Разжимает, наконец, затекшие от его хватки запястья. Прижимает к стене своим телом, пиявкой в кожу шеи впивается. Сука… засосы останутся. Снова. Дергаюсь недовольно, бью в плечо кулаком, проезжаясь разбитыми костяшками по жесткой ткани его пуловера. Шиплю сдавленно и уже не знаю, что же бесит сильнее: эта боль или гнетущее чувство внутри…
Все испорчено, полетело к ебеням из-за вот такой призрачной страсти. Пусть и так хорошо. Пусть вопить в голос от кайфа хочется и глаза закатывать от удовольствия, но оно явно не стоит того, чтобы поганить себе жизнь… Чтобы гробить собственное будущее, да еще и близких мне людей подставлять. Все из-за страсти? Из-за ебаной гомоебли? Да ну нахуй…
Мысли говорят об одном, в голове, словно безумный рой пизданутых в конец пчел, которые разрывают ее на части. А тело… Тело к нему тянется. Сердце уже галопом понеслось, барабаня о ребра, как бешеное. От каждого касания словно искры выбиваются. И я чувствую, что, блять, практически горю.
Это… почти больно, вот так вспыхивать желанием. На грани обморока, когда поцелуй словно силы высасывает. Губы немеют от взаимной борьбы, когда не уступает ни один. Когда сталкиваешься зубами и шипишь, но не отстраняешься. А шмотье трещит по швам от грубых рывков.
Кожа горит от грубых поцелуев. А лопатки свело нахуй от того, как я прогибаюсь, влипая в его грудь. Как подставляюсь под это остервенение. Сам поворачиваюсь к нему спиной, откидываю голову на его плечо. Чувствую руки, скользящие по телу. Словно угадывающие каждое мое желание. Дыхание его, опаляющее… на шее, плечах. Укусы легкие, не жалящие, возбуждающие еще сильнее.
В стену лбом утыкаюсь, смаргивая капельку пота, повисшую на ресницах. Скребу обои, пытаясь хоть как-то совладать с собой и не упасть нахуй, потому как тело ватно-расслабленное. Расплавилось от его толчков медленных. Мучительных, мягко скользящих. Оголенным нервом себя чувствую, вздрагивая от каждого касания.
Переплетает наши руки, прижимая своими ладонями мои к стене над нашими головами. Вылизывает и без того взмокшую шею. Хрипло стонет на ухо… Садист.
Тело сводит в предоргазменной судороге. Мне всего одно касание бы, я точно кончу, но он не дает…. Доводя почти до потери сознания, заставляя плавать на грани, но не делать этот крохотный шаг к освобождению.
Его не меньше меня вставляет, судя по тому, как загнанно он дышит, и как шибает в его груди сердце, эхом отдавая в мою спину.
Не могу терпеть. Готов уже умолять, лишь бы он дал мне, наконец, выплеснуть это все из себя.
Слишком остро все. Перед глазами темнеет, в голове гул.
Это сильнее меня… Кончаю, не коснувшись себя, лишь нечаянно писанув влажной головкой по холодной стене. Обвисаю в его руках, чувствуя, как мутнеет перед глазами.
…
— Ты как? — две пары взволнованных глаз напротив. То, что полуголый Тихон тут, я не удивлен, но Макс? Он, может, еще и видел что-то?
— Да нормально, а что такое? — расклеиваю пересохшие губы, бегая по ним глазами.
— Ты сознание потерял. И минут пятнадцать не очухивался, я уже скорую хотел вызывать.
— Это все он, — тычу пальцем в Маркелова. — Слишком хорошо трахает, — со смешком выдавливаю, и, судя по лицу друга моего, он не удивлен. А то как же, эксперт хуев… — Хоть бы один догадался стакан воды принести, я тут как бы помираю.
— Хоть бы раз сразу на столик, что рядом стоит, посмотрел, прежде чем пиздеть, — закатывает глаза Макс и уходит от нас. Ну вот как всегда…
…
— Ну, здравствуй, сын, — голос из моих кошмаров, как стайка противных насекомых, пробирается в уши и травмирует мой мозг. Моргаю пару раз, пытаясь отогнать такой похожий и непохожий образ. Смотрю, надеясь, что он, как дымка, растворится и что это типичный глюк зимнего периода, когда у меня крыша отчаливает. Но нет… он стоит напротив, живой, здоровый и самый что ни на есть настоящий.
— Вижу, ты не слишком рад нашей встрече. Что справедливо, по сути. Однако… я смотрю, ты времени зря не терял. Испортил себе репутацию — хуже некуда.
— Хорошо же ты начинаешь разговор после стольких лет разлуки, папа, — ядовито выдавливаю из себя. Готовый давиться на месте, провалиться сквозь землю, упасть с остановкой сердца, только бы не видеть его, стоящего напротив в отглаженном костюме, начищенных туфлях и с проседью в когда-то темных волосах.
— Я не горю желанием даже жать тебе руку, узнав, что ты у нас, мягко говоря, не такой оказался.
— Бракованный, да? — усмехаюсь, а внутри дрожит все. Он хуже призрака в тысячи раз. Ведь видение могло смотреть своими полупрозрачными глазами, причинять боль, но не унижать одним лишь взглядом точно таких же глаз, как мои.
— Ты ведь и сам прекрасно знаешь, что я всегда любил Арсения больше тебя, в тебе было слишком много бунтарства. Он был мягким мальчишкой. Таким похожим и таким непохожим на тебя.
— Его нет, есть лишь я, и я не просил объявляться в жизни моей снова. Как видишь, живу. Не бедствую. Мозги себе не ебу.
— Как некрасиво, — поджимает свои тонкие сухие губы. — Я хотел встретиться с тобой по делу. И любезно упросил Тихона организовать нам с тобой разговор. Так как знаю, что ты его подстилка, а он босс необходимой мне крупной компании, а этот блондинистый сученок тянет до невозможного долго, мешая моей фирме разрастись и начать, наконец, процветать в полную силу. Изначально я не хотел ему вредить, да и ресурсов маловато, чтобы бросаться на такую крупную рыбу, как он, в одиночку, но с недавнего времени у меня появилась влиятельная союзница. Однако и этого может быть мало. Мне нужна твоя помощь на взаимовыгодных условиях. Я отдам тебе некоторую часть акций и оформлю на тебя фирму в наследство, если ты поможешь мне крупно подставить Маркелова.
Пытаюсь возразить, но он коронным жестом, взмахом руки затыкает.
— Если ты поможешь мне… нам, — исправляется, — то частично очистишь себя в глазах влиятельных людей, с которыми тебе придется в будущем вести дела. Мужеложство забудется, как глупая юношеская ошибка, твоя группа будет просто временным увлечением, и все взглянут на Филатенкова не как на отброса, фрика, урода, бунтаря, да как угодно, а как на одумавшегося мозговитого мальчишку, который послушал отца и встал на ноги, гордо вздернув подбородок, как и надлежит нашей семье.
— Мне нахуй не нужна твоя фирма. И ты вместе с ней, — иду к двери этого маленького, но оборудованного кабинета, которая, к несчастью, оказывается заперта. Когда он успел?
— А я у тебя не спрашиваю, я ставлю тебя перед фактом. Ты мне поможешь потрепать Маркелова, взамен на твое спокойствие и неприкосновенность с моей стороны. Мы можем даже не пересекаться в будущем, коль тебе будет так угодно, но сейчас ты выполнишь все, что я сказал, — такой знакомый до боли метал в голосе. Такие полные гнева и презрения глаза напротив.
Так и хочется спросить: за что? Вот за что он так меня ненавидит? Я ведь оправдывал его тогда, много лет назад, когда он пил и избивал меня. Я пытался понять, сбрасывал все на нестерпимую боль потери, которая и у меня в груди горела, но сейчас, сейчас за что он ненавидит? Я ведь единственная родная душа для него.
— Как вижу, мы друг друга поняли. Вот тебе моя визитка, позвонишь мне через неделю, и я расскажу тебе детали того, что и как нужно сделать. Первым заданием будет выписать вот эти номера из его записной книжки в телефоне. Теперь свободен.
Дверь открыта, как белый туннель после смерти, как освобождение от долгих нестерпимых мук. На негнущихся ногах медленно выхожу, словно зомби глядя ровно перед собой, опустив остекленевшие глаза в пол. Высушил. Выпотрошил. Растоптал. Вот так, парой предложений, тяжелым взглядом и полным отсутствием малейшей теплоты. Напомнил мне о моей никчемности. О бесконечно оплакиваемой потере, обо всем. Он вернул прошлое, расковырял раны. И меня почти придавливает к полу от силы боли, что въедается во внутренности, пришибает от безнадежности, что дымкой мысли путает.
— Гер? Что случилось? — кто-то на ухо, встряска за плечи. Крепкие руки, прижимающие к себе и знакомый терпкий запах. Макс… От осознания того, что лишь этому человеку я по-настоящему искренне нужен, лишь ему, спустя годы, после всего, что вместе перетерпели. Только ему не плевать, только он знает, чего стоило мне выкарабкаться из того дерьма, в котором я сидел.
— Т-ш-ш, половинка, ты чего? — Ничего не вижу перед собой, чувствуя предательскую влагу на глазах. Как же стыдно в который раз в немалом возрасте плакать от воспоминаний, не в силах совладать с болью.
Слезы — слабость, это было вбито мне вместе с ударами. Слезы — позор. Но я не могу остановить процесс, который запущен. От того, как они солеными дорожками стекают по щекам, мне не становится легче, нет. Просто… просто вот так, и все. Господи, да какое кому дело? Никому, правильно. Дело было лишь маме, Сене, а теперь Максу. Они никогда, ни разу не осудили меня за это, не кричали с пеной у рта, что я мужик, на то и пишут все и твердят, что мы должны быть скупы на слезы, но как? Как тогда выплескивать это раздирающее нутро безумие из себя? Кричать? На кого? Биться? С кем? Разве кто-то, кроме зачинщика, виноват в боли?
— Отец, — единственное, что я в силах сейчас произнести, и то мне кажется, это слово способно убить меня. Изрезать острыми ножами горло. Отравить, как угарным газом. Отвратительное слово. Болезненно-ядовитое. Мне его говорить неохота, только если с кровью выблевать. Отец… ненавижу. Так сильно, что кажется, убил бы, но не его, себя. Чтобы это все угасло и перестало терзать.
— Твою мать, где ты видел его?
— Он сказал, что это Тихон организовал нашу встречу с ним. А мне вообще с номера Маркелова СМС пришла, чтобы встретиться. Я и пошел, впервые, как идиот, пошел к нему на встречу, когда всегда подобное игнорировал. Сходил, блять, — смаргиваю слезы прямо на плечо Максу. Держусь за него, как за последнюю опору. — Я такой еблан, кретин тупоголовый. Сука, как был дебилом, так и остался.
— Успокойся, дыши глубже, ну же, или ты снова хочешь истерики и нервного срыва, а там больница, которую ты ненавидишь.
— Не хочу. Но, блять, как же больно. Такое чувство, что грудь вскрыли.
Отодвигаюсь, лежа теперь на боку, в паре сантиметров от друга. Его глаза внимательные. В них столько понимания, что меня захлестывает, и я едва сдерживаю новую волну слез, грозящих перерасти в рыдание. Как баба… Чертов бракованный ублюдок. Ты че разнылся, а? Грызу себя сам же за больное, пытаясь прогнать одно ощущение другим.
— Вот так, ты же можешь, — сдержанно улыбается, поправляет сбившиеся пряди, засовывая те мне за ухо. — Тебе надо постричься. Поесть. Прогуляться со мной. Поговорить с Тихоном. И позвонить Коле с благодарностью за то, что тот снова договорился о переводе на заочку. Так что возрадуйся, не все так плохо.
— Гребаный оптимист.
— Ну, кому-то же из нас нужно? Давай я позвоню в доставку, закажу нам твоих любимых ролов и пиццу.
— И пирог вишневый.
— И пирог вишневый закажу. А ты пока иди, сопли смой, переоденься, причешись и будь готов к приходу твоего блондина.
— Какой ты добрый, — выдыхаю, но я и вправду уже успокоился и знаю прекрасно, что если бы не Макс, я бы бился в истерике или еще чего натворил. А так обошлись минимальными потерями в виде снова задушенной гордости, вымазанными в соплях плечами Макса и моими покрасневшими вампирьими глазами.
Боль… она никогда не успокоится до конца, я к ней даже привык, как к постоянному союзнику, врагу и другу, она для меня все. И двигатель. И встряска. И напоминание…
…
— Зачем? — похоже, этот вопрос терзает больше всего.
— Гер, у меня отец при смерти лежит, он — единственное, что у меня есть, хоть и не виделись годами и не общались даже. А твой же жив, здоров и хотел тебя увидеть. Почему тогда не навести мосты? Для вас ведь не все потеряно. Пока он жив, есть шанс восстановить семью, грех им не воспользоваться. Я лишь помочь хотел.
— Помочь? Ему? Ты знаешь, что он с тобой сделать хочет? — закипаю, выкинув из головы всю свою обличительную речь, что я придумал. Теперь я хочу его колоть, резать. Терзать словами. Вылить на него планы своего отца, которые все равно не собирался претворять в жизнь.
— Он хочет объединить наши предприятия, так как у него довольно плачевно все и зыбко.
— Нет, Маркелов. Он объединил свои усилия с какой-то блядью и хочет тебя утопить. Он просил меня помочь тебя подставить, наивная ты блондинка. И я бы мог. Просто взять и выписать номера из твоего телефона, что ты по привычке бросил на столик, войдя в мою квартиру. Но тебе повезло, что я ненавижу его больше, чем тебя, — выплевываю каждое слово. — Какое ты имел право решать за меня, что для меня лучше, а? Какое гребаное, мать его, право ты имел сталкивать меня с человеком, один лишь взгляд которого вскрывает мне грудную клетку?!
— Гер…
— Заткнись! Ты уже все, что мог, сказал и сделал. Достаточно. С меня теперь достаточно. Ни один, даже самый охуенный секс, самый крышесносящий, самый безумный, не стоит вот такой боли. Все это не стоит.
— Я ведь хотел как лучше. Он был искренним, выглядел несчастным и безумно скучающим по сыну.
— А ты повелся, как малолетний идиот. Он интриган со стажем. Обманщик. Жестокий тиран, когда нужно.
— Я не прав. Признаю. Но давай успокоимся, хорошо? Бывает, что пары ссорятся, это нормально. У всех проблемы, этого не избежать.
— Мы. Не. Пара, — чеканю каждое слово, спокойно, уверено и прямо в глаза.
— Хорошо, мы не пара, но у нас своего рода отношения. И неурядицы встречаются у всех на пути.
— Тихон, это конец. Точка. Большая крупная точка на всем, что было и есть, уже не будет. Смирись.
— Я люблю тебя, Гер.
— Тогда я и вправду принял верное решение все закончить, — сомнений нет. Канат обрублен. Даже тонкие нити порваны.
Трезвость ума в принятии этого решения меня удивляет. И я крепок в вере в правильность своего решения. Иначе быть не могло. Я не хочу гробить свою жизнь. Нервы. Если он пошел на такое из мнимой заботы, он может вытворить куда большее в будущем. Да и не уверен я, что будущее с ним — это то, чего я хочу. Ведь чувств по-прежнему нет, как и не было. Лишь симпатия, страсть, желание. Было хорошо, по-настоящему хорошо, но теперь пора прекращать это.
— Ты уверен? — глаза потухли у стоящего напротив. Но ни единый мускул на красивом лице не дрогнул.
Киваю в ответ. Выдерживаю взгляд, что тяжелый, как плита бетонная, и грозит прибить меня к полу не хуже отца. Твердость. Вот чего не хватает мне. А у него она есть. Ему не нравится то, что произошло. Возможно, больно, но это незаметно. Словно внутри рычаг, которым он, как отрубают свет, вырубил у себя внутри мешающие чувства. А были ли они, может, слова его — фарс? Хотя… Я давно заметил его взгляд, его касания, отдающие куда большим, чем просто желание. Значит, я, вероятно, впервые за всю жизнь поступаю правильно.
— Делаем вид, что чужие, незнакомые, обычные прохожие?
— Именно.
В два шага преодолевает между нами расстояние. Целует, обхватив мое лицо руками. А в этом кратком поцелуе тонны горечи. Моря невысказанных чувств. Его любовь, вот здесь… на кончике языка. Капля еще неубитой страсти. Грамм нежности. В коротких тридцати секундах вся наша история. От начала до конечной точки.
— Прощай, Герман. — Щелчок закрываемой двери. Тихие шаги где-то сверху.
Наверное, другой бы расстроился. Почувствовал опустошение. Мимолетную или же сильную боль. А мне плевать. Настолько сильно, что я сам себе удивляюсь. Может, еще не осознал? Или же мне и в самом деле откровенно похуй? Сложно сказать, но я надеюсь на лучшее. Мне не шестнадцать. Мне двадцать три, и я просто обязан начать своими руками не гробить, а улучшать качество собственной жизни. Справиться с гнетущими воспоминаниями, навсегда закрыв их в долгий ящик. Отодвинуть куда-то далеко, где бы он спокойно пылился. И шагать уверенно вперед. Пора уже… пора.
========== Эпилог. ==========
Страшнее всего признаться самому себе в собственной неправоте. В поспешности. Перед другими скрыть свой стыд можно научиться довольно легко, но перед самим собой? Как оправдаться в собственных глазах?
Вопросы терзали Германа с завидной регулярностью. Причем одни были краше других. Он ломал в тысячный раз голову над тем, как допустил он, сам допустил такие разительные перемены? Почему не взял все в свои руки? Почему плыл по течению? Почему слишком поздно осознал, что Маркелов был не просто страстью и блондинистым трахом, он был тем, кто скрашивал эти муторные, однотипные, словно однояйцевые близнецы, будни?