Это чувство не исчезло даже тогда, когда бритьё стало привычным. Мысли, появлявшиеся в такие минуты, превращали вполне заурядную процедуру в нечто вопиюще непристойное, и пусть евнух говорил, что в области паха вся кожа очень чувствительна, и что любое прикосновение вызывает «отклик», Мехмед спрашивал себя: «Догадывается ли этот евнух, что у меня чувства особенные? А если он донесёт кому-нибудь?»
Движения евнуха всегда оставались сосредоточенными, без малейшего намёка на то, о чём юный султан в эти минуты думал, но мысли приходили сами собой. К тому же евнух был старый, так что напоминал обезьяну в тюрбане, но и это мыслям не мешало.
В такие минуты восприятие обострялось. Скребущий звук, издаваемый лезвием бритвы, плеск воды где-то неподалёку и даже собственное дыхание казались Мехмеду громче, чем в действительности, а в следующую минуту всё становилось наоборот — вокруг воцарялась полная тишина, сознание мутилось и появлялись неясные грёзы.
Мехмед не мог не думать, что Шехабеддин-паша, друживший с Заганосом-пашой, тоже евнух — такой же евнух, как тот, который занимался бритьём. А ведь Шехабеддин считался красивым. Вот если б он занял место старого евнуха, что было бы? Наверняка, Заганос оказался бы недоволен таким поворотом событий.
Если в двенадцать лет Мехмед ещё сомневался в том, что Заганос использовал своего «друга» как женщину, то в тринадцать эти сомнения начали исчезать, а окончательно ушли в четырнадцать, когда отец забрал у Мехмеда титул султана и отправил сына в Манису.
Возвращение в Манису являлось для Мехмеда наказанием — мягким, но наказанием — и примерно так же оказался наказан визир Заганос-паша, потому что его отправили в почётную ссылку. Разумеется, визира наказали за вызывающее поведение! За что же ещё!
Заганосу велели, чтобы жил в своих владениях — это был хасс Балыкесир — и в столице не показывался. «Друг», хоть и остался при дворе, но с условием, что не станет переписываться или искать встречи с опальным визиром.
Для Мехмеда стало совершенно очевидно, что Заганоса с Шехабеддином разлучили намеренно, и теперь никто не смог бы разубедить принца в этом, хотя самому принцу и остальным придворным всё объяснили по-другому.
Отец Мехмеда разгневался на Заганоса-пашу якобы за плохие советы, которые ставили под угрозу государство. Дескать, было сочтено неправильным, что визир вместе со своим «другом» советовал Мехмеду захватить Константинополис, то есть сделать то, что отец Мехмеда сам пытался осуществить около двадцати пяти лет назад и потерпел досадную неудачу. Отец Мехмеда во всеуслышание выразил неудовольствие по поводу того, что сын, посаженный на трон, слушал неразумных советчиков весьма внимательно, но ведь Мехмед помнил, что на самом деле вёл себя иначе.
Да, Заганос и Шехабеддин что-то такое говорили про войну, но в те годы Мехмеду не было дела до великого города. Мехмеда гораздо больше занимали сами советчики. Он слушал их внимательно лишь потому, что хотел разгадать тайну, связывавшую этих двоих. Слова советчиков пролетали мимо его ушей, если юный султан вдруг замечал, что Заганос мельком взглянул на своего «друга». Это казался особый взгляд, ведь на лице Шехабеддина тут же появлялась заговорщическая полуулыбка, которая тоже заставляла юного султана забыть о государственных делах.
И вот тогда-то великий визир Халил-паша стал говорить, что на Мехмеда оказывают «дурное влияние», а в итоге доложил об этом отцу Мехмеда. Дурное влияние может быть самым разным, и неразумные советы начать войну с греками тоже считаются таким влиянием, но великий визир, конечно, упирал не на то, что Заганос советует неправильное. Халил, наверняка, сказал, что Заганоса постоянно видят во дворце вместе с «другом», а среди прочих это видит Мехмед, и что подобное зрелище дурно влияет на неокрепший ум.
Заганоса-пашу с точки зрения закона было не в чем упрекнуть. Связь с евнухом не считалась грехом и преступлением, потому что евнух — не мужчина и не женщина, в отношении которых Коран устанавливал правила. Даже пророк Мохаммед, давший много советов для правоверных на все случаи жизни, не говорил о евнухах почти ничего, да и в тех редких случаях, когда говорил, выражался не слишком ясно.
Слова пророка толковались так, что связь с евнухом допускается, если мусульманин сам не сделал евнухом того, с кем вступил в связь. Но ведь все прекрасно понимали истинную суть подобных связей! А когда Мехмеду исполнилось тринадцать, он тоже почувствовал, что разница между евнухом и мужчиной не так велика, как кажется на первый взгляд.
Неспроста рабы-евнухи ценились у мусульман особенно дорого! Высокая цена установилась, прежде всего, потому, что связь с евнухом являлась для мусульманина своего рода уловкой, чтобы обмануть Аллаха — то есть, даже совершив нечто похожее на грех народа Лута, всё равно попасть в рай! Даже самые строгие толкователи исламских законов, уверявшие, что пророк запретил мусульманам самим заниматься превращением мужчин в евнухов, признавали, что пользоваться плодами чужих трудов никто не запрещал.
Вот почему Мехмеду не раз приходила в голову дерзкая мысль о своём главном наставнике — мулле Гюрани: «Молодой прислужник муллы — тоже евнух. Мулла может использовать его как женщину и оставаться праведным. И ведь наверняка использует! Зачем покупать евнуха, если у тебя нет жён, за которыми тот мог бы присматривать? Значит, купил затем, чтобы использовать его самого вместо жены!»
После таких мыслей весь окружающий мир начинал казаться Мехмеду лицемерным, ведь мулла выглядел таким строгим, когда говорил о том, что пророк Мохаммед призывал убивать людей, совершивших грех народа Лута! В голосе муллы так и слышался еле сдерживаемый гнев. И этот же человек прикупил себе евнуха!
Заганос-паша говорил, что стихи о любви мужчин к юношам — бесстыдство, а сам почти не скрывал своей связи с Шехабеддином-пашой, то есть с евнухом, который не слишком отличался от мужчины. Заганос посматривал на евнуха так, что окружающим могло стать неловко. Разве это не бесстыдство?
Великий визир Халил-паша был прав, называя это бесстыдством, но и сам тоже лицемерил, потому что желание великого визира противостоять «дурному влиянию», которое Заганос оказывал на Мехмеда, было притворством — частью придворных интриг. Халил беспокоился, что Заганос метит на должность великого визира. Вот из-за чего Халил решил очернить своего соперника и представить бесстыдником!
Даже в мечети в Манисе, сидя вместе с муллой Гюрани в первом ряду на коврах и слушая проповедь имама, Мехмед, уже опять ставший принцем, часто задавал себе вопрос: «А что этот имам делает, когда приходит домой? Наверняка у имама тоже есть какой-то любимый грех. Если не грех народа Лута, то что-нибудь другое».
Мехмед иногда позволял себе мельком оглянуться на некоторых посетителей мечети, которые тоже сидели в первом ряду. Это были знатные люди Манисы, считавшие за честь присутствовать на молитве вместе с наследником престола. «Что у них за тайны?» — думал принц, и это даже стало для него развлечением — пытаться по внешнему виду угадать, есть ли среди этих знатных людей такие, кто испытывает особенные чувства к мужчинам или юношам.
«О, если бы кто-то из вас подарил мне книгу с запретными стихами, я бы озолотил такого человека, сделал бы визиром или даже великим визиром! — думал Мехмед. — Вот вы сидите тут на коврах и ловите каждый мой взгляд, надеясь получить милости, когда я снова стану султаном. Ах, знали бы вы, что упускаете из-за своей мнимой праведности!»
* * *
День прошёл незаметно. Наступило утро следующего, через час должен был начаться урок по изучению Корана, а через два часа — урок греческого. «Как хорошо!» — думал Мехмед и уже радовался, а солнечные лучи, проникшие в спальню через резные решётки на окнах, заставляли улыбнуться лишний раз.
В комнате для занятий солнечные зайчики тоже были, напоминая о светлых кудрях Учителя и о светлых кафтанах, которые Тот носил, так что мысли об Учителе не исчезли даже во время урока с муллой.
Мехмед ждал второго урока и еле-еле мог сосредоточиться на первом, так что строгие замечания не возымели действия, а наказание палкой не случилось лишь потому, что принц настолько размечтался, что забыл притвориться упрямым ослом.
Мулла велел своему ученику читать вслух новый отрывок из Корана и удивился, когда ученик, скользя пальцем по строчкам, прочитал всё очень легко:
— Сегодня Аллах опять милостив к тебе! — изумлённо воскликнул наставник, и только тут Мехмед спохватился.
Из-за мыслей об Учителе принц совсем забыл, что не хочет показывать мулле свои знания, которые с каждым днём возрастали из-за новой привычки самостоятельно читать Коран по вечерам.
Наизусть Мехмед эту книгу не учил, но читал внимательно и заглядывал в словарь, если попадались незнакомые слова, ведь мальчику стало весьма интересно самому судить о смысле прочитанного, поэтому приходилось читать с опережением — до того, как мулла велит прочесть и объяснит, как надо «правильно» понимать те или иные строки. Впрочем, некоторые выражения казались настолько удачными, что запоминались сами, и Мехмед удивлялся: «Значит, я совсем не ненавижу арабский язык».
Никто не догадывался об этих занятиях. Вернее, не догадывался о том, что они проходят очень часто, ведь слуги лишь два раза видели, как Мехмед, которому в это время полагалось спать, сидел на ковре и при свете единственной лампы читал. Чтение священной книги не предосудительно, когда бы оно ни происходило, а принц оба раза жаловался на бессонницу, поэтому слуги, обнаружив странное поведение, доложили обо всём не мулле, а лекарю.
Лекарь, побеседовав с принцем, заверил всю челядь, что в четырнадцатилетнем возрасте бессонница иногда бывает, так что Мехмед, уложенный спать, безбоязненно вылезал из-под одеяла уже через минуту после того, как за слугами закрывались двери. Достав из шкафчика Коран, а также словарь, взятый в дворцовой библиотеке, принц принимался за учёбу, во время которой мысленно повторял слова Учителя: «Учить не ради похвалы. Учись ради себя самого».
Если б мулла знал о вечерних занятиях, то сразу бы догадался, что на прошлых уроках принц нарочно читал с запинками и перевирал слова — нарочно! Однако наставник ни о чём не догадался и, изумлённый, начал задавать на арабском вопросы, начинавшиеся со слов «что» или «почему», дабы проверить, понятен ли принцу отрывок, прочитанный минуту назад.
Мехмеду в ответ следовало читать мулле подходящий аят — наизусть рассказывать пока не требовалось, ведь отрывок считался новым, и эта предельная проста упражнения никак не позволяла притвориться дураком. Запинаться во время повторного чтения после того, как ты в первый раз всё прочитал хорошо, казалось бы странно. И даже выбрать не тот аят казалось невозможно. Слишком уж разные они были по смыслу, чтобы их перепутать.
В итоге наставник опять был доволен:
— Аллах сегодня так милостив! — воскликнул мулла, воздев руки к небу, а Мехмед не удержался от усмешки, которая, к счастью, осталась незамеченной.
«Мулла думает, что Аллах совершил чудо, а ведь это чудо совершил я сам, — сказал себе принц. — Сколько же на свете чудес, которые на самом деле не чудеса? А сколько на свете вещей, которые кажутся нам не такими, как есть на самом деле? Хорошее кажется дурным. Дурное — хорошим. Как же в таких случаях найти правильную дорогу?»
Четырнадцатилетний принц никогда не отличался особенной силой веры, но вдруг поднял взгляд вверх подобно мулле и мысленно попросил: «Аллах, то, что будет со мной совсем скоро, это искушение, которое я должен преодолеть, или всё же милость, которую я должен принять с благодарностью?»
* * *
Зима в Турции — хмурое и туманное время, и пусть была ещё только осень, но по мере приближения зимы солнечные дни выпадали всё реже. Вот почему Андреасу показалось чудесным совпадением, что нынешний день стал солнечным.
Окна «класса» выходили на восточную сторону, так что на ковре виднелась россыпь золотых пятен от солнечных лучей, проникавших через резные оконные решётки. «Как красиво», — подумалось греку, а особенно красивым казался мальчик, который сидел среди золотой россыпи и сам уподобился солнечному лучу, поскольку был одет в жёлтый кафтан — совсем как на самом первом уроке несколько месяцев назад.
Четырнадцатилетний принц волновался, поэтому сидел, потупившись, и неосознанно мял в руках край своего зелёного тканевого пояса, но стоило слуге закрыть двери и оставить Андреаса вдвоём с учеником, как принц тут же вскочил и пробормотал по-гречески:
— Доброе утро, учитель.
— Доброе утро, мой ученик, — улыбнулся Андреас.
По-правде сказать, он и сам волновался, но ждал, что волнение более-менее уляжется, и тогда можно будет начать разговор. Наверное, ждать не стоило, потому что от внимательного, выжидающего взгляда серых глаз, опушённых рыжеватыми ресницами, Андреас почувствовал, что взволнован больше прежнего. Даже немного закружилась голова.
Мехмед, не вытерпев, тихо проговорил по-турецки:
— Учитель, ты обещал объяснить… — но тут же замолчал.
— Да, мой мальчик, я помню, — по-гречески ответил Андреас.
Он сделал глубокий вдох и уже приготовился начать объяснение, но тут осознал смысл своей только что произнесённой фразы. Молодой грек чуть не стукнул себя по лбу: «Как ты сейчас назвал принца!?»
Мехмед, конечно, не понял, что произошло. Принц не знал и не мог знать, что обращение «мой мальчик» является особенным. Никогда и никого из своих учеников Андреас не называл так. Даже того девятнадцатилетнего ученика, с которым переступил запретную черту.
«Мой мальчик» — именно так называл Андреаса его собственный учитель в Константинополисе, то есть тот самый человек, которого Андреас чуть менее десяти лет назад полюбил всей душой и переступил в этой любви последний предел. Такая любовь заставляет любящего внутренне измениться, его жизнь разделяется на «до» и «после», и пусть особые взаимоотношения остались в прошлом, учитель из Константинополиса всё равно продолжал как бы незримо присутствовать рядом, давать советы, ободрять.
«Что же я такое сказал? — сам себе удивился Андреас. — Неужели я хочу стать для этого мальчика особенным учителем? Неужели моя привязанность так сильна?»
А глаза принца, внимательные серые глаза, всё смотрели и смотрели. Затем Мехмед сделал два шага вперёд, робко взял учителя за руку. Это оказалось как раз то, чего Андреасу недоставало, чтобы волнение сразу же улеглось. Стоило только почувствовать, что у мальчика дрожат пальцы, как внутренний голос проговорил: «Успокойся. Он взволнован куда больше тебя».
Вот почему, когда принц спросил по-турецки:
— Учитель, что с тобой? — грек смог спокойно ответить так же по-турецки: