Игра в любовь впервые приняла такой серьёзный оборот, однако Андреас не испугался, что история получит огласку, и что, возможно, придётся распрощаться с жизнью.
Даже если бы Мехмед решил отомстить учителю и рассказать о своих наблюдениях, никто бы мальчику не поверил. Все решили бы, что строптивый принц просто не хочет учить греческий, и что пытается вот таким странным образом избавиться от нового учителя. От Мехмеда привыкли ждать любых выходок.
И всё же с принцем всё оказалось труднее, чем в других случаях, потому что это был очень дерзкий мальчик, то есть такой, который привык всегда говорить то, что думает. Принц не побоялся откровенно объясниться с учителем. Прежние ученики — а точнее некоторые из множества учеников — боялись.
Первым из таких учеников, проявивших особую склонность, оказался греческий мальчик, который чем-то напоминал турецкого принца, поскольку отличался вздорным характером. Однако, проявляя дерзость на уроках, тот мальчик всё же не решился на признание подобно Мехмеду. Ученик чувствовал в учителе особые склонности, как и в себе самом, но стыдился своих открытий, поэтому ждал, что учитель откроется первым, однако этого не произошло, а закончилось всё прозаично — мальчик влюбился в девочку, начав относиться к учителю лишь как к другу.
В другой раз догадливость проявил уже взрослый ученик, которому минуло восемнадцать, но и тогда Андреас не предпринял ни одного шага навстречу. Это тянулось несколько месяцев, а затем занятия окончились, и учитель уехал из города. Объяснения так и не случилось.
«И хорошо, — подумал тогда учитель, вспоминая восемнадцатилетнего ученика. — Если он всё же решит пойти по моему пути, то, возможно, мы ещё встретимся, но он должен принять решение сам, взвесить все «за» и «против» своего выбора».
Подталкивать кого-то на опасные пути и тем самым брать на себя ответственность за чужой выбор Андреас не хотел. К тому же, он знал, пусть и на чужом опыте — если ты побуждаешь робкого юношу сделать выбор в твою пользу, впоследствии это может обернуться против тебя самого. Очень неприятно бывает обнаружить, что юноша, к которому ты успел привязаться, стыдится вашей связи даже тогда, когда вы наедине. Нет, пусть робкий решает сам, даже если предпочёл бы переложить бремя выбора на чужие плечи. Пусть решает сам!
Конечно, молодой грек не являлся таким уж праведником и однажды всё же пошёл навстречу желаниям одного из своих подопечных. Это случилось в Афинах. Ученику было девятнадцать лет, и он посещал занятия в высшей школе, а Андреас оказался нанят отцом своего ученика, мечтавшим, чтобы сын не просто занимался как-нибудь, но стал одним из лучших.
Ученик оказался слишком взрослым, чтобы на него подействовали игры в платоническую любовь. Вернее, началось всё с неё, но очень быстро перешло в область физическую. Это стало особенной историей обучения, которую Андреас до сих пор не знал, как расценивать — как свою победу или своё поражение — ведь, несмотря на то, что обучение дало результаты, молодой учитель до сих пор спрашивал себя: «Не слишком ли дорого пришлось заплатить за успех?»
По крайней мере, осталось, что вспомнить, и вспоминания не вызывали чувство стыда, потому что результатом своей работы Андреас мысленно любовался даже спустя время, освободившись от чар любви. Совсем по-другому было бы, если б дело касалось малолетнего. Весьма неприятно бывает посмотреть на такого возлюбленного отрезвившимся взором, ведь тогда ты увидишь не прекрасного мальчика, а обычного мальчишку, пусть и не лишённого талантов, но всё же обычного, которому не суждено стать великим человеком.
Иногда Андреасу удавалось обрести ясность взгляда ещё до того, как любовь пройдёт, и это помогало не сбиться с пути — вовремя осознать, насколько всё напоминает комедию. По мнению молодого грека, весьма смешным мог показаться мальчик, который с горящими от любви глазами чуть ли не просил: «Соблазни меня. Соблазни!» Если сказать такому глупцу: «Соблазнять тебя было бы непедагогично», — он бы даже не понял учителя.
У Мехмеда в глазах и в голосе как раз присутствовала эта смешная наивность, поэтому Андреас даже не попытался объяснить ему, как взрослому, суть педагогического метода, открытого эллинами. Пришлось просто разыграть возмущение и сделать вид, что ученик жестоко обманулся.
* * *
На следующий день после злополучного разговора Мехмед сильно удивил Андреаса. Учитель ожидал, что теперь-то ученик уж точно сделается таким, как был в самую первую встречу — грубым и не желающим учиться — однако ничего этого не произошло.
Казалось, возвращение принца к грубостям будет естественным, ведь многие мальчишки — самые обычные, не догадливые — пробовали испытывать терпение своего преподавателя, когда он вёл себя не так, как им бы хотелось. Они даже начинали открытый торг — дескать, если станешь снова приветливым, я буду учиться, а если не станешь, то не буду. Наглецы, да и только!
Андреас, уже имея опыт, сумел бы объяснить очередному наглецу, что не торгуется, и не поддался бы давлению, а вот Мехмед совсем не имел опыта противостояния с учителями, подобными Андреасу, и всё же каким-то образом угадал, что грубость — путь тупиковый. Наверное, ученику помогли природный ум и сообразительность, и в итоге он избрал совсем иную дорогу.
Когда Андреас вошёл в классную комнату то увидел, что наследник престола не просто обернулся ко входу, а встал, желая таким образом приветствовать вошедшего.
Преподаватель поклонился своему высокородному ученику, а ученик вдруг произнёс по-гречески:
— Доброе утро, учитель.
Андреас удивился ещё больше, но ответил очень сдержанно и спокойно на том же греческом:
— Доброе утро, мой ученик.
Затем преподаватель направился на своё место на тюфяке, жестом предложив принцу сесть напротив, но принц не желал садиться, а пытался заглянуть Андреасу в глаза и сказал всё так же по-гречески.
— Учитель, прости меня.
«Как мило», — подумал грек, но поднял руку, призывая к молчанию:
— Не будем говорить об этом.
Во время всего урока Андреас проявлял такую же сдержанность. Больше не садился с учеником бок о бок, как с товарищем, и не просил декламировать стихи.
Наверное, в прежние времена Мехмеду могло бы показаться, что занятие прошло скучно, но принц не скучал. Он точно выполнял все указания преподавателя и стремился говорить только по-гречески. Например, раньше принц использовал турецкий язык, чтобы спросить:
— Что означает это слово? — а теперь понял, что задать вопрос лучше на том языке, который изучаешь.
Так же по-гречески Мехмед спрашивал:
— Я правильно сказал, учитель? Я правильно перевёл? — и ждал, когда похвалят.
Андреас, конечно, хвалил, говоря «правильно», «хорошо», но произносил слова похвалы всё так же сдержанно, поэтому Мехмед был заметно огорчён. Ученик не догадывался, что учитель мысленно улыбается и хвалит гораздо больше: «Мой умница! Ты мой чудесный ученик! Мы занимаемся не более трёх месяцев, и уже такие успехи — ты перестал бояться разговаривать. Как же я доволен! Как доволен!»
Нынешний успех казался сродни чуду, ведь за предыдущие годы Мехмед, занимавшийся с другим учителем, так и не заговорил по-гречески, а тут вдруг заговорил. Правда, принц не боялся разговаривать лишь потому, что теперь страшился чего-то другого, и этот новый страх оказался больше, чем страх показаться бесталанным учеником. Чего боялся мальчик? Того, что учитель вдруг сам решит пожаловаться на своего ученика? Или того, что любовь учителя уже никогда не вернётся?
Андреасу, который притворился оскорблённым подозрениями, следовало через некоторое время всё-таки простить Мехмеда, ведь этот учитель стремился воздействовать на учеников любовью, а не страхом, однако грек решил выждать.
«Я и так поспешил, когда подал этому мальчику совет, как поладить с муллой, — думал Андреас. — Я совершил ошибку, потому что мной руководило сострадание, однако если я действительно хочу помочь, то не следует больше торопиться. Не следует. Пусть всё идёт своим чередом». Вот почему учитель не стремился вступить с учеником в доверительную беседу, как делал прежде, и не стремился спрашивать: «Что тебя тревожит?» Слишком быстро простить оскорбление, пусть мнимое, означало избаловать мальчика, а учитель стремился совершенствовать своего ученика. Совершенствовать, а не портить. В этом заключалась суть всякого обучения — сделать так, чтобы обучаемый стал лучше, чем был.
* * *
Время шло. Почти окончилась осень. Зелёные горы и равнины, окружавшие Манису, стали всё больше приобретать жёлтый оттенок. Дни становились короче, а вечера — длиннее, и вот в один из таких вечеров Мехмед снова удивил учителя, но теперь не слишком приятно.
Всё случилось, когда Андреас, удобно расположившись на софе в своих покоях, при свете одного-единственного светильника, стоявшего в стенной нише, читал книгу — совсем маленький томик, который можно держать одной рукой, и рука не устанет.
Книга, называвшаяся «Пир», происходила не из дворцовой библиотеки, а из личной библиотеки молодого грека, хранившейся в одном из дорожных сундуков, причём являлась у Андреаса одной из любимых, так что он знал содержание томика почти наизусть.
Рука с книгой, хоть и не уставала, но часто опускалась на край софы, ведь достаточно было прочитать первые пару строк на странице, чтобы вспомнить остальное. Грек не столько читал, сколько вспоминал тех, с кем обсуждал эту книгу во время пира в саду, усаженном оливковыми деревьями и украшенном статуями. Воспоминания приносили удовольствие, поэтому, когда их прервал лёгкий скрип открывающихся дверей, стало досадно.
Впрочем, досада на лице молодого грека тут же сменилась удивлением, потому что он ожидал увидеть некоего служителя, но вместо этого увидел ученика. Вне всякого сомнения, Мехмед опять сбежал от своих челядинцев!
Принцу не полагалось ходить по дворцу в одиночестве, однако мальчик явился один. Но зачем он явился? Честно говоря, выяснять это Андреас не очень-то желал и даже подумал: «Шёл бы ты прочь. Прячься от своих слуг где-нибудь в другом месте». Пусть наследник престола имел право не спрашивать разрешения на то, чтобы войти в чьи-либо покои на мужской половине дворца, поведение Мехмеда, явившегося без приглашения, показалось Андреасу бесцеремонным.
Между тем принц проскользнул в полуоткрытые двери и аккуратно, стараясь производить как можно меньше шума, закрыл их, а затем осторожно прошёл по коврам к софе и — опять без приглашения! — уселся.
После этого ученик посмотрел на учителя так, как если б был собакой, которая ластится к хозяину, и произнёс по-гречески:
— Учитель, я здесь с тобой посижу, пока меня не нашли.
— Принц Мехмед, тебе не следует так поступать, — строго сказал Андреас тоже по-гречески.
Принц продолжал всё на том же языке:
— Учитель, прошу тебя, забудь ту мою дерзость. Я не хотел сказать ничего обидного. Так вышло само. Помнишь, я говорил тебе, что на меня все сердятся? Все привыкли, что я дерзкий, а ты… сказал мне тогда… что, не сердишься, и чтобы я помнил об этом. Учитель, почему же тогда ты сердишься? Не сердись, учитель, — принц придвинулся чуть ближе к софе. — Учитель, прошу тебя, не сердись.
Андреас не мог сходу придумать ответ. Умный ученик опять оказался очень убедителен в своей логике и к тому же, желая понравиться, продолжал говорить по-гречески:
— Учитель, ты же видишь, что я очень стараюсь, чтобы ты меня простил. Почему ты не прощаешь? Почему?
Наконец, Андреас ответил — тоже по-гречески:
— В тот день, когда я посчитал себя оскорблённым, ты перешёл границы дозволенного. Сейчас ты их тоже переходишь. Я знаю, что сын правителя не должен спрашивать разрешения, чтобы прийти к человеку, чей ранг ниже, но ты не только сын правителя, но и мой ученик, поэтому тебе следует у меня спрашивать.
— Учитель, можно я здесь посижу? — спросил Мехмед.
— А если я скажу, что нельзя, ты уйдёшь?
Выражение собачьей преданности на лице ученика сменилось отчаянием. Он встал, но не уходил, будто что-то притягивало его к учителю. Теперь принц больше не притворялся. Мехмед стал самим собой, и из-за этой искренности, которая так подкупала, поведение принца вдруг перестало раздражать учителя. «Возможно, уже пора даровать прощение? — подумал Андреас. — Ведь целый месяц прошёл с тех пор».
Мехмед всматривался в лицо учителю и, должно быть, уловил колебания, поэтому спросил по-турецки:
— Учитель, почему ты меня больше не любишь? Ты же любил. Я не знаю, как ты меня любил, но ты любил. А теперь ты холоден. Прошу тебя, стань прежним. Стань.
Андреас вдруг понял, что месяц назад, произнося возмущенную речь, сказал не совсем то, что следовало, чтобы действительно изобразить из себя праведника. Учитель, даже сознавая свой долг, не смог солгать своему ученику — не смог объявить, что сам особых склонностей не имеет, а говорил лишь о том, что недопустимо совращение невинных. Вот почему принц теперь уверенно твердил: «Ты любил меня».
Впрочем, даже сейчас было ещё не поздно сказать принцу: «Я не тот, кем ты меня считаешь», — однако солгать своему ученику Андреас по-прежнему не мог. Это казалось так просто, но язык не поворачивался, и потому молодой учитель удивился сам себе, а Мехмед всё продолжал просить по-турецки:
— Учитель, скажи, что мне сделать, чтобы ты стал прежним. И скажи, как мне тебя любить и не оскорбить. Скажи, что дозволено, а чего не дозволено. Я ничего не понимаю, но хочу понять. Объясни мне!
Пожалуй, для истинного учителя не бывает большего искушения, чем то, которое выражено в просьбе «объясни мне». Это любимейшее занятие всех настоящих учителей — объяснять, растолковывать, давать знание.
Увы, то, что просил объяснить Мехмед, являлось знанием особого рода. Объяснить в данном случае означало уже наполовину совратить, а учитель не раз говорил себе, что нельзя этого делать. Андреас уже давно решил, что не станет читать с учеником особые книги, не станет потакать развитию особых склонностей этого мальчика и даже о самом себе правды не скажет, но Мехмед вёл себя так необычно! Он был так смел в своём желании узнать запретное и так открыт! И всячески показывал, что готов слушать и понять.
Принц снова перешёл на греческий:
— Я говорю с тобой на твоём языке. Ты уверял меня, что если делать так, то будет доверие, и мне расскажут то, что я хочу знать. Но ты всё равно мне не веришь. Значит, ты обманул меня, как другие?
Андреас не обманывал. Вот почему для него настойчивая просьба Мехмеда вдруг стала вызовом. «А смогу ли я объяснить этому мальчику всё так, чтобы душевная чистота осталась? — подумал грек. — Я попробую открыть ему лишь возвышенную сторону любви между мужскими началами, разумеется, упомянув о том, что есть и другая сторона, которую вовсе не обязательно изведали все те, кто познал возвышенную любовь. В конце концов, знание, если оно даётся тому ученику, который стремится его получить, это благо. Если скрывать, ученик всё равно будет стремиться получить знание. Но от кого и как он это получит? Может быть, я не развращу, а наоборот — спасу своего ученика от развращения?»