– А откуда взялись Белые горы?
– А почему у тебя голова лысая?
– А почему из твоих пальцев искры вылетают?
Перед доброй, но строгой родительницей Роговладой Мила слегка робела, а за Твердяной бегала хвостиком и тормошила её едва ли не каждое мгновение, даже когда той хотелось отдохнуть после длинного рабочего дня. Засыпать она соглашалась только на пушистом ложе из чёрного кошачьего меха, под долгое убаюкивающее мурчание. В зверином облике Мила родительницу и сестру не различала – лишь бы тёплая урчащая кошка была под боком, и они баюкали её по очереди: один вечер – Твердяна, другой – Роговлада, смотря по тому, кто из них меньше устал.
Подрастая, Мила из девочки превращалась в красивую девушку – как и все в её роду, синеглазую и черноволосую; конечно же, она начала бегать на гулянья, и в обязанность Твердяны входило встречать её и присматривать, чтобы кто-нибудь сестру не обидел. В кузне она уже вышла из должности «подай-принеси», научившись владеть молотом и тянуть сталь руками. Начала она и понемногу узнавать, что такое волшба, училась плести сияющие узоры и слышать их песни. У каждого узора было своё назначение, своё имя и своя песня; названия составлялись из имён богинь Лалады и Огуни, к которым прибавлялись обычные человеческие имена. На имени «Огунь» основывалась по большей части оружейная волшба, а «Лалада» чаще служила для волшбы охранной, хотя встречались и их сочетания. Песня узора звучала в голове у мастерицы – без слов, один лишь тягучий звон, который складывался в ряды и лады. Отдалённо он напоминал звук пилы, которую сгибают и разгибают, играя на ней смычком, как на гудке. Пробовала себя Твердяна и в изготовлении украшений; свои первые серёжки она преподнесла Миле, и та, до сих пор не слишком избалованная подарками от родителей, очень обрадовалась и стала носить их с гордостью, хоть и были они весьма скромны и украшены недорогим камнем – бирюзой, под цвет её глаз.
Что с волшбой шутки плохи, Твердяна прочувствовала на собственной шкуре, и за это знание ей пришлось дорого заплатить. Один неловкий удар молота по оплетённой узором заготовке клинка – и кожу с половины лица словно содрала жестокая когтистая лапа. От боли Твердяна на несколько мгновений лишилась всех чувств, ослепнув и оглохнув – только многощупальцевое огненное чудовище терзало половину черепа, проникая сквозь кожу и стремясь прогрызть кости.
– …впредь наука тебе будет, – гудел голос родительницы, пробиваясь сквозь густую пелену визжащего шума. – На своих ошибках только и можно учиться.
Твердяна сцепила зубы и зашипела: кто-то словно вытягивал из её лица жилы и нервы. К одному глазу зрение вернулось раньше, чем к другому, и она увидела обрывки светящегося узора на пальцах у Роговлады. Его-то она и вытаскивала из лица неудачливой ученицы.
– Терпи, терпи, – сурово молвила она. И добавила уже чуть мягче, с тёплыми утешительными нотками: – Ничего… У нашей сестры без шрамов не бывает, дитятко. Обычное дело. И у бывалых мастериц промахи случаются, не только у подмастерьев неопытных.
Твердяне, одолеваемой болью, уж не до работы было, и родительница отпустила её домой, когда солнце стояло ещё высоко – в самый разгар дня. Матушка Благиня, увидев её замотанное тряпицей лицо, так и села на лавку, а Мила, дрожащими пальцами дотронувшись до повязки, со слезами пролепетала:
– Что… что стряслось, сестрица?
– Покорябало слегка волшбой, – нехотя ответила Твердяна. И попыталась отшутиться: – Да чего там! Суженая меня и такою полюбит, коль настоящая она моя половинка.
Лишь к вечеру она решилась заглянуть под повязку и, увидев своё отражение в медном зеркале, поняла: нелегко придётся суженой, когда та увидит свою избранницу.
– Экая образина, – хмыкнула молодая оружейница, трогая кончиками пальцев бугристую, синевато-багровую кожу.
Ровно половина лица превратилась в незнамо что. Глаз на этой стороне, к счастью, не пострадал, но видок стал – мороз по коже… Как бы не испугалась суженая и не убежала куда глаза глядят от такой «красоты»!
– Ничего, ничего, водичка из Тиши всё излечит, – не теряла надежды матушка Благиня.
Чудесная вода прогнала остатки боли, сняла покраснение и убрала блестящие, сочащиеся прозрачной жидкостью волдыри. Лишь сиреневая жилистая сеточка осталась на пострадавшей половине, да неровности никак не изглаживались. Кожа напоминала поверхность ноздреватого блина. На работу Твердяна приходила с замотанным повязкой лицом, хоть и уговаривали её сёстры по ремеслу:
– Да ладно тебе! Тут все свои, стесняться некого. А с лица не воду пить…
У многих из них тоже имелись шрамы, но им повезло больше, чем Твердяне: ни у кого не было так сильно изуродовано лицо. Однако убеждения возымели действие, и Твердяна сняла повязку.
Сестринского и семейного долга также никто не отменял, и она по-прежнему встречала Милу с гуляний. Она старалась держаться в тени, подальше от огня и любопытных взглядов, но однажды кто-то спросил:
– Милка, это что за страхолюдина тебя ждёт?
Ядовитым шипом вонзились в сердце Твердяны эти слова… Голос был знакомым, но лицо говорившей её не интересовало. Хотелось поскорее забрать сестру и уйти.
– Не смей так говорить, – негодующе прозвенел голос Милы. – Это Твердяна, моя сестра. Её в кузне волшбой оружейной задело.
– Не повезло, – хмыкнула молодая кошка в ответ. – Не сыскать ей теперь себе невесты…
Твердяна выдохнула из лёгких мертвящий жар. Гнев рыжегривым конём встал на дыбы, и одновременно с этим всплеском все жаровни и светочи под летним навесом пыхнули огромными снопами пламени, взвившимися под самый потолок. Завизжали испуганные девушки, и гуляющая молодёжь бросилась врассыпную – благо, навес имел всего две стены, а вместо остальных были столбы. Твердяна со сжатыми кулаками, в которых чувствовался горячий стук крови, смотрела на разбушевавшийся огонь, когда на грудь ей кто-то упал, а шею обняли девичьи руки.
– Ох… Твердянушка, что же это такое?!
Узнав голос и запах сестры, Твердяна опомнилась. «Огонь, утихни», – мысленно приказала она, и тот повиновался. «Надо держать себя в руках, а то этак и до беды недалече», – вздохнула она про себя.
Прошло две седмицы после несчастного случая. Настала неделя – законный выходной, и Твердяна с Роговладой позволили себе встать чуть позже обычного. Матушка и Мила хлопотали на кухне, по обычаю готовя большой обед с кучей разносолов: так у многих было заведено. День отдыха – небольшой праздник, и по этому случаю женщины расстарались: напекли блинов, пирожков да ватрушек, сделали кулебяку, наварили киселя, выставили на стол мёд-вишняк и брагу из берёзового сока – гулять так гулять! Гостей не звали, но кто-то вдруг постучался.
– Кто бы это мог быть? – озадаченно проговорила матушка Благиня, направляясь к двери.
А сердце Твердяны заныло и провалилось в солнечную, медово-хмельную радость. Хоть и не ждали они праздника, но праздник сам прилетел светлокрылой птицей – спустя двадцать лет и столько же зим.
На пороге стояла высокая дева с длинной лебедино-белой шеей, величавой посадкой головы и чистыми, как яркие синие яхонты, глазами. Схваченные через лоб очельем иссиня-чёрные пряди струились по её плечам и спине, почти достигая колен, а белая рубашка была перепоясана золотым плетёным кушаком с кистями. В руках гостья держала туесок с мёдом.
– Здравствуй, матушка Благиня, – прокатился по дому свежий и сильный, как ветер со снежных вершин, молодой голос. – Учёба моя окончилась, и получила я разрешение навестить родной дом и повидать всех, кого я здесь знаю… и кого ещё нет.
При этих словах она с чуть приметной улыбкой обратила свой светлый взор на Милу, которая из любопытства последовала за матушкой к двери и теперь во все глаза смотрела на гостью. А у матушки, от счастья лишившейся дара речи, вырывался то плач, то смех.
– Здравствуй, доченька! – радостно воскликнула подошедшая Роговлада. – Что за счастливый день сегодня! Мила, – обратилась она к младшей дочери, – это твоя старшая сестрица Вукмира, которая избрала путь служения Лаладе.
Мила знала о сестре только по рассказам родных; весь её облик выражал и застенчивую радость, и смущение, и любопытство. Она слегка оробела перед этой стройной и прямой, горделиво-спокойной девой Лалады, ростом не уступавшей Роговладе, но ласковая улыбка и яхонтовые искорки во взгляде Вукмиры прогнали эту робость.
– Рада наконец тебя увидеть, сестрица, – сказала Вукмира, троекратно расцеловавшись с Милой. – Я чувствовала, что у нас в семье прибавление, но познакомиться с тобой смогла только теперь. Матушка, – обратилась она к Благине, – ну, полно тебе плакать! Возьми-ка вот лучше… Мёд – наш, из Тихой Рощи.
Вытирая краешком передника счастливые слезинки, матушка Благиня подхватила тяжёлый туесок, а Вукмира спросила:
– А где Твердяна? Она дома, я знаю. Почему она не выходит? Я недавно почувствовала очень сильную боль… Лицо так и горело огнём. Что стряслось?
Твердяна пряталась под лестницей, не в силах показаться перед сестрой в своём нынешнем виде. Вукмира стала такой невыносимо прекрасной, преисполненной достоинства и света… Это была уже не сестрёнка, с которой Твердяна исходила горы вдоль и поперёк, а молодая служительница Лалады, окутанная невидимым плащом из благодати и распространяющая вокруг себя волны умиротворения и радостного ожидания чуда.
– Да дома она, куда ж она денется, – сказала Роговлада. И, возвысив голос, позвала: – Твердяна, ну куда ты там запропастилась? Выйди к нам, твоя сестра нас посетила!
Осознав бессмысленность и глупость своего положения, Твердяна собралась с духом и всё-таки предстала пред светлы очи долгожданной гостьи. Улыбка сбежала с лица Вукмиры, а губы вздрогнули, и на мгновение из жрицы Лалады она снова стала сестрёнкой… Да, тот же взгляд, те же движения! Узнавание согрело сердце Твердяны и освободило улыбку из плена напряжённой сдержанности.
– Ну, здравствуй, сестрица, – проговорила она. – Прости, не сразу решилась я тебе показаться – сама видишь… Это оружейная волшба в лицо мне отскочила.
Тёплые пальцы солнечными зайчиками защекотали рубцы, опахала густых ресниц затрепетали, а с губ Вукмиры слетал шелестящий шёпот:
– Именем Лалады, светом её, силой её повелеваю… уйди, боль-хвороба, уйдите, шрамы…
Это было блаженство – стоять и впитывать тепло и целительный свет, струившийся из рук Вукмиры. Но могла ли она, даже став жрицей Лалады и изучив все премудрости волхвования, справиться с последствиями могущественной оружейной волшбы?
Уродливая багрово-фиолетовая сеточка сосудов растворилась, по краям кожа заметно разгладилась, отвоевав у шрамов почти треть площади.
– Ну и ну, сестрёнка, – усмехнулась Твердяна, глядя на себя в медное зеркало и не веря своим глазам. – Хорошей ты стала врачевательницей.
– Видимо, недостаточно хорошей, – вздохнула Вукмира, недовольная воздействием своих усилий.
– Такова уж природа оружейной волшбы: даже если её обезвредить, след всё равно останется, – сказала Роговлада. – Даже самому искусному врачевателю его до конца не изгладить.
– Ничего, время и упорство сделают своё дело, – подумав, ответила Вукмира с упрямым блеском в глазах, таким родным и с детства знакомым Твердяне. – Хорошо, что я захватила с собой наш мёд. Вот что, сестрица: ежедневно накладывай его на шрамы и вбивай пальцами так, чтоб больно было их от лица отрывать. После этого подержи мёд ещё немного, не смывай сразу. Должно со временем стать лучше.
– Думаешь? Уж если даже вода из Тиши не помогла… – начала Твердяна.
– Вода из священной реки – хорошо, а мёд тихорощенский – ещё лучше, – уверенно кивнула Вукмира. – Я сама его из наших колод собираю и знаю, каков он в деле. И не отчаивайся – это самое главное. А как закончится этот туесок – приходи к Дом-дереву и позови меня, я тебе ещё принесу. Никаких товаров взамен не нужно: для тебя, Твердянушка, всё даром, по-родственному.
– Благодарю тебя, сестрица, за помощь и совет добрый, – сказала Твердяна.
– Да что же это мы? Там же обед стынет давно! – спохватилась матушка Благиня. – Вукмира, доченька, откушай с нами! Сегодня неделя, труженицы наши отдыхают, вот мы с Милой и наготовили яств всяких!
Вукмира не стала отказываться и села за стол вместе со всеми; мясного и рыбного она, правда, есть не стала, отведала только пирожков с земляникой и киселя с молоком. Семейное застолье продолжалось полдня: матушка не могла досыта наговориться с Вукмирой и не успокоилась, пока не выложила все новости, накопившиеся за годы. Лишь ближе к вечеру Твердяне удалось наконец урвать и свою долю общения с сестрой, бродя с нею по знакомым горным тропинкам и вдыхая полной грудью свободу этого увенчанного белоснежными шапками простора.
– А Мила почему с нами не пошла? – спросила Вукмира.
– Она высоты боится, – усмехнулась Твердяна. – Её в горы не затащишь.
Бессчётное число раз представляла она себе эту встречу… Она полагала, что им будет о чём поговорить – ещё бы, за двадцать-то лет разлуки! – но, как и всегда, слова оказались излишними. Лишь слепящий блеск горных вершин, зелёная трава и снег, цветы и бездонные пропасти, рокот водопадов и окрыляющий, зовущий в небо крик птиц – и горьковатое молчание сосен-свидетельниц, мудрых слушательниц и верных подруг.
– Мне пора, – сказала Вукмира, когда янтарная вечерняя заря образовала с синевой её глаз удивительный тёплый сплав. – С родительницами и Милой прощаться не стану – плакать будут… Поцелуй их от меня. А захотите меня увидеть – приходите в Тихую Рощу, я теперь при роднике Восточный Ключ служу.
Улыбнувшись на прощание, она белокрылым призраком растворилась в закате.
Хоть и недоставало Твердяне непоколебимой веры в исцеление, но тихорощенским мёдом свои шрамы она по совету сестры-жрицы всё-таки стала мазать. От похлопывания пальцами по липкой коже рубцы начинали гореть, но это было приятное жжение. Мгновенного улучшения не произошло, но, всматриваясь в себя время от времени, Твердяна подмечала едва различимые изменения. Капля камень точит, и шрамы, как ей казалось, мало-помалу стали разглаживаться и таять, особенно с краёв: если раньше они сплошняком охватывали пол-лица, то через год от них остались только два небольших островка на щеке и на лбу, которые упорно не желали уходить. Матушка Благиня не давала Твердяне забросить лечение и приносила из Тихой Рощи новые и новые туески – не только для смазывания шрамов, но и для еды: уж очень она полюбила этот удивительный мёд.