— В браке по расчету расчет должен быть безупречен. Жаль, что Габриэль лишил себя жизни до того, как умер его отец… опять же с вашей точки зрения жаль.
— Я вас не понимаю, — с трудом произнесла я.
— А я уверен, что вы прекрасно меня поняли. Если бы он умер после сэра Мэттью, ваше наследство было бы несравненно больше, к тому же вы успели бы стать леди Рокуэлл вместо миссис Рокуэлл. Так что для вас это был действительно большой удар, однако же вы не показываете этого и ведете себя так, как и подобает тихо скорбящей вдове.
— По-моему вы просто стараетесь оскорбить меня.
Он засмеялся, но глаза его сердито блеснули.
— Я считал его своим братом, — сказал он. — Между нами всего пять лет разницы. Я видел, что вы сделали с ним. Он считал вас совершенством. Вы должны были позволить ему подольше насладиться этой иллюзией, а вы поторопились… Ему ведь и так недолго оставалось жить.
— Вы понимаете, что вы говорите? — воскликнула я.
— Я то все понимаю. Неужели вы думаете, что я могу принять эту нелепую версию доктора Смита? Поверить, что Габриэль покончил с собой из-за плохого сердца? Да он уже несколько лет знал о том, что болен. С чего это ему понадобилось жениться, чтобы через две недели лишить себя жизни из-за давней болезни? Нет, причина не в этом, только вот в чем? Поскольку его смерть последовала так скоро после женитьбы, логично предположить, что она как-то с ней связана. Так как я видел, до какой степени он боготворил вас, я могу себе представить, как на него должна была подействовать утрата иллюзий.
— Что значит «утрата иллюзий»? О чем вы говорите?
— Вам это должно быть известно лучше, чем мне. Габриэль был невероятно чувствительной натурой. Если бы он вдруг обнаружил, что за него вышли не по любви, то жизнь потеряла бы для него всякую ценность, и тогда…
— Это чудовищно! Как вы можете такое говорить! Вы что, думаете, что он нашел меня в канаве и вытащил из нищеты? Если так, то вы заблуждаетесь, о чем вам, впрочем, прекрасно известно. Кроме того, я и понятия не имела о том, что у его отца есть титул и все это состояние, когда выходила за него замуж. Он мне ничего об этом не говорил.
— Тогда почему вы вышли за него замуж? Уж не по любви ли? — Он вдруг схватил меня за плечи, и его лицо приблизилось почти вплотную к моему. — Вы не любили Габриэля. Ведь так? Отвечайте мне!
Я почувствовала прилив ярости против этого человека, против его надменного самодовольства и его уверенности в том, что он все знает.
— Как вы смеете! — крикнула я ему. — Сейчас же уберите руки, слышите!
Он повиновался и снова засмеялся.
— По крайней мере, мне удалось нарушить вашу безмятежность и вывести вас из равновесия. И я все равно убежден, что вы не любили Габриэля, когда выходили за него.
— А я убеждена, — сказала я резко, — что вам это чувство по отношению к другим вообще не знакомо. Человек, который любит себя так, как любите себя вы, вряд ли способен понять и оценить привязанность, которую другие люди могут дарить своим ближним.
С этими словами я повернулась и пошла прочь, глядя себе под ноги, чтобы не споткнуться о лежащий на земле камень.
Он не стал меня догонять, чему я была очень рада, потому что меня всю трясло от ярости, и я не хотела больше его видеть.
Значит он считает, что я вышла замуж ради титула и наследства, которые ждали моего мужа; более того, по его мнению это стало известно Габриэлю и из-за этого он лишил себя жизни. Таким образом, в глазах Саймона Редверса я была не только авантюристкой, охотившейся за состоянием, но и убийцей!
А все-таки, почему я вышла замуж за Габриэля? Саймон прав в одном — я не была влюблена в него и не сгорала от страсти. Но чего он не может понять, так это того, что меня на это толкнула жалость к Габриэлю и желание сделать его счастливым, потому что сам он видел свое счастье только со мной. Была и еще причина — мне хотелось вырваться из Глен-хауса и начать новую жизнь.
Ну а сейчас, после этого ужасного разговора, мне хотелось только одного — так или иначе закончить эту полосу моей жизни и навсегда оставить позади и аббатство, и Киркландское Веселье, в котором мне было так невесело, и все семейство Рокуэллов. И все это — из-за того, что мне наговорил Саймон Редверс, который, возможно, успел нашептать свои подозрения и остальным. Если так, то я не удивлюсь, узнав, что они ему поверили.
Я вошла в дом и увидела Рут, которая только что вернулась из сада. В руках у нее была корзина, полная красных роз, которые напомнили мне те, что она поставила в нашей комнате в день нашего приезда в Киркландское Веселье.
— Рут, — сказала я ей, — я все это время думала о своем будущем и решила, что мне не стоит оставаться здесь.
Она наклонила голову и стала внимательно рассматривать розы в корзине.
— Так что я вернусь в дом моего отца, а там уже решу, что я буду дальше делать.
— Но вы должны помнить, что, если вы захотите вернуться, этот дом всегда открыт для вас.
— Я знаю. Спасибо вам. Но здесь меня преследуют тяжелые воспоминания.
— Ну, нам-то никому все равно от них никуда не деться. Но я вас понимаю. Вы только приехали, как это случилось. Как бы то ни было, решать вам.
— Я уже решила, — сказала я, — Сегодня вечером я напишу отцу, и думаю, что до конца недели я уеду.
* * *
На станции меня встречал Джемми Белл, и когда я села в двуколку и мы поехали домой по хорошо знакомой мне дороге, я подумала, что могла бы легко поверить в то, что вся эта история мне приснилась по дороге домой из пансиона.
Все было очень похоже на мое первое возвращение домой несколько месяцев назад. Как и тогда меня привез со станции Джемми, как и тогда Фанни вышла из дома мне навстречу.
— Худая, что твои грабли, — сказала она, не без некоторого злорадного удовлетворения — как же, она ведь с самого начала знала, что добра от этого брака ждать не стоит.
В холле меня ждал отец, который обнял меня и сказал:
— Бедная девочка, как же тебе досталось!
Затем он положил руки мне на плечи и чуть отступил назад, чтобы посмотреть на меня. В его глазах я увидела сочувствие, и мне впервые показалось, что между нами возникла какая-то душевная связь.
— Но теперь ты дома, — сказал он. — Мы о тебе позаботимся.
— Спасибо, отец.
Тут и Фанни вставила свое слово:
— В постели вас ждет грелка. В последние дни было очень сыро из-за тумана.
Я поняла, что удостоилась необычайно теплого приема.
Поднявшись в свою комнату, я подошла к окну и увидела вересковую пустошь, тут же напомнившую мне о Габриэле и Пятнице. И почему я думала, что в, Глен-хаусе мне будет легче забыть о Габриэле, чем о Киркландском Веселье?
Моя жизнь скоро вошла в прежнюю колею. Как и раньше, я встречалась с отцом только за едой, когда мы оба старались найти нейтральную тему для разговора. Я чувствовала, что, щадя мои чувства, он избегает упоминаний о Габриэле и о моем недолгом супружестве. В то же время других общих тем у нас было немного, так что, когда обед или ужин подходили к концу, мы оба испытывали облегчение.
Через две недели после моего возвращения отец опять уехал и на следующий день вернулся в подавленном настроении. Я чувствовала, что долго выдержать это безрадостное и однообразное существование я не смогу. В конце концов я решила, что мне пора зажить своим домом: ведь теперь я была вдовой со средствами и имела полное право купить небольшой домик, нанять несколько слуг и жить в нем иначе, чем в доме моего отца или моего покойного мужа, то есть независимо и самостоятельно.
Чего мне не хватало, так это друга, который мог бы мне посоветовать, как все это устроить. Был бы дома дядя Дик, я поделилась бы с ним своими планами, и он помог бы мне их осуществить. Можно было, конечно, написать ему и дождаться ответа, но письма идут долго, а главное, заменить живой разговор они не могут.
Я уже начала подумывать о том, не предпринять ли мне морское путешествие, чтобы, предварительно договорившись, пересечься с дядей в каком-нибудь порту, когда передо мной вдруг открылась перспектива, перечеркнувшая все мои планы. Оставалось только убедиться в том, что эта перспектива реальна. В течение нескольких недель я держала свои сомнения и подозрения при себе, затем, наконец, обратилась к врачу.
Я никогда не забуду, как, сидя в его залитом солнцем кабинете, я думала о том, что история моей жизни с Габриэлем не закончилась и будет иметь продолжение, о котором он, увы, уже никогда не узнает.
Врач улыбался мне, потому что он знал о недавних событиях моей жизни и, как и я, полагал, что подобное их развитие — это лучшее, что могло со мной произойти.
— Я поздравляю вас, мисс Рокуэлл, — сказал он. — У вас будет ребенок.
* * *
Весь день я лелеяла свою тайну, никому о ней не говоря. У меня будет ребенок! Мне казалось, что я не выдержу тех месяцев ожидания, которые должны пройти до его рождения. Я хотела, чтобы он появился скорее, сейчас же.
Теперь в моей жизни все стало по-другому. Я перестала с тоской думать о прошлом, уверовав в то, что наш будущий ребенок — это утешение и память, оставленные мне Габриэлем, а раз так, то все было не напрасно, все имело смысл.
И только оказавшись вечером в своей комнате, я впервые подумала о том, что раз это ребенок не только мой, но и Габриэля, то, если родится мальчик, он должен наследовать все, что принадлежало бы Габриэлю.
Бог с ним, решила я. Не нужно ему это наследство. У меня достаточно средств, чтобы обеспечить его. Рокуэллам даже не обязательно будет знать, что он родился. Пусть Люк все получает, какая мне разница?
Но эта мысль продолжала меня мучить, и чем дольше я об этом думала, тем больше убеждалась, что мне не все равно. Если родится сын, я назову его Габриэлем, и он будет иметь право на все, что я могу ему дать, в том числе и дом его предков.
На следующий день после обеда я поделилась своей новостью с отцом. В первое мгновение он растерялся и как бы не знал, что говорить. Но затем он улыбнулся и сказал:
— Ну вот, наконец тебе и счастье улыбнулось. Благослови тебя Бог. Ничего лучше я для тебя и пожелать бы не мог. — Ты должна немедленно написать об этом Рокуэллам, — добавил он.
Я поняла, о чем он подумал: сэр Мэттью стар и слаб здоровьем, и случись с ним что до того, как семья узнает о предстоящем рождении возможного наследника, Киркландское Веселье перейдет к Люку. Если же у меня родится сын, то возникнет весьма неловкая ситуация, в которой Люку придется уступать от только что полученного наследства своему новорожденному кузену.
Обдумав это, я решила, что отец прав, и отправилась к себе, чтобы написать письмо. Оно далось мне нелегко, потому что Рут, которой я его адресовала, никогда меня особенно не жаловала, и я представляла себе, каким ударом для нее может быть это известие.
В конце концов я сочинила короткое и очень сдержанное послание, предоставив ей самой делать выводы из того, что в нем сообщалось.
* * *
На станции меня встречали Рут и Люк. Их приветствие было теплым, но я не думала, что они действительно рады меня видеть. Рут, как всегда, была очень спокойна, тогда как Люк, как мне показалось, до некоторой степени утратил свою беззаботность. Должно быть, ему было очень несладко оттого, что приходилось проститься с давно взлелеянной им мечтой стать хозяином Киркландского Веселья. Для него ребенок, которого я носила, был, наверное, узурпатором наследства, на которое он рассчитывал с момента смерти Габриэля. С другой стороны, его отношение к будущему кузену зависит, конечно, оттого, насколько сильна была его мечта получить Киркландское Веселье…
IV
Сэр Мэттью и тетя Сара вышли мне навстречу в холл. Они обняли меня с такой осторожностью, словно боялись, что я могу рассылаться на куски от их прикосновения.
— Я ведь не хрустальная ваза, — сказала я им, и они оба рассмеялись.
— Это такая замечательная новость, — пробормотала тетя Сара, вытирая глаза, хотя слез в них я не заметила.
— Это так много значит для всех нас, — сказал сэр Мэттью. — Это большое утешение после того, что случилось.
— Да, мы как раз говорили это Кэтрин по дороге, — вставила Рут. — Правда, Люк?
Люк улыбнулся своей прежней веселой улыбкой.
— Правда, Кэтрин?
Вместо ответа я тоже улыбнулась.
— Я думаю, Кэтрин устала с дороги и хотела бы сразу пойти к себе, — сказала Рут. — Хотите, я велю принести вам чаю?
— Это было бы замечательно, — ответила я.
— Позвони горничной, Люк. Пойдемте, Кэтрин. Ваши вещи уже наверху.
Сэр Мэттью и тетя Сара пошли наверх вслед за нами.
— Я выбрала вам комнату на втором этаже южного крыла. Подниматься на самый верх дома вам теперь ни к чему, а кроме того, это очень приятная комната.
— Если вам она не понравится, — поспешил добавить сэр Мэттью, — вы нам обязательно скажите.
— Вы очень добры ко мне, — пробормотала я.
Мы прошли через площадку, на которую выходит галерея менестрелей и поднялись еще на один пролет на второй этаж. Там мы оказались в коротком коридоре, в котором было две двери. Рут открыла одну из них, и я увидела свою новую комнату.
Она была очень похожа на ту, в которой я жила с Габриэлем. Как и во всех спальнях в доме, там была широкая кровать под балдахином на четырех деревянных столбиках, только полог по бокам ее был не красным, как в нашей спальне, а голубым — под цвет шторам на окнах и ковру. Кроме кровати в комнате стояли внушительных размеров шкаф для одежды, несколько стульев и кресел, небольшой стол у окна и дубовый комод, над которым висела латунная грелка для ног. В ее полированной поверхности красными отблесками отражались стоящие на комоде розы.
— Думаю, вам здесь будет удобно, — сказала Рут.
— Боюсь, что я доставляю вам слишком много хлопот, — ответила я.
— Это тебе, моя милая, придется скоро похлопотать ради всех нас, — сияя улыбкой, сказал сэр Мэттью. — Мы так рады, так рады… Теперь Доверел Смит, как хочет — хоть заклинаниями, хоть как — но должен продержать меня в живых, пока я не увижу своего внука.
— Вы уже решили, что это должен быть мальчик.
— Конечно, дорогая моя, у меня и сомнений никаких нет. Тебе суждено производить на свет сыновей.
— Ты должна прийти посмотреть мои гобелены, Хейгэр, — вдруг вмешалась тетя Сара. — А я тебе еще и колыбель покажу. В ней все Рокуэллы спали.
— Ее, кстати, надо будет привести в порядок, — практично заметила Рут. — И это не Хейгэр, тетя Сара, а Кэтрин.