— Когда!? Они нужны немедленно! — закричал Мехмед, но ничего не изменилось. Лишь рабы, вздрогнув от крика, начали ещё суетливее промакивать тряпками ковёр.
Прошло полчаса, мучительных полчаса. Мехмед весь извёлся и несколько раз порывался сам идти искать тех, за кем послал слуг, но его уверяли, что Заганос и Шехабеддин вот-вот придут, поэтому будет лучше остаться на месте.
Наконец, Заганос и его «друг» появились в комнате. Тринадцатилетний султан, забыв о своём положении, бросился к ним навстречу и даже не дал им поклониться:
— Вы ушли очень не вовремя, — сходу начал Мехмед. — Почти сразу, как вы ушли, явился Халил и забрал дервиша. Я запретил забирать, но Халил меня не слушал.
— Мы знаем, мой господин, — ответил Заганос-паша.
— Вы должны выяснить, куда увели дервиша. Если в темницу, то вы должны забрать его оттуда, — продолжал тринадцатилетний султан, на что Шехабеддин-паша виновато потупился:
— Мы уже знаем, куда делся дервиш. Да, он в дворцовой тюрьме, но мы ничего не можем сделать.
— Что? — Мехмед не поверил ушам. — Не можете? Почему?
— Мы не можем идти против воли великого визира, — ответил Заганос-паша. — Я — всего лишь третий визир. Я не могу отменить распоряжений вышестоящего.
— Увы, ничего нельзя сделать, — вторил ему Шехабеддин. — Дервиш будет казнён не позднее завтрашнего утра.
— А если я вам приказываю, чтобы вы пошли и забрали дервиша из темницы? — спросил тринадцатилетний султан.
Заганос ничего не ответил, а Шехабеддин грустно вздохнул:
— Мой повелитель, тебе придётся смириться с этой потерей. Ничего нельзя сделать. Мы ничем не можем ему помочь.
— Но как же так? — не понимал Мехмед. — Как же так? Я хочу даровать этому дервишу своё покровительство! Я — султан! Я хочу, чтобы дервиш жил при мне во дворце!
— Это совершенно невозможно, мой повелитель, — ответил Шехабеддин. — Подобные поэты — по характеру всегда смутьяны. Правитель не может держать подле себя смутьяна, даже если хочет. Халил-паша не позволил бы тебе.
Юный правитель посмотрел на евнуха и, наконец-то, начал догадываться, что тот с самого начала предвидел ход дальнейших событий:
— Что!? — воскликнул Мехмед. — Выходит, ты знал, что Халил захочет его казнить? Ты знал и молчал!? А зачем ты привёл этого дервиша во дворец, если знал, как всё обернётся? Ты привёл его сюда на смерть! Зачем? Неужели ты думал, что мне будет всё равно, умрёт он или нет, после того, как я с ним побеседую?
— Я надеялся, повелитель, что мне удастся вывести этого человека из дворца так же незаметно, как привести, — смущённо ответил евнух. — Увы, Халил-паша узнал обо всём раньше, чем можно было ожидать.
«Потому-то вы так внезапно ушли из моих покоев, — вдруг со злостью подумал Мехмед. — Вы не хотели испытать на себе гнев Халила».
Юный султан снова почувствовал своё бессилие и беспомощность, а затем представил свою дальнейшую жизнь, которая показалась адом. Что это за жизнь, если никогда не делаешь то, что хочется, и никогда не говоришь то, что хочется, и даже за мыслями своими надо следить. Вот такую жизнь уготовил ему великий визир Халил-паша, полагавший, что Мехмед должен забыть про необычную поэзию и обо всех мечтах забыть, а люди, которых Мехмед считал своими сторонниками, говорили: «Мы ничем не можем помочь».
Захотелось плакать, но слёзы, даже если они прорвутся наружу, не следовало показывать.
— Оставьте меня, — глухо произнёс Мехмед.
Визир и его «друг» повиновались.
— Оставьте меня все! — крикнул юный правитель, выгоняя ещё и слуг, а когда двери закрылись, и он остался один, то упал на возвышение, заваленное подушками, и, уткнувшись лицом в шёлковое покрывало, зарыдал.
— Теперь ты султан вместо меня, — когда-то сказал отец, а теперь Мехмед мысленно спрашивал: «Это шутка, да? Просто шутка!? Почему она никак не закончится?» Ему вспомнились разные досадные случайности, которых накопилось много за минувший год, и которые так или иначе показывали Мехмеду, что его власть — как мираж в пустыне.
Пусть отец объявил при дворе, что передаёт сыну трон, однако не все государи соседних земель, даже узнав об этом, приняли такую новость всерьёз. Во дворец порой приходили письма, где султаном называли не Мехмеда, а его отца. Мехмеду этих писем старались не показывать, но он знал, что их не одно и не два!
А ещё до него доходили слухи о недовольстве янычар, которые почти открыто жалели, что новой войны не будет, пока султан не подрастёт. «Разве я виноват, что мне всего тринадцать!» — в досаде думал Мехмед. Когда Заганос и Шехабеддин говорили, что он укрепит свою власть с помощью войн, юный султан был согласен, но не мог начать воевать уже завтра. Он и саблю-то, как следует, ещё не научился держать, о чём часто повторяли наставники в воинском деле.
Вот почему, когда отцовская «шутка» вдруг закончилась, Мехмед поначалу даже образовался. Он ещё не знал, что его жизнь станет хуже, потому что рядом больше не будет Заганоса и Шехабеддина, а мулла Гюрани окажется даже строже, чем великий визир Халил-паша.
И всё же Мехмед усвоил урок, полученный во время своего правления — урок с дервишем. По отношению к Учителю, которого нежданно подарила судьба, следовало вести себя более осмотрительно. «А то опять останешься один. И что тогда? Как ты будешь жить? — спросил себя принц и испугался. — Отец и Халил-паша как будто сговорились не любить меня, а всех немногих, кто меня любит, удалять. Так и Учителя удалят».
Мехмед просто не мог представить себе, как переживёт ещё одну потерю. Принц снова почувствовал, что слишком устал ждать, когда по-настоящему унаследует власть и вместе с ней получит всё то, на что имеет право. К примеру, право выражать свои влечения.
Мехмед хотел быть счастливым сейчас — именно сейчас, а не через сколько-то лет! Сейчас! Пусть в тайне от всех, но быть! И теперь это могло осуществиться — появилась тайная любовь, не смешанная с горечью ненависти или презрения. Новая любовь обещала принести не мучение, а радости. Увы, поначалу он забыл об осторожности, поэтому теперь спросил себя, не слишком ли смело разговаривал в коридоре, прощаясь с Учителем у всех на виду в тот вечер, когда Учитель обещал «всё объяснить»? Следовало ли говорить про своё желание заниматься греческим языком два раза в день вместо одного?
«Как хорошо, что не оборвалась. Как хорошо!» — думал Мехмед, но будущее внушало тревогу. Пусть учитель обещал «всё объяснить», но Мехмед боялся, что опять неосторожным словом испортит всё.
Принц уже не сомневался, что в тот злополучный день, когда Учитель гневно шипел и назвал своего ученика дерзким, это случилось потому, что «дерзкий мальчишка» говорил слишком прямо, а нужно было как-то иначе. Очевидно, прямота в таких делах считалась недопустимой.
«Именно прямота — дерзость, а не сами разговоры», — сказал себе Мехмед, поэтому решил не рассказывать Учителю про стихотворение о любви мужчины к юноше, которое в своё время отказались обсуждать Заганос-паша и Шехабеддин-паша.
«Как жаль, что в этом стихе всё прямо», — думал принц, ведь полузабытая поэзия так волновала! Особенно тем вечером, когда Учитель дал обещание «всё объяснить».
Увы, навязчивые слуги не позволили Мехмеду подольше поговорить с Учителем, давшим обещание, а потащили прочь — дескать, настало время спать — но мальчик, возвращаясь к себе в покои по тёмным дворцовым коридорам, продолжал думать об Учителе и о чудесном мире стихов, потому что там никто не разлучал влюблённых.
Оказавшись у себя и увидев закрытые двери комнаты, где обычно проходило обучение книжным наукам, принц вздохнул, почувствовав, как сладко кольнуло сердце, но и тут челядинцы не позволили задержаться — повели в спальню, поднесли умывание, переодели, уложили.
По обыкновению, чтобы лишний раз не тревожить битую спину, Мехмед улёгся на живот, обнял подушку, попросил слуг «накиньте на меня одеяло», а когда те ушли, принялся мечтать. При свете ночных светильников он представлял себе красивый сад, про который говорилось в полузабытом стихотворении, и ручей в саду, и юношу в полосатом персидском халате, стоявшего на берегу ручья.
Увы, этот персидский юноша ничем не походил на самого Мехмеда. У Мехмеда никогда не было прямого носа и пухлых губ. Турецкий принц не мог считаться волооким, пусть Учитель и сказал ему однажды:
— У тебя очень красивые глаза.
А ещё Учитель посетовал:
— Жаль, что тебе нельзя отрастить волосы чуть длиннее.
Ах, Мехмед и сам бы хотел это сделать по примеру юноши из стихотворения, но ношение длинных волос было персидским обычаем. Турецкая традиция предписывала стричься коротко или вовсе брить голову, и потому принц, вспомнив об этом, даже пожалел, что родился турком.
А ещё он представил, как выглядел бы Учитель, если б отпустил бороду, хоть борода и не могла появиться в действительности. В Турции носить бороду имели право далеко не все, и Учителю этого не дозволялось, но Мехмед всё же представлял, потому что в стихотворении тот мужчина, который признавался в любви юноше, упомянул, что бородат.
Наверное, борода у мужчины, тоже перса, была широкая, чёрная, волнистая. И нос такой же прямой, как у юноши… и как у Учителя!
Всё это Мехмед увидел во сне. Приснился сад, посреди которого журчал ручей. На берегу стоял юноша, задумчиво глядевший в воду, а неподалёку находился мужчина. Мужчина, медленно приближаясь, декламировал юноше своё стихотворение о любви — то самое персидское стихотворение и, наверно, даже не переведённое на турецкий. Мехмед всё равно не мог разобрать слов, а просто знал, что это тот самый стих.
Вот мужчина правой рукой сжимает левую руку юноши, хочет посмотреть тому в глаза, но юноша отворачивается, смущённо улыбается. Мужчина, левой рукой приобнимает стан юноши. Юноша всё никак не может побороть смущение, и тогда мужчина отпускает возлюбленного, но лишь затем, чтобы сжать ему ладонями голову, повернуть к себе и поцеловать в губы. Юноша не противится…
Мехмед смотрел на всё это и не прятался, но те, на кого смотрел принц, не видели постороннего человека, а точнее — посторонних, ведь Мехмед вдруг обнаружил рядом с собой Учителя. Тот тоже смотрел на двух персов… и улыбался.
— Учитель, Ты думаешь — мужчина поступает гнусно? — спросил ученик, притворяясь, будто не замечает, что Учителю зрелище приятно.
— Нет, это не гнусно, — ответил Учитель.
— А почему? — Мехмед спросил не оттого, что сомневался в словах Учителя, а оттого, что хотел услышать, как Он станет рассуждать на запретную тему. — Почему?
— Хорошо, я объясню тебе, — произнёс Учитель, однако ничего не стал объяснять — просто обнял Мехмеда и крепко прижал к Себе, а во сне у принца не болела спина, поэтому Учитель мог обнимать ученика так же крепко, как ученик сам обнимал Учителя.
Принц почувствовал что-то неизъяснимое. Это оказалось настолько чудесно, что захотелось умереть — так бывает, когда не верится, что в дальнейшей жизни может быть что-нибудь лучше нынешней минуты. «Для чего жить, если всё лучшее уже случилось? — так думал Мехмед, но тут же опроверг это: — Нет, лучше стать может! Может!»
Принц посмотрел вверх, на подбородок Учителя:
— Учитель, поцелуй меня.
Прежде, чем что-то успело случиться, Мехмед проснулся, но теперь ясно осознал свою цель. Вот, чего он хотел, и к чему следовало стремиться — поцелуй.
* * *
Проснувшись, Мехмед с досадой вспомнил, что сегодня пятница, а значит — уроков не будет, и Учителя он сегодня не увидит. К полудню предстояло отправиться на молитву в городскую мечеть, а до этого принцу полагалось посетить баню.
Пожалуй, те чувства, которые вызывало у принца посещение бани, тоже помогли ему понять, что он не таков, как большинство людей. Будь Мехмед подобен большинству, тогда, наверное, относился бы с полнейшим безразличием к тому, что в бане происходит, но оставаться безразличным он не мог. Это началось год назад, когда принц ещё считался султаном. Именно тогда Мехмед узнал об одном обычае, о котором раньше не слышал, потому что это касалось лишь взрослых.
В детстве и даже в двенадцать лет баня не становилась ничем примечательным. Все слуги, которые прислуживали там, раздевались лишь по пояс, и на Мехмеда без крайней необходимости не смотрели, но когда тот повзрослел, кое-что изменилось.
Оказалось, что мусульманину предписывается сбривать себе волосы в области подмышек и… паха. В тринадцать лет там уже появилось то, что нужно сбривать, и вот тогда-то Мехмед узнал об обычае, но тут же услышал:
— Повелитель, тебе не полагается делать это самостоятельно.
Оказалось, что пах султана — место слишком важное. Все боялись, что Мехмед порежется, поэтому его при посещении бани брил евнух, с деловитым видом опускавшийся на колени перед своим юным господином, сидевшим на каменной скамье.
Евнух — не мужчина, а значит, мог делать то, что по шариату для мужчин считалось запретным. Мужчине запрещалось смотреть на всё, что находится у другого мужчины ниже пояса и выше колен, и уж тем более прикасаться к этим местам, но о евнухах такого не говорилось. Вот почему рабы-евнухи в ряде случаев становились просто незаменимыми.
Тем не менее, даже евнух не притрагивался к тринадцатилетнему султану прямо, а только через платок, держа эту вещь в левой руке. Евнух клал платок на то место, которое брить не требовалось, и, таким образом придерживая Мехмеду кожу, брил вокруг платка, а Мехмед пребывал в странной эйфории.