— Что?!
— Что слышал. И кстати, это дело мы должны поправить, прежде чем уйдем. Ты оставил несколько четких следов возле камней, по которым переходил через ручей. Сотрешь их, пока я прогуляюсь до кипарисовой рощицы?
— Ладно, но откуда ты узнала, что они мои?
— А я и не знала — думала, что Марка. У вас обувь одинаковая.
— Помилуй, Никола, но у него ж на три размера больше!
— Об этом я просто не подумала. К тому же ты поскользнулся на грязи, и отпечатки носка и пятки получились размытыми, так что следы казались длиннее. Если бы я не узнала подошвы Марка, я б на них и внимания не обратила. Но в тот момент я… в общем, я как раз о нем думала. Все равно лучше сотри их.
— Черт… — Колина, кажется, всерьез расстроило это свидетельство его неумелости. — О следах я даже не подумал. Наверное, из-за того, что было темно, да и я порядком измотался…
— У тебя и без того забот хватало. Ну вот, пришли. Вон, видишь их? Ладно, я поднимусь наверх и, если никого не увижу, подам тебе знак, что все в порядке, тогда сможешь выйти из-под укрытия и разобраться со следами, пока я схожу вон туда и подожду зеленого света. — Я замолчала и неуверенно посмотрела на него. В тени деревьев он казался удивительно похожим на брата, это даже смущало. — Слушай, а ты… ты точно будешь здесь, когда я вернусь?
— Уж об этом не беспокойся, буду, — ответил Колин, — Но погоди…
— Что?
Вид у него был встревоженный.
— Знаешь, не нравится мне, что ты туда пойдешь: вдруг это опасно? Нельзя ли как-нибудь по-другому придумать?
— До тех пор пока не обнаружат тебя, мне ничего не грозит, даже если я нос к носу столкнусь с Джозефом, — твердо сказала я. — А ты здорово похож на своего брата, верно?
— Ага, — изрек Колин и ухмыльнулся.
Он ждал, стоя в пятнистой тени, пока я выбиралась из оврага. Наверху я осмотрелась. Пейзаж был столь же безжизненным, как в первые четыре дня Сотворения мира. Знаком показав Колину, что все в порядке, я поспешила к кипарисовой рощице.
Дорожка была ровной, солнце — ярким, а небо — чудесного, ослепительно голубого цвета. Под ногами мелькали крохотные желтые цветочки, словно драгоценные камни, разбросанные в пыли. Над кустиками лаванды щебетали щеглы, а пятнистая змейка, скользившая вдоль тропинки, казалась столь же красивой, как они…
В сущности, все было таким же, как и час тому назад, только теперь я чувствовала себя счастливой. На душе было легко, ноги сами несли меня, и я чуть ли не бежала по каменистой тропинке к темневшей вдали роще.
Я размышляла, как побыстрее привлечь внимание Марка и Ламбиса. Впервые мне пришла в голову мысль, что соблюдать абсолютную тишину у меня нет никаких причин. Мне хотелось петь. Так почему бы не спеть что-нибудь?
Я запела. Голос мой веселым эхом разнесся среди скал и замер в кипарисовой рощице. Вспомнив, как разносились звуки на этом склоне вчера, я подумала, что меня ясно услышит любой человек, находящийся поблизости.
Я намеренно остановилась перед самым густым участком рощицы и помедлила, будто бы желая насладиться пейзажем. Затем откинула голову и, заслонив глаза от солнца, пристально вгляделась в направлении лощины.
Несмотря на то что я хорошо знала это место, мне понадобилось некоторое время, чтобы сориентироваться. Пришлось плясать «от печки» — от лощины, затем я перевела взгляд на скалу, где находился ключ наяды… да, там виднелось углубление, казавшееся отсюда таким неправдоподобно маленьким, где и располагалась поросшая цветами небольшая площадка. Пастушья хижина должна быть в глубине этой площадки, отсюда ее не видно. А уступ…
Тут я растерялась. Уступ мог находиться по меньшей мере в полдюжине мест, но общее направление я выбрала правильно и продолжала наблюдать, терпеливо и внимательно, еще минут шесть.
Ничто даже не шелохнулось. Никакого движения, ни белых бликов, ни внезапной вспышки стекла или металла. Ничего.
Конечно, проверка была далеко не удовлетворительной, но пришлось этим ограничиться. Еще минуту-другую я продолжала наблюдать, затем повернулась и поспешила назад. Удивительно, но над всеми моими чувствами, даже над желанием побыстрей отыскать Марка, сейчас доминировал страх — возможно, иррациональный, но от этого не менее сильный, — что Колин каким-то непостижимым образом мог снова исчезнуть, пока меня не было. Но нет, он был на месте, сидел под кустом. Увидев меня, он поднялся; лицо его выражало нетерпение.
Я покачала головой.
— Никаких сигналов. Честно говоря, так я и думала. Они наверняка пошли к яхте. Так что мы отправимся за ними, и лучше бы поспешить, потому что я должна вернуться.
— Послушай, тебе совсем не обязательно мучиться и тащиться туда. Я и сам справлюсь, — сказал брат Марка.
— Вполне возможно, но я иду с тобой. Во-первых, у меня куча информации, которую Марку следует узнать, а во-вторых, даже Джозеф лишний раз подумает, прежде чем застрелить тебя на моих глазах.
— Ладно, — смирился Колин, — только я пойду впереди. Палкой я смогу расчищать нам дорогу. И отдай мне свою сумку — хорош бы я был, если бы позволил тебе ее тащить.
— Спасибо.
Я покорно подчинилась и двинулась вслед за ним по тропинке, продираясь сквозь деревья.
Он шел довольно быстро. Казалось, с каждой минутой он все больше приходил в себя и, судя по всему, стремился лишь к одному — поскорей отыскать своего брата и послать подальше остров Крит. И я его не винила.
— Зачем ты пела? — поинтересовался он через плечо.
— Пела что? Я даже не помню, что я там пела.
— «Люби меня нежно».
— В самом деле? Ах да, кажется, так.
— Немудрено, что Марк не показался! — смеясь, заметил он.
Такой грубости, учитывая его юный возраст, я от него не ожидала. Я почувствовала, как кровь приливает к моим щекам.
— Что ты имеешь в виду?
— Марк ужасно правильный. Все, что мелодичнее «Воццека»[7] или чьего-то там концерта для трех пивных кружек с фаготом, для Марка просто не существует. И для Чарли тоже, только она этим кичится — она ж у нас важная птица, в Королевской академии театрального искусства учится. Чарли — это моя сестра Шарлотта. А мы с Джулией — она по старшинству сразу за мной идет — любим поп-музыку. А Энни медведь на ухо наступил.
— Вот как.
— Твои вкусы несколько старомодны, ты не находишь?
— Наверное. Но послушай, я же умираю от любопытства, хочу узнать, что же с тобой случилось. Надеюсь, ты мне расскажешь, и мы сможем разобраться во всем еще до того, как отыщем Марка.
Итак, задыхаясь от быстрой ходьбы, он поведал мне свои обрывочные воспоминания, пока мы с трудом тащились вверх вдоль оврага.
Когда раненый Марк свалился с тропинки, Колин бросился было к нему, но его тут же оттащили назад Стратос и Джозеф. В ходе последовавшей за этим борьбы Колин получил удар в висок и потерял сознание, но лишь на несколько минут. Когда он пришел в себя, они уже связали его какими-то грубыми веревками, запихали в рот кляп и потащили под гору — в каком направлении, он не мог разобрать. Он старался оставаться как можно более безвольным и неподвижным, лелея в душе слабую надежду, что они сочтут его мертвым и бросят или же настолько ослабят бдительность, что он получит возможность убежать.
Путь был дальним и трудным, к тому времени уже стало темнеть, так что его похитителям приходилось тратить все силы на дорогу; разговаривали они в основном по-гречески, но он уловил, что они яростно о чем-то спорят.
— Я, конечно, не совсем уверен, что точно все запомнил, — сказал он, — поскольку в голове у меня был туман и я боялся, что они в любой момент могут меня убить… и потом, я наполовину рехнулся из-за Марка: думал, он либо мертв, либо лежит где-нибудь и истекает кровью. Но временами — когда в разговор вступали некие Стратос и Тони — они переходили на английский, и кое-что из сказанного ими я действительно запомнил, но совсем мало.
— Все равно попытайся вспомнить. Это может оказаться важным.
— Ох, да я уже пытался. Целых три дня мне не оставалось ничего другого, кроме как думать и думать обо всем этом; но у меня сохранились скорее какие-то впечатления, нежели действительные воспоминания, если ты поймешь, что я имею в виду. Помню, Тони кипел от злости на них из-за того, что они стреляли в Марка и потащили меня с собой. Говорил, что мы все равно никогда бы их не выследили и даже как следует не рассмотрели и что в любом случае они бы засвидетельствовали алиби друг друга, «но тащить с собой мальчишку — это идиотизм!».
— Вообще-то действительно, — согласилась я. — До сих пор не пойму, почему они так поступили.
— Это все Софья, — ответил Колин. — У меня была разбита голова, и я истекал кровью, как поросенок резаный. Софья считала, что, если они бросят меня, я умру от потери крови, и она так переживала и мучилась из-за всей этой истории, что они в конце концов уступили и потащили меня с собой. Частично здесь и Тони сыграл свою роль. Он сказал, что убийство Марка им еще, возможно, сойдет с рук как несчастный случай, но если нас обоих обнаружат мертвыми или тяжелоранеными, тогда по всей округе начнется такая кутерьма, что всплывет и убийство Александроса и все нити приведут к ним и к «лондонскому делу».
— К «лондонскому делу»? — резко спросила я.
— По-моему, он именно так сказал. Но я не уверен.
— Что ж, вполне возможно. Значит, убитого звали Александрос? Похоже, Стратос и Тони познакомились с ним еще в Лондоне, как ты думаешь? Интересно, он был грек или англичанин? С Тони он говорил по-английски, но в то же время Тони плохо знает греческий.
— Наверняка он грек, если его звали… ага, понял, ты имеешь в виду, что они… как это сказать? Придали его имени греческую форму?
— Ну да, эллинизировали. Но это не важно. Если ты правильно все понял, значит, его убили из-за какого-то происшествия в Лондоне. Я теперь вспоминаю, Тони говорил что-то насчет того, что в Лондоне жить небезопасно; правда, не мне, он всего лишь шутил с детьми, но тогда меня это удивило. Итак, вернемся снова к субботней ночи, что же они собирались с тобой делать?
— Честно говоря, они, по-моему, пребывали в такой панике из-за всего случившегося, что просто-напросто стремились побыстрей оттуда смотаться. Насколько я понял, Стратос и Тони были чертовски злы на Джозефа, что тот потерял голову и стрелял в Марка; а Джозеф все рвался для ровного счета прикончить и меня, прям там же, но Стратос колебался, а Тони и Софья были резко против. В конце концов первые вроде бы уступили и потащили меня с собой — наверно, решили сначала смыться, а уж потом разбираться. Вообще-то Тони явно хотел удрать и не связываться с этим делом. Это я помню очень отчетливо, потому что в душе молился, чтобы он не уходил; ведь он был англичанином, и я считал, что лучше бы мне попытаться поговорить с ним, нежели с остальными. И потом, он действительно не принимал участия во всей этой истории.
— Хочешь сказать, что Тони собирался смыться в одиночку?
— Да. Помню слово в слово, что он сказал: «Что ж, раз вы прикончили этого туриста, то сами себя и подставили, независимо от того, как поступите с мальчишкой. Я к этому никакого отношения не имел, так же как и к Алексу, и вы знаете, что это правда. Я умываю руки. Смываюсь прямо сейчас, и не стоит делать вид, Стратос-дорогуша, что тебе будет грустно со мной расстаться». Вот так он и сказал, каким-то дурацким голосочком — не могу даже описать.
— Не волнуйся, я уже имела удовольствие с ним пообщаться. И что же ответил Стратос?
— Он сказал: «Все равно тебе от них никакой пользы не будет, они еще слишком горячи. Пока что ты не сможешь от них избавиться». А Тони говорит: «Знаю. Можешь на меня положиться, я буду осторожен», — а Стратос как-то противно захохотал и сказал: «Еще бы! Я на тебя положусь так же, как на…»
Колин внезапно осекся.
— Ну и?..
— Да это просто такое выражение, — замялся Колин. — В общем… это сленг, я точно не помню. Означает, что он ему не доверяет… ну, ты понимаешь.
— А-а. Понятно. Давай дальше.
По мере того как мы поднимались все выше, ущелье расширялось. Теперь можно было идти рядом.
— Потом Стратос стал говорить, что Тони, мол, некуда податься, у него же нет денег, а Тони сказал: «Для начала можешь мне немножко одолжить». Тут Стратос заорал: «Шантажируешь?», а Тони ему: «Ну, ведь я многое мог бы порассказать. И лично я ничего существенного не натворил. Сам же знаешь, если я выдам сообщников, то превращусь в свидетеля обвинения».
— Смелый, однако, паренек, и с железными нервами, — чуть ли не с восхищением заметила я, — Подумать только, заявить такое старине Стратосу, когда за спиной, можно сказать, два свежих трупа, а на руках мальчик, истекающий кровью.
Колин улыбнулся:
— Да уж, море крови вытекло, хотя позднее оказалось, что рана-то пустяковая. Ну так вот, я думал, Стратос озвереет от злости, но он, наверное, знал, что Тони ничего подобного не сделает, потому что отвечать ему не стал, а потом Тони захихикал в своей дурацкой манере и сказал: «Милый мальчик, мы же все равно собирались расставаться, так что давай поделим эти штуковины, и дело с концом. Где они?» На что Стратос ответил: «Когда я решу, что пришло время делиться, я тебе сообщу. И сбавь обороты, не стоит быть столь самоуверенным. Вспомни-ка Алекса». Тони говорит: «Имеешь в виду тот случай? Так я только помог потом, ко мне это дело никакого отношения не имело», а Стратос снова злобно хохотнул и говорит: «К тебе никогда ничего не имеет отношения. Ты бы предпочел вечно стоять в сторонке, словно червонная дама, и не марать своих изнеженных ручек, не так ли? Что ж, очень скоро ты их здорово запачкаешь. Надо все же закопать эту парочку. Так что придержи язычок».
— И это все?
— Тони в ответ засмеялся и сказал: «Бедняжки мои драгоценные, лучше я приготовлю кофе и сэндвичи к вашему возвращению с кладбища». А потом, — продолжал Колин, — мы подошли к мельнице. Я понял только, что это какое-то строение, потому что услышал скрип открывающейся двери, и они потащили меня наверх по ступенькам. Вот это было отвратительно — такая тряска.
— Совсем нелегко затащить безвольное тело по этой узкой винтовой лестнице.
— Да, для тела это очень неприятно, — весело заметил Колин. — Они достали откуда-то веревку, и один из них крепко связал меня. К тому времени Тони уже ушел. Я слышал, как он сказал: «На меня можете не рассчитывать. Я к этому делу не имел и не желаю иметь ни малейшего отношения. Если тронете его, окажетесь еще большими дураками, чем я думал». И ушел.
— Попросту умыл руки, — усмехнулась я.
— Да, наверное, но какую-то пользу он все-таки принес, потому что после его ухода разгорелись жуткие страсти, они принялись горячо спорить; женщина вдруг так закричала на них, а потом кто-то, кажется, заткнул ей рот рукой. Само собой, было темно, свой фонарь они включали на короткие промежутки времени и все время держались позади меня, чтоб я их не увидел. Когда Софья настояла на том, чтобы перевязать мне голову, она прикрыла лицо платком, так что мне видны были только ее глаза. Вымыла мне лицо и что-то приложила к ране. Она перестала кровоточить. Потом Софья вытащила этот жуткий кляп у меня изо рта, дала мне попить и заставила их сделать более удобный кляп. Все это время она плакала и, по-моему, пыталась меня утешить. Мужчины спорили шепотом, по-гречески. Наконец Стратос обратился ко мне по-английски: «Тебя оставят здесь, и мы тебя не тронем. Сбежать ты не сможешь, даже если освободишься от веревок. За дверью будут наблюдать, и тебя пристрелят на месте». Мне показалось, что он блефует, но проверить это я не мог — тогда но крайней мере. А позднее, когда я и вправду попытался освободиться, у меня ничего не вышло. — Он помолчал. — Вот и все. Потом они ушли.
— Если бы я только знала! Я ведь дважды проходила мимо этой мельницы, когда ты был там.
— Правда? Пожалуй, — рассудительно заметил Колин, — если бы там была всего одна мельница, ты бы сразу об этом подумала, но когда их там дюжины, и у всех крылья вертятся, и все стоят на виду, ты их даже не замечала. Понимаешь, что я хочу сказать?