Алекс так и просидел весь фильм чуть ли не у Мэтта на руках, не смея дышать от восторга и нежности, украдкой принюхиваясь, вдыхая запахи сигарет, парфюма и геля для душа. А когда фильм закончился, он прикинулся спящим — совсем как в собственном сне — и Мэтт, насмешливо хмыкнув, не «разбудил» его, а поднял на руки и отнёс в спальню. Алекс забыл, как дышать, и, пожалуй, позволил себе лишнего, обняв Мэтта за шею, но тот, к счастью, снова ничего не заметил и воспринял это объятие то ли как рефлекс, то ли как страх упасть.
Правда, к вящему разочарованию Алекса, Мэтт не стал его раздевать, решив, что домашние шорты и майка вполне годятся для сна, и только накрыл его одеялом. А Алексу так хотелось почувствовать, как сильные пальцы коснутся его бёдер, стягивая шорты, пройдутся по животу и чувствительным бокам. Когда Мэтт вышел, Алекса аж перетряхнуло от подобных мыслей, и возбуждение нахлынуло ещё сильнее, чем прошедшей ночью. Он вспоминал зелёные глаза, насмешливую улыбку, сильные руки, бережно отнёсшие его в спальню, и его трясло одновременно от слёз, смеха и возбуждения. Это была настоящая истерика, и Алекс не знал, что делать — бежать вниз и попить воды, чтобы перестать смеяться, идти в ванную умывать лицо, чтобы перестать рыдать, или снова бежать в душ и снова трахать кулак, вспоминая столь желанные прикосновения.
В конце концов, он решил отправиться именно в душ, ведь там можно было и умыться, и принять холодный душ, чтобы успокоиться, а при большой необходимости — даже воды попить.
***
Достаточно было пары дней, чтобы Алекс понял, что влюбился. Конечно, он и сразу думал именно так, ведь, в отличие от Мэтта, он не был склонен к бездушной похоти, и своё неожиданное желание объяснял в первую очередь чувствами, а не инстинктами. Но всё же он надеялся в глубине души, что это какое-то временное помутнение рассудка, игра гормонов или ещё что-то в этом роде, но его надежды оказались тщетны. Он втрескался по уши, и сопротивляться этому не было сил.
Мэтту, конечно, он ничего не сказал, но от этого было ещё хуже и поганее на душе. Ему очень хотелось поделиться с кем-то, хотелось поддержки, но он никому не посмел бы признаться в своих неправильных, ужасных чувствах, а потому вынужден был молчать и держать всё в себе, каждую секунду боясь, что эмоции пробьют дыру в его выдержке и селевым потоком хлынут наружу. И услышит это именно Мэтт, потому что именно он, конечно, окажется в этот момент рядом.
Чувствуя, что держаться больше не в силах, Алекс принялся доказывать сам себе несостоятельность и нелепость собственных чувств. Он отнюдь не был глупым, несмотря на юный возраст, и, рассуждая про себя, находил очень зрелые, рассудительные и даже убедительные аргументы.
Конечно, он влюбился, но это ненадолго. Столько лет он прожил в приюте один, не имея ни единой родственной души, и вдруг — Мэтт. Человек, который заменил ему всех: отца, друга, брата. Стал единственным, с кем он, Алекс, общается ежедневно. Само собой, все свои чувства — и сыновние, и братские, и дружеские, Алекс направлял на него. И естественно, что и проснувшаяся любовь оказалась направлена на него же. Просто потому, что больше не на кого было. Он так любил Мэтта по-дружески, так тянулся к нему, что, в конце концов, прорезались и другие, более взрослые чувства.
Но это пройдёт, точно пройдёт. Эта влюблённость — плод смешения благодарности, привязанности и дружбы, которая исчезнет, как только Алекс пойдёт в школу, когда у него появятся друзья среди ровесников. Тогда Мэтт останется ему отцом, друзья не будут иметь к нему никакого отношения, а влюблённость, а точнее, весь нерастраченный запас чувств, будет направлен на какую-нибудь милую девчонку. А может, на милого мальчишку — это Алексу было неважно (новое открытие, которое он для себя сделал — поразмыслив и взвесив всё ещё раз, он понял, что и правда способен любить человека вне зависимости от его пола). Важно было, чтобы не на Мэтта.
Если бы Мэтт слышал его рассуждения, он похвалил бы его за вдумчивость и за зрелость суждений. Удивился бы, наверное, что его птенчик способен настолько трезво оценивать собственные чувства и их истоки.
Но Мэтт, конечно, не слышал и ничего не знал.
Алекс, доказав себе неизбежность, закономерность и быстротечность своей влюблённости, немного успокоился. Он убедил себя в том, что чувства скоро пройдут, и он должен просто перетерпеть, просто переждать, и всё. И он действительно решил терпеть и ждать — тем более что было начало августа, и учёба должна была начаться уже через месяц, а ведь именно она была решением всех проблем.
Однако дольше нескольких дней это искусственное спокойствие не продлилось, и Алекс снова впал в хандру, ещё более тяжёлую и глубокую, чем в первый раз. Как ни странно, даже присутствие Мэтта в доме его тяготило, хотя, казалось бы, каждая минута, проведённая рядом, должна была цениться на вес золота. Но нет, Мэтт не просто напрягал его, а даже раздражал — своими разговорами, своей ухмылкой, своими кошачье-ленивыми повадками, которыми Алекс ещё на днях любовался. Всем. Алексу иногда хотелось стукнуть его, чтобы он перестал ухмыляться, хотелось грубо ответить на его очередную остроту, хотя ещё неделю назад они так его смешили.
Мэтт удивлялся, молчал, оправдывал изменившееся поведение переходным возрастом, но на третий день не выдержал. Придя домой с работы, он перехватил Алекса на кухне (тот уже собирался удрать к себе в комнату с едой и запереться там):
— Куда это ты жратву потащил? — осведомился Мэтт, мягко вытягивая коробку печенья и кружку какао из дрожащих алексовых пальцев. — Охота потом на крошках спать? Идём, попей лучше чаю со мной.
— Не хочу. Ужин на стойке. Извини, я… я неважно себя чувствую.
Мэтт, поставив отобранное добро на стойку, взял в ладони красивое лицо и озабоченно посмотрел Алексу в глаза, не замечая, как тот задрожал от прикосновения.
— Правда заболел, что ли? Горячий, хоть омлет на тебе жарь, — его рука, чтобы проверить температуру, легла на шею, и на этот раз Алекс очень ощутимо вздрогнул, но Мэтт и это истолковал в совершенно невинном ключе. — Извини, я, наверное, холодный. Ты весь дрожишь. Пойдём, ляжешь в кровать, померим температуру. Если высокая — вызовем врача.
— Не надо, — Алекс почти брезгливо поморщился, выворачиваясь из рук. — Просто… просто оставь меня в покое!
Мэтт хотел было отвесить подзатыльник за хамство, но потом подумал, что, может, бедняга и правда болен, или влюбился, или что-то ещё, чёрт знает, какие там проблемы бывают у подростков.
— Ладно, пиздюк, только не хами. На тебе твои печенья и вали в комнату. Только если правда станет плохо — позови меня.
Алекс кивнул, схватил чашку и коробку и побежал наверх.
— С Максом не пойдёшь сегодня гулять? — вдогонку прокричал Мэтт, подходя к лестнице.
— Нет! — Алекс грохнул дверью, и Мэтт только удивлённо пожал плечами.
***
Алекс всю неделю ходил как в воду опущенный, шарахался от Мэтта, рыдал по ночам. На самом деле, ему очень хотелось быть рядом, ему хотелось как раньше, проснувшись, болтать с ним на кухне, гулять с Максом, ещё разок поехать на пикник и спать в палатке, подкатившись к нему под бок. Но «как раньше» у него уже не получалось, потому что каждое слово, каждое движение он расценивал иначе, витал в каких-то несбыточных мечтах, пропуская слова Мэтта мимо ушей, переспрашивая, вызывая этим раздражение.