«Ну, надо же! Ему не противно», — подумал грек, но не питал иллюзий, ведь неопытный мальчик мог позднее пожалеть о содеянном, несмотря на то, что сейчас сам напрашивался. Вот почему ученика следовало разочаровать. Не только христианская этика, но и здравый смысл призывали поступить так:
— Ах, вот ты что, дерзкий мальчишка! — гневным шёпотом произнёс Андреас, и в глазах грека, теперь не вытаращенных, а сузившихся, был лишь колючий, обжигающий холод. — Я даже не думал, что ты в своей дерзости можешь зайти так далеко! Я думал, что тебе не удастся оскорбить меня, но тебе удалось. Ты оскорбил меня и как человека, и как учителя! Ты обвинил меня в гнусных намерениях!
Теперь уже Мехмед вытаращил глаза и озадаченно пробормотал:
— Обвинил?
— А как ещё это назвать? — продолжал шипеть Андреас. — Даже малейший намёк на такие намерения — тяжкое обвинение! Ты хоть понимаешь, что такое сказал? И я сейчас даже не рассуждаю о том, почему совращение мальчика хуже, чем совращение девочки. Я оскорблён уже тем, что обо мне думают, как о совратителе. Когда взрослый человек, пользуясь своей опытностью, совращает ради своего удовольствия юную невинную душу, это гнусно. А когда такое делает учитель по отношению к юному ученику, это гнусно вдвойне, потому что учитель знает, как завоевать доверие, причём знает лучше, чем простой развратник. То, чего развратник добивается с великим трудом, учитель добьётся просто и легко. И ты обвиняешь меня в том, что я хочу воспользоваться своим знанием, чтобы совершить гнусное дело?
— Учитель, я… — принц не находил слов даже на своём родном, турецком, языке.
Мальчик потупился, затем, как видно, всё же подобрал какие-то слова, робко взглянул на учителя, но учитель не дал ученику высказаться:
— Глупый дерзкий мальчишка! — снова зашипел Андреас. — Надеюсь, у тебя хоть достанет ума никогда и никому не повторять этих твоих слов обо мне. Мне прекрасно известно, что по здешним законам меня могут казнить даже по одному твоему обвинению, ложному и необоснованному. Но сейчас я говорю о тебе. Эта твоя новая шалость обойдётся тебе слишком дорого. За тобой всю жизнь будет тянуться грязный след как за жертвой совратителя, пусть несостоявшейся жертвой. И даже после твоей смерти ты не избавишься от дурной славы. Подумай, нужно ли это тебе, принц Мехмед. Весь остаток урока предлагаю тебе поразмышлять об этом.
Учитель одним резким движением поднялся на ноги и вышел, закрыв за собой двери, а ученик растерянно смотрел вслед.
Андреасу стоило большого труда сохранять каменное лицо, когда он, выйдя из класса, сказал служителям:
— Не заходите в комнату до истечения часа. Это часть воспитания.
Лишь добравшись до собственных покоев, Андреас снял с лица воображаемую каменную маску. Он улыбнулся, а затем беззвучно расхохотался: «Надо же! Сегодня с урока сбежал я».
Мехмеду было всего двенадцать, но он уже вполне понимал, в чём состоят интересы мужчин, поэтому удивлялся. Как может мужчина дружить с евнухом, если это и впрямь дружба? О чём этим двоим беседовать? О государственных делах? Но подобные разговоры казались мальчику скучными. «Друг это такой человек, с которым можно проводить целые дни, и не надоест, — рассуждал Мехмед. — Но как эти двое могут целыми днями говорить только о делах?»
Возможно, Заганос и Шехабеддин говорили также о поэзии, но и тут мальчик плохо представлял себе их беседу, потому что в то время знал лишь стихи о прекрасных женщинах и девушках. «Может ли евнух много знать о женщинах и девушках? — спрашивал себя Мехмед. — Даже если что-то и знает, то гораздо меньше, чем любой мужчина. Зачем Заганос дружит с ним? Может, они вместе увлекаются соколиной охотой или разведением лошадей?»
Иногда двенадцатилетнему султану хотелось прямо спросить: «Почему вы дружите?» Вот тогда и возникла догадка, которая казалась невероятной: «Неужели это и есть то самое, о чём все так не любят упоминать?»
Увы, Мехмед, хоть и назывался султаном, но по-прежнему считался ребёнком, поэтому взрослые люди говорили с ним не обо всём, а заставить он не мог — не было власти. Всё его правление сводилось к участию в дворцовых церемониях в некоторые дни, когда проходило заседание дивана, и в пятницу, когда следовало торжественно выезжать из дворца на молебен в мечеть. Отдавать приказы двенадцатилетний султан, конечно, пробовал, но «ошибочные» его приказы не исполнялись.
Более того — титул правителя вовсе не избавил Мехмеда от необходимости часами сидеть в «классе» со своими учителями, также переехавшими в Эдирне из Манисы, и на этих уроках все учителя сами решали, что рассказывать ученику-султану, а чего не рассказывать.
Как это обычно бывает, наставники не говорили как раз о том, о чём мальчик больше всего хотел знать, да ещё и делали вид, что тех вещей, о которых лучше не говорить детям, просто не существует. Такая ложь ужасно раздражала Мехмеда — особенно с тех пор, как он совершенно случайно наткнулся на поэзию странную и удивительную.
Всё случилось, когда двенадцатилетний султан читал на уроке турецкого языка разные стихи, переведённые с персидского языка, и увидел в книге стихотворение, где мужчина признавался в любви юноше.
Наверное, Мехмед даже не успел бы дочитать этот стих до конца, если б учитель турецкого — весьма старый человек — во время урока не отлучился по нужде. Характерно переминаясь, старик извинился и вышел, дав ученику задание:
— Прошу тебя — почитай пока что-нибудь, Мехмед Челеби. А я сейчас вернусь.
Мехмед всегда любил поэзию, поэтому взял в руки толстенную книгу, указанную учителем, начал открывать страницы наугад и читать, пока не попалось то необычное стихотворение. Ученик удивился, потому что привык читать про женщин и девушек, но стихотворение показалось красивым, поэтому он не прервал чтение.
Сначала у Мехмеда возникло предположение, что про любовь к юноше пишет женщина, пусть женщины и занимались стихосложением крайне редко. Однако затем начали попадаться слова, по которым стало ясно — пишет мужчина. Мехмед был потрясён! Казалось удивительным, что мужчина может любить юношу и восхищаться его глазами, локонами, тонким станом. Красота стиха манила и заставила прочитать все строки.
Захотелось перечитать ещё раз, но тут вернулся старый учитель и увидел, что ученик крайне взволнован. Мехмед рассказал, на что наткнулся, а затем спросил, откуда берутся такие стихи.
Старик смутился. Он всеми силами стремился избежать разговора, но двенадцатилетний султан так упорствовал, что наставник вроде бы сдался:
— Хорошо. Расскажу завтра, — пообещал он.
— Почему завтра? — спросил Мехмед.
— Сегодня время урока уже подходит к концу. Завтра будет время, — сказал наставник, однако на завтрашнем уроке ничего не рассказал.
— Ты обещал, что расскажешь! — возмутился Мехмед.
— Про что? — захлопал глазами старик.
— Про стихотворение из книги.
— Какое стихотворение? Мехмед Челеби, прости своего старого учителя. Память у меня совсем плохая. Всё вылетает из головы.
Сама книга никуда не делась, но найти в ней странное стихотворение Мехмед почему-то не смог, сколько ни листал. Мальчик закричал, что отказывается заниматься, пока не найдёт, и листал, листал. А оно исчезло! Учитель, наверное, отнёс книгу библиотекарям, и те удалили страницу, чуть склеив основания двух соседних страниц, чтобы не видно было, где удалённая отрезана от переплёта.
Это Мехмед понял чуть позднее, а в тот день упорно листал книгу и корил себя, что из-за небывалого волнения плохо запомнил стих. Запомнилось лишь содержание. Ах, если б удалось запомнить хоть несколько строк так, как они были написаны! Тогда мальчик процитировал бы это Заганосу-паше и Шехабеддину-паше, чтобы посмотреть на лица этих двоих. Двенадцатилетний султан сразу понял бы, насколько знакомо его советникам то, о чём говорится в стихе.
Конечно, Мехмед всё же попытался завести с ними разговор, когда визир со своим «другом» в очередной раз явился для доклада, но беседа получилась неумелая.
Малолетний султан, сидя на возвышении среди подушек и стараясь вести себя, как взрослый, небрежно спросил:
— Заганос-паша, скажи, а ты читал стихи, где мужчины признаются в любви юношам?
Вопрос никак не был связан с темой доклада, да и сам по себе казался из ряда вон, поэтому все слуги, также присутствовавшие в комнате, растерялись. Секретарь, стоявший рядом с визиром, чуть не выронил свиток и тростниковую палочку для письма, но сам визир не растерялся и спокойно улыбнулся:
— Тебе случилось прочитать такой стих, мой повелитель?
— Да. А ты читал?
— Мне случалось, — ровным тоном ответил Заганос.
— И что ты думаешь об этом?
— По-моему, подобная поэзия — бесстыдство, — ответил визир совершенно равнодушно, то есть почему-то не возмущался, а ведь бесстыдство должно возмущать. Получалось, Заганос лгал, и на самом деле такая поэзия ему нравилась, однако двенадцатилетний султан огорчённо вздохнул: «Даже Заганос мне лжёт. Даже он!»
Мехмед повернулся к евнуху:
— А ты читал, Шехабеддин-паша?
— Да, что-то такое читал, — признался тот.
— И что думаешь?
— Честно говоря, это не произвело на меня никакого впечатления, — евнух развёл руками, как если бы извинялся за подобные слова, а в его глазах светилось лукавство и вопрос: «Неужели ты надеялся, что мы сейчас признаемся тебе в чём-то эдаком? Да ещё в присутствии слуг».
Евнух был прав — ответ не мог оказаться иным. Заганос, полюбив Шехабеддина так, как мужчина любит юношу, не мог в этом признаться во всеуслышание. Так же и Шехабеддин не мог признаться, что благосклонно принял такие чувства.
* * *
Когда Мехмед начал утверждать: «Я понравился тебе», — это не стало для Андреаса совсем уж неожиданным. Да, предпосылки были, пусть грек и не отдавал себе в этом ясного отчёта. Единственное, чего молодой учитель никак не ожидал, так это того, что всё проявится настолько ярко. Пусть в его педагогической практике Мехмед оказался не первым учеником, который, влюбившись, сделался слишком догадливым, но Андреасу ещё никогда не доводилось притворно возмущаться и клеймить позором «гнусные намерения».