— Иди ко мне, согрею.
— Тебя каким, собственно, ветром ко мне занесло? — спокойно себе залезает на меня полностью. Утыкается лицом в шею.
— Мешаю?
— Глупый вопрос, не находишь? Особенно тогда, когда я на тебе лежу. Удобно. Тепло. Мягко. Нет, не мешаешь.
— Как твоя задница поживает?
— Недееспособна ближайшие дни.
— Хуево.
— Ага, — зевает и ерзает. Специально или нет, не интересуюсь, подхватив пальцами подбородок, приподнимаю его лицо и целую. Как-то до непривычного для себя же трепетно, с несвойственной мне нежностью. Прижимается сильнее, хотя куда уж там, и так вдавил собой в матрац, даже дышать тяжело стало. И уж лучше задохнусь вот так под ним, чем отпущу.
Страстью нежность прогнана. Поцелуи выпивающие, высасывающие. Тела напряженные.
— Сука ты апельсиновая. Спать же теперь не смогу, — шепчет в губы, а я лица его не вижу, темно. Глаз выколи.
— Сможешь, — перекатываюсь, подминая под себя, запускаю руку в его штаны, сжимая в руке рвущийся из одежды на волю стояк. Как же легко его завести. Льстит. Он ведь со мной такой. Именно со мной. Глажу вздыбленную плоть, скольжу ладонью во влажной длине. У самого крыша едет, медленно, но верно.
— Вместе, — расстегивает нетерпеливо джинсы мои. В моей руке наши члены, горячие, трущиеся друг о друга. Его рука на моей, темп задает, его губы на моих с рваными вдохами. Дрожит. Чувствительный до сумасшествия. Стоило обдать горячим дыханием влажную от поцелуя шею, как выгибается сильнее, резко рванув рукой сверху вниз и плавно вверх подняв.
Так мало нужно, чтобы взорваться.
Как мало нужно, чтобы чувствовать себя цельным. Рядом с ним цельным.
И как правильно вот так кончать вместе. Когда сперма, смешанная, по рукам стекает.
Хочу быть с ним всегда.
Хочу его всегда.
МНОГО.
Рядом.
К себе.
Приклеил бы, обмотал бы пластырем вокруг наших тел, как в куколку. Я и он. Остальное нахуй.
— Салфетки на нижней полке в тумбочке, возьми, я не дотянусь.
Достаю и вытираю его руку, свою руку. Лежит, раскинувшись, даже штаны назад не натянул. Скотина наглая. Наклоняюсь поправить его одежду и, не удержавшись, облизываю уже опавшую плоть, слизав капельки семени, а после надеваю спортивки.
— М-м-м, вкусно?
— Дать попробовать?
— С твоих губ? Давай, по-другому — нет.
— Брезгуешь?
— Сосать не мужское дело. Не то, чтобы противно, просто дико и неправильно. Не представляю себя с членом во рту.
— Узко мыслишь, — не став спорить, поднимаюсь к его губам. У всех свои заебы, и некоторые со временем уходят. Нет? Так нет. Минет делать никто не обязан. Я захотел — я отсосал. Он не хочет — он не сосет. Все проще простого. Пусть хоть так, главное — рядом, главное — подпускает.
— Целуй и спать.
Так и поступаю, укрыв по самые уши его. И еще долго не могу уснуть, хотя он давно тихо сопит мне в плечо. Думаю ни о чем. Просто мысли витают далеко-далеко. Пытаются будущее усмотреть, что невозможно…
========== -21- ==========
POV Герман.
— Убери руку, — огрызаюсь шепотом и уже в который раз спихиваю его настырную ладонь со своего бедра. Нет, я, конечно, давно в курсе, что он идиот, но, блять, настолько? Настолько, чтобы сидеть и тискать мою ширинку, намереваясь внутрь влезть? Это, пардон, но пиздец.
— Расслабься ты, мы на последней парте, в аудитории шумно и под партой нихуя не видно, ты панель видишь, в которую ногами упираешься? — заискивающе шепчет, не упустив возможности, отстраняясь, пройтись губами по открытой шее. Где, по моей убедительной просьбе, он не ставит засосов, чего не скажешь о плечах, спине, животе, ну и так далее.
Панель-то я, мать его, вижу. А еще вижу тридцать человек, которые от моего неосторожного жеста могут все понять. Ему, может, и глубоко насрать на то, что и кто подумает, а мне такого счастья не надо. Одно дело — дома и в кровати, когда только вдвоем, а здесь? На людях? Ебануться.
— Тихон, сука, не зли меня, — перехожу на шипение, но скинуть его руку, что уже успела расстегнуть ширинку и пробраться внутрь, не могу. Ибо в этот самый момент в меня вперила свои черные глаза-пуговки наша зав. Знаете, как любят делать преподы? Рассказывает материал и пялится, вот просто так бессмысленно, выбрала точку, в которую можно тупиться, и пиздит себе на здоровье. И что тут прикажете делать?
— Т-ш-ш, тебе понравится, — рука крепче сжимает моего предателя. Который, несмотря на то, как яро я сопротивляюсь, подбирая выражения позаковыристее, да обзывая пообиднее, уже по стойке смирно стоит.
Что скрывать? Это чертовски приятно и остро. Непривычно. Ново. И крышесносно, как и все с ним… Когда адреналин начинает медленно разливаться по телу, в висках все громче пульсирует кровь, а руки приходится сжимать в кулаки, иначе дрожь пальцев может выдать мое неспокойствие.
Выражение лица Тихона почти скучающее, якобы сосредоточенное на внимательном слушании монотонного бормотания училки. И вроде он все тот же, что и раньше, типичный мудень, самоуверенный до чертиков и наглый, дебильная улыбка во всю его оснащенную белоснежными зубами челюсть, он такой же… не считая новоявленного блеска его глаз. Этот гребаный блеск я вижу уже больше недели наших с ним постоянных совместных ночевок. Причем каждодневных. Не то, чтобы я против, нет. Меня это даже прикалывает. Секс в душе по утрам, на кухонном столе после завтрака или сразу по его приходу, не доходя до комнаты. На узком диване, скатываясь после на пол, на мягкий пушистый ковер, и подолгу, медленно и терпеливо трахаясь, лаская до искр из глаз. Или у стены, перед его уходом на учебу/работу, быстро и рвано, так что потом задница зудит, и ноги дрожат после оргазма. Вся неделя пролетела, как ядерный коктейль. Каждая ночь с пиздец какими эмоциями и ощущениями.
Это ново. Это жарко. Вставляет. Подсаживает, как наркотик. Хочешь еще… еще… еще.
Но как бы ни было круто… нежность, которую я иногда улавливаю в его глазах, пугает. Этот чертов блеск, когда он смотрит на меня, и улыбка лукавая, сладкая почти до приторности. Так девушке любимой улыбаются. Или тому, по кому с ума сходишь. Но не парню… это же ненормально. Неправильно это. Я, хоть и негласно, согласился на подобные отношения, но если он назовет меня своим парнем, я ему череп проломлю. Серьезно.
А вот сейчас его мутная зелень искрит эмоциями и возбуждением, но лицо будто каменное. И не скажешь, что в данный момент он дрочит мне под партой. Ну да, рука не на месте, ну да, сидит он возле меня довольно близко, но чтобы золотой ученик универа и таким непотребством, да прямо на паре? Да ни за что. Никто ж даже не поверит, если и скажешь.
А я, думаете, так могу? Ебальник кирпичом и полное отсутствие эмоций на лице? По-вашему, такое легко стерпеть? Или скрыть? Я даже описать не могу, насколько меня сейчас колбасит, чувствуя, как его рука скользит по уже влажному от смазки члену. Гладит неспешно, а после сжимает в широкой ладони ровно настолько, насколько нужно. Именно так, как он стоны из моей груди вырывал. Так, как он доводил до срыва голоса и шепота безумного. Когда я царапал его или простынь, или стену, похуй что. Но это дома было, где можно хоть реветь в голос, а здесь даже тихий стон палево. Лишнее движение дает подозрение.
Поняв, что, если начну кипишевать, добьюсь лишь того, что спалю всю контору, откидываюсь себе на спинку стула, съехав вниз, полусвисая. Расставляю шире ноги для удобства. Руки складываю на груди и, раздраженно приподняв бровь, смотрю четко перед собой.
Если чего-то нельзя избежать, то надо что сделать? Верно, блять, расслабиться и получать удовольствие. Что несколько сложно из-за специфической ситуации… это я про расслабиться.
А рука-то его ускорилась, а член-то уже каменный. И у меня глаза почти навыкате, перед глазами мутная пелена, кровь в ушах шумит, в висках стучит оглушающе, и во рту пересохло. Облизываю пересохшие губы, сильнее сжимаю руки в кулаки, впиваясь короткими ногтями в кожу. Едва сдерживаюсь, чтобы не начать по привычке двигать бедрами в такт его руке…
— Ты что дел… — испуганно опускаю глаза и, дабы не взвыть в голос, проглатываю последние слова. Прокашливаюсь в кулак, когда эта сволочь, якобы уронив мобильник, ныряет под стол и без зазрений совести начинает сосать. Активно так сосет, правда, без его любимых пошлых причмокивающих звуков. Заглатывает по самые яйца, облизывает алеющую головку. А я…
А я, как ебло телячье, утыкаюсь в собственные руки, поставив локти на стол. Приоткрыв рот в немом крике, тяжело дыша, попеременно то облизывая губы, то кусая почти до крови, чтобы только не выдать себя. И мне, с одной стороны, уж очень посмотреть хочется на то, как он ласкает меня, как развратно выглядит, на губы его влажные от слюны и смазки. А с другой… я его упиздить готов, об стенку головой уебать за то, что такую чернь творит.
— Кончай… — тихий-тихий шепоток, развратно-хриплый. И мне стало так похуй на то, что кто-то может увидеть или услышать… на все похуй, когда его губы плотным колечком сжимают головку, а рука ритмично надрачивает. Кончить? Да без проблем. Подаюсь чуть вперед, проталкиваюсь глубже в рот его и кончаю, прикусив большой палец и прикрыв глаза. Вздрагиваю всем телом от силы оргазма, от того, как сокращается мой член, выплескивая белесую вязкую жидкость. Смотрю на эту сволочь, шумно выдохнув.
А вид у него, как у кота, что сливок обожрался. Довольный… пиздец. И тоненькая струйка спермы стекает с губы на подбородок, а он, улыбнувшись, собирает ее пальцем и слизывает. Нормально?
— Сука, ненавижу тебя, — застегиваю штаны и ложусь на парту, дожидаясь конца учебного часа. Моему возмущению нет предела. Потому как наваждение прошло, я осознаю, что, блять, он натворил.
— Ага, не за что, — ехидный смешок на ухо.
Часом позже мы поругались. Громко. И не менее бурно, чем после потрахались в туалете для персонала на третьем этаже. Правда, я послал его нахуй, как только кончил, и свалил с Максом, которого любезно попросил за мной заехать. По другу я соскучился, потому даже малейшего сожаления о поступке у меня не проскочило. Ну, послал, и что? Он, падла, заслужил, хотя и я хорош, задницу подставил, на кафель светло-бежевый кончил, губу его искусал, а потом: «Нахуй пошел, уебок». Не прав — знаю. Но признать? Не дождется.
— Новости есть? — издалека начинает Макс. Знаю его замашки, из года в год не меняющиеся. Прямо он не любит спрашивать, сразу вокруг бродит, вынюхивает то, что ему нужно, и сам после додумывает. Ему голые факты не так важны, как незначительные детали.
— Есть, — киваю и закуриваю. Свалил ведь от Маркелова по-быстрому, даже не покурил после секса, не дело.
— Да я вижу по тебе, у тебя вид, словно тебя минут пятнадцать назад хорошенько трахнули, — усмехается, поворачивая к дому.
— В точку, мой голубой друг, в гребаную точку, — выдохнув, отвечаю, тру переносицу и зеваю. Последнее время я то слишком много сплю, то катастрофически не высыпаюсь.
— И как оно?
— Честно? Настолько охуенно, что пугает. Чертовски сильно пугает, — признаюсь, радуясь, что он приехал за мной один. Инфа не для Пашкиных ушей, уж он-то мастак подъебать меня невовремя.
— Отпусти себя и живи в свое удовольствие, кто, как не ты, лучше всего знает, что, когда, как и с кем тебе нужно? Расслабься, Гер, и если еще раз увижу тебя в такую погоду в косухе, пусть и байка теплая под ней, получишь пизды. Понял? Я заебался каждую зиму, осень, весну, да, блять, постоянно, круглый год смотреть за твоей безответственной задницей. Неужели так сложно одеться нормально? Я так много прошу?
— Я ненавижу пуховики, куртки, пальто и так далее, кто как ни ты это знаешь.
— Я много чего ненавижу, но здоровье важнее. И с каждым годом его не прибавляется, уж поверь.
— Бля, ты такая зануда… Как тебя Паша терпит?
— Это к нему, не ко мне. И вопрос задан неверно, как я его терплю, а не он меня. Потому что грыземся мы редко, но метко и из-за его гребаных косяков.
— Я-то думаю, с хуя ли ты, Биба, приехал без Бобы. Неприятности в Раю?
— Да бесит его ревность постоянная.
— Кто на этот раз?
— Фанат. Блондин высокий, симпатичный и явно не совсем традиционной ориентации. Занятный малый. Весь в тату, пирсинг, дреды. Аккуратный. Ухоженный, весь с иголочки. Только вот не мое, я совершенно не таких, как он, люблю, а Паше это докажешь? Он же, как истеричная жена, сразу шипит, словно я не просто посмотрел и улыбнулся вежливо, а уже взял и на виду всех разложил и трахнул.
— Оу… — многозначительно выдаю, не зная, что тут сказать. Ревность? Это что за зверь такой? Я помню, как-то вспылил, когда к моей девочке лез какой-то мудак, но я не доктор, что это было: ревность или банальная злость и чувство собственника, сработавшее тогда.
— Я люблю его, люблю так сильно, что иногда, кажется, это нам и мешает. Я прощаю. Я молчу. Я терплю. Я многое отпускаю. Выслушиваю. Меняюсь. Крою себя под него, хочу стать идеальным в его глазах, лучшим. Он же, скотина, как с картинки. Гребаное совершенство с этими блядскими светлыми глазами и бледными губами. Пластичная шлюха в постели, а в следующую ночь, трахая меня, он кажется почти животным, на грани между грубостью и дикой страстью. Я не могу объяснить тебе, что это, но одно знаю точно — без него я загнусь… А он психует, как баба.
— То есть, и ты, и он, ну вы оба…
— Меняемся, ага.
— Круто. И как тебе больше нравится?
— Ах ты, извращенный сукин сын, я тут душу изливаю, а ему интересно, что круче: трахать в задницу или свою подставлять! — хохочет, откинувшись на сидении. Ну, не молодец ли я? Всего одним дебильным вопросом развеселил расстроенного друга.
— Ты не ответил, — улыбаюсь, чуть прищурившись.
— Честно? Я не знаю. Иногда хочется дать, иногда взять. Все зависит от настроения, атмосферы, отношений. Да от всего зависит, — пожимает плечами, выходя из машины. — А вообще, я, например, люблю эксперименты, да и Паша тоже, потому проблем нет. Некоторые непреклонно выстраивают позиции пасса или актива. Попробуй и так, и так, тогда поймешь, что тебе ближе.
— Эксперт хуев, — пихаю в плечо, смеясь. Напряжение уходит всегда и в любом нашем с ним разговоре. Наедине мы можем говорить о чем угодно, безо всякого стеснения и зажимок. Я доверяю ему больше, чем самому себе, как и он. Тогда чего скрывать? Кого бояться?
Паша в самом деле психованно насиловал ноутбук, когда мы вошли. А еще жрал пиццу с кукурузой, любимую Макса и ненавидимую им. Хотя, когда он злой, обиженный или виноватый, то начинает жрать все без разбору. На Максима он не смотрел, активно делая вид, что пиздец как занят разглядыванием какого-то бреда на ютубе. И зря… ибо если первый игнорил, то второй методично заливался вискарем у меня в комнате, развалившись на кровати с пустым взглядом прямо в стену. Хотелось дать по симпатичному еблишку блондинке. Вот подойти и этим же ноутом в его руках проломить череп, но Макс попросил не влезать, сказал, им не по пятнадцать — сами разберутся или не разберутся, но уж точно должны все сделать они, не я.
Вечер стремительно приближался. За окном, медленно оседая на землю, падал первый в этом году снег. Красиво. Одиноко. И охуенно грустно.
Зима для меня тяжелое время. Депрессивное. Меланхоличное.
Зима — время непрошенных воспоминаний. Похороненных где-то там глубоко на девять месяцев. И воскресающих на оставшиеся три.
Зима чертовски отвратительная пора года. Она никогда и ничего хорошего мне как не принесла, так и не приносит.
Зима — это время моих сомнений. Самокопаний. И, зачастую, посещения города моих корней.
Раньше я любил снег. Любил подолгу гулять на заснеженных улицах, отмораживая руки и нос. Лепить с братом разные причудливые вещицы. Валять друг друга в сугробах, сыпать за шиворот быстро тающие белоснежные хлопья. А после мокрыми и смеющимися бежать домой или в ближайшее кафе, чтобы выпить почти залпом обжигающий чай или же какао. Съесть по пирожному, причитая, что они слишком сладкие, а после снова смеяться тому, что мысли сходятся, и строить планы на будущее. Именно гребаной зимой мы с Сеней смотрели вперед с надеждой. Именно она вселяла надежду, она словно давала обещание своей сказочной атмосферой, что все когда-нибудь сбудется. Все будет.