Взвыв как банши, она отбросила Акиву, взмахнула освобожденным мечом над головой и рубанула.
Он отразил удар. Лираз не сдерживалась. Ярость ее атаки поражала — неужели сестра в самом деле собралась его убить? Она вновь нанесла удар.
Азаил наконец очнулся и бросился к ним.
— Остановитесь! — в ужасе закричал он, попробовал вмешаться, но ему пришлось уклоняться от безудержных взмахов меча сестры.
Акива парировал, и Лираз потеряла равновесие, затем крутанулась, неловко зависла в воздухе и, бросив на Акиву полный злобы взгляд, взлетела. Крылья вспыхнули огненным шаром, при виде которого толпа зевак дружно ахнула.
Кэроу уже скрылась из виду, однако Акива не сомневался: Лираз удастся ее разыскать. Он поспешил следом. Внезапно крыши домов исчезли внизу, а с ними исчез и человеческий мир. Остался лишь свистящий в ушах воздух, вспышки крыльев и борьба: он нагнал сестру и схватил ее за руку.
Она вновь атаковала его, беспрестанно звякали клинки. Как и в Праге, когда на него напала Кэроу, Акива только отражал удары и уклонялся.
— Прекратите! — рявкнул Азаил, приблизившись к Акиве и грубо оттолкнув его от Лираз.
Теперь они были высоко над городом, в небесной тишине эхом отдавался звон стальных клинков.
— Что вы творите? — ошеломленно вопрошал Азаил. — Как вы можете нападать друг на друга?..
— Я не нападаю, — ответил Акива, отступив.
— Почему же? — прошипела Лираз. — Давай, перережь мне горло или вонзи меч в спину.
— Лираз, я не хочу причинить тебе боль…
Она расхохоталась.
— Не хочешь, но причинишь, если придется? Это ты имеешь в виду?
Действительно… На что он пойдет, чтобы защитить Кэроу? Нанесет увечья сестре или брату? С этим невозможно будет жить. Но и позволить им убить Кэроу он тоже не мог. Как случилось, что он должен делать такой выбор?
— Просто… забудьте о ней, — попросил он. — Пожалуйста. Дайте ей уйти.
Сильное волнение в его голосе не ускользнуло от Лираз, и она презрительно сощурила глаза. Глядя на нее, Акива подумал, что на ее месте тоже схватился бы за меч. Разве не этому всех троих учили с детства, как и остальных отпрысков императора? Они навсегда срослись с оружием — бездумным инструментом вековой ненависти.
Смириться с этим он не мог. И рискнул. Зачехлил мечи. Лираз молча наблюдала за ним суженными глазами.
— В Буллфинче, — сказал он, — ты спросила, кто наложил мне жгут.
Она ждала. Азаил тоже.
Акива подумал о Мадригал, вспомнил ощущение от прикосновения к ней, неожиданную гладкость кожаных крыльев, ее легкий смех, так похожий на смех Кэроу… И в памяти всплыли слова Кэроу, произнесенные этим утром: «Будь ты знаком с химерами, ты не называл бы их монстрами».
Он был знаком. И все-таки называл. Он знал и любил Мадригал и все же стал тем, кем стал, — ничтожеством с мертвыми глазами, которое чуть не убило Кэроу. Горе распустилось в нем отвратительными цветами: ненавистью, жаждой мести, душевной слепотой. Сейчас Мадригал пожалела бы, что спасла ему жизнь. Но Кэроу дала ему еще один шанс. Не стать счастливым самому, нет. Эту возможность он уже упустил.
Шанс дать мир другим. Вероятно, у них еще есть надежда на спасение.
— Это была химера, — сделав глубокий вдох, объявил он сестре и брату.
Он знал: в их ушах это прозвучит как кощунство. С колыбели их учили, что химеры — гнусные, отвратительные существа, твари, животные. Но Мадригал… ей удалось избавить его от предубеждения, и теперь ему предстояло сделать то же самое.
— Одна из химер спасла мне жизнь, — сказал он. — И я полюбил ее.
39
Кровь взыграет
Все изменилось для Акивы после битвы при Буллфинче. Отказавшись от татуировки, он твердо решил: если выпадет случай вновь встретиться с девушкой-химерой, он сможет сказать, что не посвятил спасенную ею жизнь убийству ей подобных.
Шанс увидеться вновь был крайне невелик, но мысль эта — поначалу мимолетная, случайная — накрепко засела в его голове, и он стал привыкать к ее скрытому присутствию. Постепенно из безумной идеи она превратилась в надежду — несгибаемую, которая изменила его жизнь: найти эту девушку, поблагодарить ее. И все. Просто поблагодарить. Дальше в своем воображении он не шел.
Одно это давало ему стимул к действию.
В лагере в бухте Морвен он оставался недолго. Военные хирурги отправили его к лекарям в Астрэ.
Астрэ.
До Кровавой Бойни, случившейся тысячелетие назад, серафимы правили Империей из Астрэ. В течение трех веков по всеобщему признанию Астрэ был светом мира, красивейшим городом из всех, когда-либо построенных. Дворцы, аркады, фонтаны — все из добытого в Эворрейне перламутрового мрамора; широкие, мощенные кварцем бульвары в тени благоухающих деревьев. Раскинувшийся на крутых утесах город возвышался над гаванью, а перед ним лежало изумрудное побережье Мирея. Как и в Праге, в небеса устремлялись шпили, на каждом из них — по божественной звезде. Божественные звезды, с благословения которых серафимы стали защитниками земли и всех ее созданий.
Божественные звезды, которые видели, как вокруг воцарился хаос.
Три сотни лет, думал Акива, жители Астрэ были уверены, что все это навечно. Теперь, десять столетий спустя, то золотое время казалось кратким эпизодом. Город почти полностью утратил свой первоначальный облик. Враги разрушили его: снесли башни, сожгли все, что горело. Если бы могли, они сорвали бы и звезды с неба. Такой вандализм не имел прецедентов в истории. К концу первого дня в живых не осталось ни одного мага, погибли даже самые юные ученики, а их библиотеку — все учебники чародейства в Эреце — поглотил огонь.
В стратегическом плане это имело смысл. Серафимы привыкли свято верить в магию и после Кровавой Бойни, когда в живых не осталось ни единого мага, стали почти беспомощными. Все ангелы, которым не удалось бежать из Астрэ, при свете полной луны угодили на жертвенный алтарь, и среди них император серафимов, предок отца Акивы. Так много ангелов лишилось жизни на алтарном камне, что в их крови, лившейся потоками со ступеней храма, на улицах тонули мелкие зверушки.
В течение долгих веков чудовища удерживали власть в Астрэ, пока Иорам, отец Акивы, в самом начале своего правления не напал на врага и не отвоевал территорию вплоть до Адельфийских гор. Он взял власть в свои руки и принялся восстанавливать Империю, сердце которой, по его словам, оставалось в Астрэ.
Где Иораму не удалось достичь успеха, так это в чародействе. Библиотека сгорела, маги погибли, серафимы помнили только самые простые приемы и за прошедшие после поражения века далеко не продвинулись.
Акива никогда не придавал магии особого значения. Он был воином, его образование этим и ограничивалось. Таинства он считал привилегией тех, кто наделен способностями. Однако, побывав в Астрэ, он изменил свое мнение. Обнаружилось, что он обладал умом, пусть солдатским, но более светлым, чем у его собратьев. К тому же в его арсенале было нечто, чем не владели начинающие маги Астрэ: происхождение, о котором ему язвительно сообщил отец.
А еще у него было самое главное.
Его боль.
Боль в плече была постоянной, как и его видение — девушка из стана врага, — и одно тесно связывалось с другим. Постепенно возвращаясь к жизни и испытывая пылающую боль в плече, он не мог не думать о ее прекрасных руках, накладывающих спасительный жгут.
Лекари с презрением отвергли назначенные полевыми хирургами лекарства и заставили его разрабатывать руку. Один из рабов — химера — растягивал ее, чтобы мышцы не потеряли упругость. Акива учился фехтовать левой рукой на случай, если правая не восстановится. Вопреки ожиданиям, рука восстановилась, хотя боль не ушла, и в течение нескольких месяцев он стал еще более искусным мечником, чем раньше. Дворцовому оружейнику он заказал двойной комплект клинков, и вскоре на учебной площадке ему не было равных. Посмотреть, как он сражается двумя руками, на утренние поединки собирались толпы народу, и среди них сам император.
— Один из моих? — оценивающе спросил Иорам.
Акива никогда не встречался с императором лично. Отпрысков у того было множество, и вряд ли он знал всех в лицо.
— Да, мой господин, — ответил Акива, склонив голову. Плечи все еще вздымались после поединка, а правое мучительно горело, что лишь служило подтверждением его жизнеспособности.
— Посмотри на меня, — приказал Иорам.
Акива повиновался — и не увидел в стоящем перед ним серафиме никакого сходства с собой. Только с Азаилом и Лираз. Их голубые глаза и другие черты лица явно достались им от Иорама. Золотистые волосы императора чуть тронула седина. При крепком телосложении росту он был среднего, и смотреть на Акиву ему приходилось снизу вверх.
— Я помню твою мать, — сказал он, пронзив сына язвительным взглядом.
Этого Акива не ожидал.
— Глаза, — произнес император. — Их невозможно забыть, правда?
Глаза матери — то немногое, что Акива запомнил. Остальные черты лица представлялись смутно. Даже имя ее было ему незнакомо, зато он знал, что унаследовал ее глаза.
Иорам, казалось, ждал его реакции.
— Я помню, — ответил он и ощутил чувство потери, словно, признавшись в этом, отдал в чужие руки нечто, оставшееся от нее.
— Ужас, что с ней случилось, — сказал Иорам.
Акива застыл. Он не имел ни малейшего представления о том, что произошло с матерью после их разлуки. Иорам явно дразнил его, хотел, чтобы он спросил: «Что? Что с ней случилось?» Но Акива лишь крепче сжал зубы, и Иорам ядовито улыбнулся:
— От стелианцев другого ждать не приходится. Варварское племя. Почти чудовища. Смотри, чтобы кровь не взыграла, солдат.
Император развернулся и ушел, оставив Акиву с болью в плече и еще одним, требующим срочного ответа вопросом, над которым он никогда раньше не задумывался: что за кровь?
Иораму не было смысла брать в наложницы стелианку: он не имел дипломатических отношений с «варварским племенем» Дальних островов, отступниками от веры серафимов, которые никогда не приносили в жертву своих женщин. Как тогда она очутилась здесь?
Стелианцы славились двумя особенностями. Во-первых, яростной борьбой за независимость. На протяжении веков они упорно отказывались войти в состав Империи, присоединиться к собратьям-серафимам. Во-вторых, своей любовью к чародейству. Издревле считалось, что первым магом был стелианец, и ходили слухи, что они до сих пор владеют магией на совершенном уровне, недоступном остальному населению Эреца.
Иорам ненавидел их за то, что ему не удавалось ни покорить их, ни проникнуть в тыл противника, по крайней мере пока шла война с химерами. Впрочем, у столичных сплетников не было сомнений, куда он нацелит следующий удар, одержав победу над монстрами.
Что случилось с матерью, Акива так и не узнал. Гарем — закрытый мир, он не мог даже проверить, жила ли там когда-нибудь наложница-стелианка, не говоря уже о том, был ли он ее сыном. Однако встреча с отцом дала ему кое-что: сочувствие к тем, кто не состоял с ним в родстве, и интерес к чародейству.
Он прожил в Астрэ больше года. Помимо лечебной физкультуры, тренировочных поединков и нескольких часов в день, в течение которых он обучал молодых солдат боевому искусству, у него было и свободное время. После той встречи он стал проводить его с пользой. Он знал, что за магию надо платить болью. Рана обеспечивала ему нескончаемый источник боли. Наблюдая за магами (на неотесанного солдата те обращали внимания не больше, чем на пустое место), Акива освоил простейшие приемы и прежде всего научился сосредотачиваться. Он тренировался на воронах с крыльями летучих мышей и мотыльках-колибри, управляя их полетом, выстраивая их косяками, как стаи гусей, призывал их к себе на плечи или в сложенные ковшиком ладони.
Акива быстро овладел не слишком обширными познаниями: чародейство в те времена едва выходило за границы дешевых трюков. Он не питал иллюзий, что стал магом или даже приблизился к этому искусству, однако проявлял изобретательность. К тому же, в отличие от пижонов, которые называли себя магами, ему не приходилось бить себя кнутом, наносить ожоги или порезы, чтобы подстегнуть свои способности. Тупая и непрерывная боль не покидала его. Но настоящая причина его превосходства крылась не в боли и не в изобретательности. У него был стимул.
Безумная изначально идея, переросшая в надежду — снова увидеть девушку-химеру, оформилась в план.
План состоял из двух частей, и только первая была связана с чародейством: предстояло довести до совершенства магическое умение скрывать крылья. Элементарные приемы маскировки помогали обмануть зрение и сделать незаметными предметы лишь на расстоянии. С невидимостью такие приемы не имели ничего общего. Если Акива надеялся затеряться среди врагов, необходимо было придумать нечто получше.
Над этим он упорно работал месяцами. Научился полностью погружаться в боль. Изнутри все выглядело иным, звуки и ощущения тоже были иными, дребезжащими и прохладными. Боль служила линзой, обостряющей все чувства и инстинкты. И у него получилось. Путем упорных проб и повторений он научился становиться невидимым. Это была победа, которая могла бы принести ему славу и высшие награды от императора. Но, испытывая холодное удовлетворение, он и словом ни с кем не обмолвился.
Кровь взыграет, думал Акива.
Второй частью плана было выучить в совершенстве химерский язык. По ночам он усаживался на крышу казармы, где жили рабы, и слушал истории, которыми те развлекали друг другу при свете костра, испускающего смрадный запах горящего навоза. Их сказки были неожиданно яркими и прекрасными, и, слушая, он представлял свою девушку-химеру, сидящую где-нибудь у походного костра и рассказывающую те же истории.
Свою. Он поймал себя на мысли, что называет ее своей, и это даже не показалось странным.
Вернувшись в расположение полка в бухту Морвен, он мог бы потратить еще немного времени на совершенствование языка, однако решил, что в общем и целом уже готов к следующему этапу, со всей его великолепной сумасбродностью.
40
Почти волшебство
В то время сквозь пространство его неумолимо влекла к себе Мадригал. Теперь — Кэроу. Тогда пунктом назначения был Лораменди, заключенный в клетку город чудовищ. Теперь — Марракеш. Как и тогда, он не взял с собой Азаила и Лираз, однако на этот раз не оставил их в неведении. Они узнали правду о нем.
Как они поступят, он не представлял.
Лираз назвала его предателем, сказала, что ее тошнит от него. Азаил молчал, пораженный и бледный.
Однако они дали ему уйти, не пролив крови — ни своей, ни их, — и это лучшее, на что он надеялся. Доложат ли они командиру, а может, и императору или прикроют его — он не знал. Мысли его были не об этом. Пролетая над Средиземным морем со счастливой косточкой в руке, он думал только о Кэроу. О том, как она ждет его среди веселой толпы на марокканской площади, где он впервые остановил на ней взгляд. Он очень ясно ее представлял, вплоть до того, как она подносит руку к шее, к тому месту, где раньше висела счастливая косточка, и каждый раз вспоминает, что ее там больше нет.
Косточка была у него. Все, что в ней заключено, — в его руках. Почти волшебство, как однажды сказала Мадригал.
До той ночи, когда он, наконец, вновь встретился с Мадригал, он не знал, что это за косточка. Мадригал носила ее на шее, на шнуре, и вещица совсем не вязалась с шелковым платьем, с гладкой кожей девушки.
— Это счастливая косточка, — сказала Мадригал, протягивая ее ему. — Возьмись пальцем за один из отростков, вот так. Потом каждый из нас должен загадать желание и потянуть. У кого останется больший кусок — тот выиграл, и его желание исполнится.
— Волшебство? — спросил Акива. — Что же это за птица, чьи кости творят волшебство?
— О, это вовсе не волшебство. На самом деле желания не исполняются.
— Зачем тогда все это?
Она пожала плечами.
— Ради надежды? Надежда — великая сила. Может, настоящего волшебства здесь и нет, но если ты знаешь, чего хотел бы больше всего на свете, и хранишь в себе надежду как огонек, она может осуществиться. Это почти волшебство.