А какая, собственно, мне разница, Люк это или Саймон? Но разница была, я знала это, и поэтому впервые задумалась всерьез о своих чувствах к этому человеку. Нет, нежности к нему я не испытывала, но в его обществе я чувствовала себя так, как ни в чьем другом. Я часто злилась на него, но даже злиться на него было Приятнее, чем вести чинный любезный разговор с кем-то еще. Я дорожила его мнением о себе, и мне даже нравилось, что он ценит мой здравый смысл выше других моих качеств.
Каждый раз, когда я с ним встречалась, мое отношение к нему менялось в лучшую сторону, и теперь я понимала, что уже успела попасть под обаяние его личности.
Вместе с этим пониманием пришло и понимание того, что я в свое время чувствовала по отношению к Габриэлю. Я поняла, что я как бы любила его, не будучи в него влюбленной. Я вышла за него замуж, потому что ощутила в нем потребность в защите и хотела ему ее дать. Для меня было совершенно естественно стать его женой, так как я знала, что могу принести ему покой и радость, а он, в свою очередь, даст мне возможность вырваться из родительского дома, который все больше и больше угнетал меня своим беспросветным унынием. Вот почему я с трудом могла вспомнить, как выглядел Габриэль, вот почему даже после его смерти я могла смотреть в будущее с надеждой. Мне в этом помогали Саймон и ребенок, которого я ждала.
Поэтому желание, загаданное мною у колодца, было как вопль души: кто угодно, только не Саймон.
* * *
Я начала остро ощущать, как изменилось поведение всех в доме по отношению ко мне. Я замечала многозначительные взгляды, которыми они обменивались, и даже сэр Мэттью, казалось, наблюдал за мною с каким-то напряженным вниманием.
Так случилось, что смысл всего этого мне невольно раскрыла Сара, и это открытие оказалось для меня более тревожным, чем все, что беспокоило меня до тех пор.
Как-то раз я пришла навестить ее в ее комнате и застала ее за вышиванием крестильного наряда для младенца.
— Я рада, что ты пришла, — приветствовала она меня. — Тебя ведь раньше интересовали мои гобелены.
— Они и сейчас меня интересуют, — заверила я ее. — Они изумительны. Покажите мне, пожалуйста, тот, который вы сейчас вышиваете.
Она недоверчиво посмотрела на меня.
— Ты и вправду хочешь его увидеть?
— Ну конечно.
Она довольно засмеялась, отложила в сторону крестильную рубашечку и встала со стула, взяв меня за руку. Вдруг ее лицо приняло расстроенное выражение.
— Я ведь держу его в секрете, — прошептала она. — Пока не закончу.
— Ну, тогда я не должна настаивать. А когда он будет готов?
Я думала, что она вот-вот расплачется, такой у нее был обиженный вид, когда она сказала:
— Как же я могу его закончить, если я не знаю! Я думала, ты мне поможешь. Ты же сказала, что он не убивал себя. Ты сказала, что…
Затаив дыхание, я ждала, что она скажет, но она уже потеряла мысль и, после паузы, совершенно другим тоном произнесла:
— В крестильной рубашечке была прореха.
— Правда? Но расскажите же мне о гобелене.
— Все дело в тебе, — вдруг пробормотала она. — Я не знаю, куда тебя поместить на моей картине, вот почему…
— Вы не знаете, куда меня поместить? — озадаченно повторила я.
— У меня уже есть Габриэль и собака. Это была очень славная собачка. Пятница! Такое странное имя.
— Тетя Сара, скажите мне, что вы знаете о Пятнице.
— Бедный Пятница. Такая славная собачка, такая преданная. Наверное, поэтому и… Ох ты, Боже мой, хоть бы твой ребенок вел себя хорошо во время крестин! Правда, никто из Рокуэллов не вел себя хорошо. Ничего, я потом сама постираю крестильную рубашку.
— Что вы хотели сказать о Пятнице, тетя Сара? Пожалуйста, скажите мне.
Она озабоченно посмотрела на меня.
— Это же была твоя собака, так что ты сама должна всё знать… Я никому не позволю трогать крестильный наряд. Я сама его отглажу.
— Тетя Сара, — сказала я, — покажите мне, пожалуйста, ваш гобелен. Вы же показывали мне предыдущий, когда он еще не был закончен.
— А-а, тогда было другое дело, тогда я знала…
— Что вы знали?
— Я знала, где тебя поместить. А сейчас я не знаю.
— Но я же здесь.
Она наклонила вбок голову, так что стала похожа на какую-то птицу с блестящими глазами, и произнесла:
— Сегодня… завтра… может еще и на следующей неделе… А потом… кто знает, где ты будешь потом?
Я во что бы то ни стало должна была увидеть, что она изобразила на своей вышивке.
— Прошу вас, покажите мне гобелен.
— Ну ладно, тебе я покажу, но больше никому.
— Я никому не расскажу о нем, — пообещала я.
Она подошла к шкафу и вынула оттуда канву с вышитой на ней картиной. Когда она ее развернула, я увидела на ней южный фасад дома, перед которым на камнях лежало мертвое тело Габриэля. Все было изображено так детально и реалистично, что у меня к горлу подступила тошнота. Рядом с Габриэлем лежало что-то еще — это было застывшее в неживой позе тельце моей собаки. Мне стало не по себе, и я, должно быть, вскрикнула от неожиданности, потому что Сара усмехнулась. Ужас, который я испытывала, глядя на ее творение, был для нее лучшей похвалой.
— Все выглядит так по-настоящему… — запинаясь, сказала я.
— Уж конечно… Я ведь видела, как он лежал там, на камнях. Я была внизу еще до того, как они пришли и забрали его. И я сказала себе тогда: это и будет моей следующей картиной.
— А Пятница? Вы его тоже видели?
У нее вдруг стал такой вид, как будто она пытается что-то вспомнить.
— Он был очень преданным псом, — наконец сказала она. — За это он и погиб.
— Так вы видели его мертвым или нет?
Она снова надула губы и обиженно произнесла:
— Но вот же он — на картине.
— Но он здесь лежит рядом с Габриэлем. На самом же деле его там не было.
— Не было? Они просто его унесли.
— Кто его унес?
— Кто его унес? — повторила она мой вопрос, как будто ждала ответа от меня.
— Вы же знаете, кто, правда ведь, тетя Сара?
— Я-то знаю, — сказала она беспечным тоном. — И ты тоже знаешь.
— Если бы я знала! Ну, пожалуйста, скажите мне, тетя Сара. Для меня это так важно!
— Я не помню.
— Вы так много всего помните. Вы не могли забыть такую важную вещь.
Вдруг она просияла и сказала:
— Я знаю, кто, Кэтрин. Это был монах.
Глядя на нее было ясно, что она не разыгрывает меня и не притворяется. Если бы она действительно что-то еще знала, она бы мне сказала. Просто она как бы существовала в двух разных мирах одновременно — в реальном и в воображаемом. Эти два мира постоянно смешивались в ее сознании, и она временами переставала их различать. Обитатели дома явно недооценивали ее, считая, что при ней можно говорить что угодно, так как она все равно не поймет. На самом деле у этой женщины память цепкая, как клюв галки, хватающей блестящие предметы и уносящей их в свое гнездо, чтобы припрятать.
Я снова обратилась к гобелену и теперь, когда первое потрясение от вида трупов Габриэля и Пятницы прошло, я заметила, что только часть канвы была покрыта вышивкой, а остальное пространство было пусто.
Сара словно прочитала мои мысли.
— Это место для тебя, — сказала она торжественным тоном прорицательницы, которой известно будущее.
Я ничего не ответила, и тогда она подошла ко мне вплотную и схватила меня за руку. Даже сквозь рукав платья я почувствовала, как горят ее пальцы.
— Я не могу закончить работу, — сказала она недовольным тоном. — Потому что не знаю, что с тобой делать. — Она повернула гобелен лицевой стороной к себе и пробормотала: — Ты не знаешь, я не знаю, зато монах знает… — Она вздохнула и сказала: — Ох ты, Господи, придется ждать. Такая досада! Я не могу взяться за новый гобелен, пока этот не закончен.
Она свернула вышивку и снова убрала в шкаф. Затем она подошла ко мне и пристально на меня посмотрела.
— Что-то ты неважно выглядишь, Кэтрин. Тебе лучше сесть. Ты же выдержишь, правда? Бедняжка Клер! Она вот не выдержала родов. Рождение Габриэля убило ее.
Пытаясь отделаться от того мрачного впечатления, которое произвела на меня ее картина, я сказала:
— У нее было плохое сердце, а я совершенно здорова.
Сара опять склонила голову набок и взглянула на меня с каким-то любопытством.
— Наверное, поэтому мы и подружились, — начала она.
— Почему поэтому? — спросила я.
— Мы ведь с самого начала стали друзьями. Ты мне сразу понравилась. Я подумала: «Мне нравится Кэтрин. Она меня понимает». А теперь они, наверное, скажут: «Понятно, почему они понимают друг друга».
— О чем вы говорите, тетя Сара? Почему мы с вами должны понимать друг друга лучше, чем все остальные?
— Они всегда говорят, что я впала в детство.
И тут меня вдруг впервые осенила жуткая мысль.
— А что они говорят обо мне?
Она помолчала немного и потом неожиданно сказала:
— Мне всегда нравилась галерея менестрелей.
Мне не терпелось понять, что творилось в ее замутненном сознании, и вдруг до меня дошло, что слова о галерее вовсе не были бредом и что галерея была как-то связана с открытиями, которые она сделала.
— Значит, вы были на галерее менестрелей, — сказала я поспешно, — и вы услышали чей-то разговор внизу.
Она закивала головой и затем быстро обернулась, словно боясь, что сзади кто-то стоит.
— Так вы услышали что-то обо мне?
Она снова кивнула, потом покачала головой.
— Боюсь, что в этом году у нас будет мало рождественских украшений. Это из-за Габриэля. Может быть, повесят немного остролиста и все.
Меня всю трясло от нетерпения, но я знала, что если я хочу что-нибудь от нее узнать, я ни в коем случае не должна спугнуть ее разговорчивое настроение. Она явно что-то знала, но боялась говорить, поэтому я решила сделать вид, что меня это не интересует, и сменила тему.
— Не огорчайтесь, — сказала я спокойным тоном, — зато в следующее Рождество все будет по-прежнему.
— Кто знает, что случится с нами к следующему Рождеству — со мной или… с тобой?
— Я, возможно, буду здесь, как и сейчас. Ведь если родится мальчик, все захотят, чтобы он рос здесь, не так ли?
— Но они могут у тебя его забрать, а тебя поместить в…
Я сделала вид, что не слышала последних слов, и перебила ее:
— Я не соглашусь расстаться с моим ребенком, и никто не сможет меня с ним разлучить.
— Они смогут… если доктор скажет, что так надо.
Я взяла крестильный наряд, делая вид, что рассматриваю его, но к моему ужасу у меня начали так дрожать руки, что я испугалась, что Сара это заметит.
— А что, доктор что-то такое уже сказал?
— Ну, конечно. Он говорил это Рут. Он сказал, что, может быть, придется… если тебе станет еще хуже, и что, может, это даже лучше сделать еще до рождения ребенка.
— Вы были в это время на галерее?
— Да, а они — внизу, в холле. Они меня не видели.
— И что, доктор сказал, что я больна?
— Он сказал: «Умственное расстройство». Еще он сказал, что при этом бывают галлюцинации и что такие люди делают что-то, а потом думают, что это сделал кто-то другой. Он сказал, что это разновидность мании преследования, или что-то в этом роде.
— Понятно. И он сказал, что я этим страдаю?
У нее задрожали губы.
— Кэтрин, я была так рада, когда ты к нам приехала жить. Я не хочу, чтобы тебя увезли. Я не хочу, чтобы тебя отправили в Уорстуисл.
Ее слова прозвучали, как погребальный звон, как колокола, возвещающие мои похороны. Значит, они задумали похоронить меня заживо в лечебнице для душевнобольных!
Я не могла больше оставаться в ее комнате.
— Простите меня, тетя Сара, я пойду к себе. Мне сейчас полагается отдыхать, — сказала я и, не дожидаясь ответа, поцеловала ее в щеку и пошла к двери. Как только я оказалась в коридоре, я бросилась бежать и перевела дух только у себя в комнате, когда захлопнула за собой дверь. Я чувствовала себя загнанным зверем, который уже видит прутья клетки, которая ему предназначена. Я должна спастись, пока моя клетка не захлопнулась, но как?
* * *
Решение пришло ко мне очень быстро. Я пойду к доктору Смиту и потребую объяснения. Что он собственно имел в виду, говоря все это Рут? Мне не хотелось выдавать Сару, но для меня это был вопрос жизни и смерти, и я не могла думать о пустяках в такой момент.
Значит, они все думают, что я сумасшедшая. Это слово барабанной дробью стучало у меня в мозгу. Они говорят, что у меня галлюцинации, что мне привиделось, что кто-то ночью был в моей комнате, что я начала делать странные, нелепые вещи, а потом воображать, что их сделал кто-то другой.
Они убедили в этом доктора Смита, и теперь я должна доказать ему, что они все ошибаются.
Я надела свою синюю накидку — ту самую, что висела на парапете, — и отправилась к дому доктора. Я знала, где он живет, потому что, когда мы возвращались с Саймоном из Несборо, он сначала завез домой Дамарис, а потом уже нас с Люком. Сама же я до сих пор никогда не была в доме доктора. При мне никто из Рокуэллов не ходил к нему в гости — видимо, из-за болезни его жены.
Дом доктора был довольно высокий и какой-то узкий, а шторы на окнах напомнили мне о доме моего отца. Перед домом росли высокие ели, от которых на нем лежала густая тень.
Медная дощечка на двери возвещала, что здесь проживает доктор, и, когда я позвонила, мне открыла седая горничная в сильно накрахмаленном чепце и фартуке.
Я поздоровалась и спросила, дома ли доктор Смит.
— Проходите, пожалуйста, — сказала горничная, — хотя доктора сейчас нет дома. Но, может, я смогу ему что-то от вас передать?
Мне подумалось, что ее лицо похоже на маску, и вспомнила, что я то же самое думала, глядя на Дамарис. Но я была так возбуждена, что в тот день мне вообще все казалось странным. Я ощущала себя совсем не тем человеком, которым я проснулась в это самое утро. Нет, я вовсе не сомневалась в своей нормальности, но зловещее семя, невольно посеянное в моей голове Сарой, лишило меня душевного равновесия, и я не думаю, что кто-либо на моем месте смог бы его сохранить.
В передней было темно. На столе стоял горшок с каким-то растением и лежал бронзовый поднос с несколькими визитками. Кроме того там были блокнот и карандаш. Взяв их в руки, горничная спросила:
— Я могу узнать ваше имя?
— Меня зовут миссис Рокуэлл.
Горничная посмотрела на меня не то с удивлением, не то с испугом.
— Вы хотели, чтобы доктор вас навестил?
— Нет, я хотела бы поговорить с ним здесь.
— Но он может вернуться не раньше, чем через час.
— Я подожду.
Она наклонила голову и отворила передо мной дверь, ведущую в безликую комнату, которая, видимо, предназначалась для пациентов, ожидающих своей очереди. Тут я подумала, что я, в конце концов, не просто пациентка и могу рассчитывать на другой прием. Ведь доктор всегда говорил о том, что мы с ним друзья, и к тому же я хорошо знаю его дочь.
— А дома ли мисс Смит? — спросила я у горничной.
— Нет, ее тоже нет, мадам.
— Тогда, может, вы доложите обо мне миссис Смит?
Мои слова привели ее в явное замешательство, но потом она опомнилась и ответила:
— Я скажу миссис Смит, что вы здесь.
Она удалилась и через несколько минут вернулась с сообщением, что миссис Смит будет рада меня видеть. Я последовала за ней вверх по лестнице и вошла в небольшую комнату. Шторы на окнах были подняты, и в маленьком камине горел огонь. Около камина на кушетке лежала женщина. Она была очень бледна и худощава, но я сразу узнала в ней мать Дамарис, так в ее лице были видны следы той самой красоты, которую унаследовала от нее ее дочь. Она была укрыта большой шотландской шалью, и ее рука, лежащая на ней, казалась слишком хрупкой, чтобы принадлежать человеку из плоти и крови.
— Миссис Рокуэлл из Киркландского Веселья. Как мило с вашей стороны, что вы пришли меня проведать.
Я взяла ее протянутую руку и тут же выпустила — она была неприятно холодной и влажной.
— Честно говоря, — призналась я, — я пришла, чтобы повидать доктора. Но так как его не оказалось дома, я решила попросить вас принять меня.