Эксперт оборвал речь на полуслове. Темный румянец залил лицо Ирины. Руки ее невольно стиснули подлокотники кресла.
– Не браните меня! – поспешно продолжал Костов. – Дело обстоит не так, как вам кажется на первый взгляд… Всего можно добиться обыкновенным разговором. Фон Гайер – довольно своеобразный человек. Я хочу сказать, что у него нет склонности к вульгарным приключениям и он вас искренне уважает.
Она ничего не ответила. Заря угасала, но в наступающих сумерках лицо Ирины все еще казалось ярким. Она была в чесучовом платье с короткими рукавами. Золотистый загар на ее лице приобрел медно-красный оттенок, от округлых плеч и высокой груди веяло здоровьем.
– Вы кончили? – спросила она вдруг.
– Нет, – ответил эксперт. Он закурил новую сигарету и приготовился было продолжать, но вместо этого проговорил с досадой: – Тише!.. Шеф идет.
На веранду ленивой и разболтанной походкой поднимался Борис с зажатой в зубах сигаретой. Он был в брюках от будничного костюма и цветной рубашке с отложным воротником и засученными рукавами. Его пренебрежение к одежде – Борис никогда не задумывался над тем, как лучше одеться, – особенно бросалось в глаза, когда рядом был элегантный Костов. Генеральный директор уже не казался молодым человеком. Глаза его запали еще глубже, а в мрачном взгляде, который некогда очаровал Ирину, теперь сквозили подозрительность и сварливость. Восемь лет у руля «Никотианы» не прошли для него даром.
– Все флиртуете? – проговорил он, усевшись рядом с Ириной и немедленно наливая себе коньяку.
– Неужели это начинает тебя задевать? – заметила Ирина.
Костов глазами посоветовал ей держаться спокойнее.
– Опасный тип! – продолжал Борис, показывая рюмкой на эксперта. – Плюнет и разотрет, а женщинам это очень нравится.
– Здорово вы меня раскусили, – промолвил Костов.
– Что бы там ни было, а шевелюре вашей я завидую, – продолжал приставать Борис, посматривая на эксперта.
– Это парик, – отозвался Костов.
– Вы хотите сказать – красиво, как парик. – Борис провел рукой по намечающейся плеши на темени. – Одолжите-ка мне какой-нибудь из своих бесчисленных флаконов.
– Вам они ни к чему, – ответил эксперт. – «Никотиана» оставляет вам слишком мало времени, чтобы думать о своей внешности и о женщинах.
– Значит, на меня опять поступили жалобы!.. – Борис с усмешкой взглянул на Ирину. – А что станет без меня с «Никотианой»?
– То же, что и под вашим руководством!.. Она превратится в захолустный филиал Германского папиросного концерна.
– Но ведь именно этого мы стараемся избежать!
– От старанья до успеха далеко.
– На этой неделе все выяснится… Завтра приезжают фон Гайер и Лихтенфельд, – добавил Борис, обращаясь к Ирине.
– Я уезжаю, – неожиданно бросила она в ответ.
Ее слова были как гром среди ясного неба. Наступило молчание.
– Что это значит? – хрипло спросил Борис.
Ленивая расслабленность покинула его лицо, оно сразу стало настороженным и злобным.
– Поеду в Софию, вот и все. – Голос Ирины прозвучал холодно. – Профессор вызывает меня в клинику.
– Ко всем чертям твоего профессора! – Лицо Бориса перекосилось от гнева. – Никуда ты не поедешь.
– Почему? – спросила Ирина.
– Потому что это будет хамством с твоей стороны!.. Люди знают, что ты здесь.
– Фон Гайер, ты хочешь сказать?
– Он самый!.. Мы как раз теперь должны определить условия нового договора, и нечего устраивать ему демонстрации!.. А я, дурак, на тебя рассчитывал.
Снова наступило молчание, и стали слышны далекие звуки джаза. Тьма в саду сгущалась. Повеял теплый ветерок и принес с собой запахи полевых цветов. Из-за моря выплыла, окутанная дымкой испарений, оранжевая луна.
– Господин Костов! – прервала молчание Ирина. – Оставьте нас, пожалуйста, на минутку.
Эксперт сконфуженно поднялся, жалея, что затеял этот разговор с Ириной.
– Надеюсь, вы не будете ссориться, – мягко сказал он, направляясь к выходу.
Луна медленно поднималась над горизонтом, озаряя бледным фосфорическим светом морскую ширь, а ее отражение трепетало в волнах. Над садом проносились летучие мыши. Борис залпом выпил еще рюмку коньяка. Последнее время он пил каждый вечер, не слушая советов Ирины, предупреждений Костова и доводов собственного разума. Он чувствовал потребность встряхнуться после дня напряженной работы, но выбрал для этого губительное средство. Вначале при виде этого у Ирины разрывалось сердце. Теперь она равнодушно относилась к его пьянству.
– Что это за комедия?… – спросил он, почувствовав приятное опьянение. – Тебя оскорбляет присутствие Зары, так, что ли? Пришлось пригласить и ее из-за Лихтенфельда… Ведь мы решили заняться политикой!
Он цинично усмехнулся.
– Ясно!.. Зара будет забавлять Лихтенфельда, а я – фон Гайера… Важно, чтобы немцы остались довольны.
– Что же тут неестественного?
– Ничего, кроме полного отсутствия у тебя чувства собственного достоинства.
– Это Костов тебе заморочил голову!.. Старый пижон ревнует тебя ко всем… Что ты воображаешь?… Что я хочу использовать тебя, как Зару?
– Если нет, почему же ты настаиваешь, чтобы я осталась здесь?
– Потому что ты мне нужна. Твой ум может пригодиться.
– Как и тело Зары.
– Между тем и другим образом действий огромная разница.
– Но цель одна и та же: обольстить мужчин, чтобы ты мог на них нажиться.
– Будь ты моей женой, ты бы так не рассуждала… Я понимаю, что в твоем положении нельзя не быть чувствительной. Но не сегодня-завтра наши отношения будут узаконены. Представь себе: мы тогда приглашаем на ужин фон Гайера или кого-нибудь другого, приходим в чудесное расположение духа и заключаем выгодную сделку!.. Ну разве это похоже на обольщение? Пойми меня правильно. Сейчас положение совершенно то же.
– Нет, не то же!.. Я пока еще не твоя законная жена. Да и вообще, твоя манера заключать сделки с помощью женщин кажется мне гнусной.
– Вот как?… Но я прошу тебя лишь оказать мне услугу, в которой нет ничего дурного, – будь с фон Гайером просто любезной, не больше, это приведет его в хорошее настроение, и нам легче будет вести переговоры. Про него ведь нельзя сказать, что он человек ограниченный или грубый… Ты сама однажды призналась, что в нем есть какая-то мрачная привлекательность… Если и ты ему нравишься, если ему приятно с тобой разговаривать, что в этом плохого?… Неужели ты думаешь, что я позволил бы что-нибудь большее?
Ирина тихо рассмеялась, без гнева, без обиды, даже без горечи. Сейчас Борис показался ей разительно похожим на Бимби.
– Ах, да замолчи ты!.. – сказала она. – Есть вещи, которые ты не в состоянии понять.
Она сделала еще один шаг на пути к познанию подлинной натуры Бориса – теперь он предстал перед нею без прикрас, нравственно отупевший, лишенный элементарнейшей человеческой способности – уменья отличать зло от добра, подлость от благородства. Ничтожный торгаш, моральный урод, безумец… Она подумала, что даже неразборчивый и неотесанный Баташский и тот, наверное, с возмущением отбросил бы самую мысль о том, чтобы заключать сделки с помощью своей жены. Но чего еще можно было ожидать от Бориса – этого сводника, который поставлял немцам женщин, этого ограниченного и закоренелого филистера, который ничем не интересовался, кроме «Никотианы», не читал книг, не ходил в концерты, не переступал порога выставок и театров? Опять в душе Ирины полыхал опустошительный пожар, и в его пламени сгорали последние остатки старого чувства, все пережитые страдания, все надежды и сомнения. Но вот пламя угасло так же внезапно, как вспыхнуло, и пепелище подернулось грустным спокойствием, тихой и ровной печалью. И под покровом печали холодно и расчетливо заработал разум. Все ясно!.. Значит, прошлое ушло безвозвратно, но на этот раз она уже не испытывает ни горя, ни тревоги, ни сожалений. Теперь она твердо стоит на ногах, умудренная житейским опытом и знанием людей. Она могла бы выполнить просьбу Бориса, но лишь на определенных условиях, не жертвуя собственным достоинством… Она могла бы повлиять на фон Гайера, но обманывать и пресмыкаться она не станет. И только в этом случае она будет сама себе госпожой, будет наслаждаться жизнью и еще раз справится с кризисом в своем сознании.
Луна уже высоко поднялась над горизонтом, и ее отражение, трепещущее на волнах, сверкало все ярче. Все вокруг было залито мягким лучистым сиянием, чернели только деревья и виноградные лозы. Крупный светлячок полз по бетонной балюстраде веранды. Из открытого окна столовой доносился звон ножей и вилок, стук тарелок: Виктор Ефимович накрывал стол к ужину.
У Ирины вырвался глубокий вздох облегчения. Противоречия, которые неотступно томили ее душу, наконец исчезли. Она почувствовала себя свободной, уверенной в своих силах и уже не жалела о пяти пролетевших годах, которые научили ее распознавать зло и не обманываться в оценке собственных поступков. Но вдруг она услышала сиплый мужской голос, незнакомый, чужой и далекий голос, шепеляво бормочущий какие-то доводы, ложь, жалкие оправдания, которые уже не могли ее тронуть. Костлявые, противные пальцы сжали руку Ирины и стали гладить ее, пытаясь быть нежными. Голос юлил, умолял:
– Не говори глупостей!.. Мы с тобой связаны гораздо теснее, чем ты думаешь… Делай что хочешь… Уезжай или оставайся здесь… Не важно, увеличит Германский папиросный концерн свои закупки или нет.
– Я останусь здесь, – сказала она сухо.
– Прекрасно!.. – В его голосе прозвучала жалкая, противная радость. – Ты все-таки поняла меня наконец?
– Да, вполне!.. Я попрошу фон Гайера не сокращать закупок у «Никотианы»… Но как я этого добьюсь – мое личное дело… Буду действовать, как мне заблагорассудится… И так будет отныне и впредь… Всегда…
– Что ты намерена делать? – спросил он.
В голосе его была тревога: Борис почувствовал, что в этот вечер Ирина вырывается из-под его власти и навсегда уходит из его жизни, оставляя за собой пустоту. Он еще не осознал этого, не понял до конца, но ему стало не по себе.
– Что ты намерена делать? – повторил он.
– То, что считаю нужным, – ответила она устало и бесстрастно.
Она поднялась, пересекла темную веранду и направилась к двери в залитую светом комнату.
Эксперт сидел в столовой, облокотившись на стол, и в томительном ожидании разглядывал маникюр на своих красивых руках.
Увидев Ирину, он вздохнул с облегчением. Лицо у нее было такое же спокойное и ясное, как и тогда, когда она читала на веранде. На бледное и расстроенное лицо Бориса Костов не обратил внимания.
– Итак, вы остаетесь? – спросил эксперт.
– Да, – ответила Ирина таким тоном, словно ничего особенного не произошло.
Виктор Ефимович стал подавать к столу.
– Неплохая репетиция вашей будущей семейной жизни, – сказал Костов. – Но вы почти не повышали голоса… Во время семейных сцен спокойствие одного из супругов обычно выводит из себя другого.
Ирина рассмеялась.
– Это нам не угрожает, – заметила она.
– Что именно?
– Супружество.
Костов озабоченно взглянул на помрачневшего Бориса и опустил голову. Разговор не клеился. Все умолкли.
– Есть еще какие-нибудь новости из Софии? – спросила Ирина, чтобы нарушить неловкое молчание.
– Баташский от нас уходит, – ответил эксперт.
– Вам жаль его терять?
– Конечно! Баташский – незаменимый человек! Он вымогает, крадет, надувает всех и вся, но тем не менее приносит пользу фирме.
Ирина положила себе на тарелку большой кусок тушеной телятины с блюда, которое Виктор Ефимович с благоговением держал перед ней. Борис не принимал участия в натянутом разговоре.
– На что вам нужен подобный тип? – рассеянно спросила она.
– О, для нашей фирмы это был идеальный служащий.
Борис взглянул исподлобья на Костова, но ничего не сказал.
– И что он будет делать дальше? – продолжала спрашивать Ирина.
– Войдет в компанию с одним отставным генералом.
– Не завидую этому генералу. А кто будет их субсидировать?
– К сожалению, Германский папиросный концерн.
– Ну, с этой компанией мы справимся, – сказала Ирина. – Пусть только приедет фон Гайер.
Она рассмеялась, а глядя на нее, рассмеялся и Костов. Это был бодрый смех двух беззаботных людей, которые не обращали внимания на мрачный хаос в душе третьего.
– Довольно! – вдруг рявкнул Борис. – Слушать тошно!.. Вы забываетесь!..
Он отшвырнул нож и вилку, встал и вышел из столовой, оставив за собой неприятную, тяжелую пустоту… Костов перестал есть, а Ирина невозмутимо доканчивала ужин.
– Ну?… – спросил эксперт.
– Все приходит к своему естественному концу, – ответила она. – Но пока, пожалуйста, не спрашивайте меня ни о чем и не стройте никаких предположений.
Костов, склонив голову, погрузился в мрачные размышления о жизни и о любви. Ирина доела десерт.
– Спокойной ночи, – промолвила она, вставая из-за стола.
– Спокойной ночи, – ответил эксперт.
Он рассеянно перекинулся несколькими словами с Виктором Ефимовичем, приказав ему починить одну из своих теннисных ракеток, и отправился на соседнюю виллу играть в бридж.
Окна виллы, увитые японскими розами, диким виноградом и плющом, гасли одно за другим. Постепенно засыпали и утомленные развлечениями обитатели соседних вилл. Костов, усталый и немножко навеселе, вернулся после полуночи, напевая себе под нос мелодию модного танца «ламбет-уок». Над морем, виноградниками и виллами сияла луна. С пляжа доносился глухой и тоскливый шум прибоя, где-то далеко пели под аккордеон. На рейде тускло горели огни парохода.
Борис лежал пластом в своей комнате, мрачный и удрученный. Когда все в доме стихло, он встал с постели и нажал ручку двери, ведущей в спальню Ирины. Но дверь оказалась запертой изнутри. Он тихо постучал.
– Нельзя!.. – отозвалась Ирина.
– Давай поговорим спокойно, – сказал Борис.
– Не сейчас.
Голос ее был сух, тверд, неумолим.
Борис немного подождал, потом ударил кулаком в дверь. В тишине снова послышался голос Ирины, но на этот раз он был полон гнева и презрения:
– Если ты не перестанешь скандалить, я вызову но телефону такси и уеду немедленно.
Борис бессильно сжал кулаки. В комнате у него был коньяк. Он выпил несколько рюмок подряд и бросился на кровать. В открытое окно заглядывала светлая приморская ночь. Плеск волн, порывы ветерка и шелест листьев перекликались невнятными звуками, замиравшими в ночной тишине.
На следующее утро Борис приказал сиделке отвезти Марию в Чамкорию. С помощью Виктора Ефимовича и шофера сиделка чуть ли не силой втиснула в автомобиль бессмысленно улыбающееся несчастное создание. Законную владелицу виллы вынесли как надоевшую, безобразную рухлядь, чтобы не портить настроение гостям.
В ожидании немцев Костов усердно трудился на пользу «Никотиане». Он составил подробную программу утренних, послеобеденных и вечерних развлечений, заботливо разузнал, кто из соседей может оказаться приятным собеседником для фон Гайера, и приказал настроить рояль, на котором когда-то играла Мария. Фон Гайер был музыкален. Он часто играл Бетховена и Вагнера – играл умело, хоть и небрежно, а Борис сделал из этого вывод, что немец – человек несерьезный и его легко перехитрить. Рояль перенесли в комнату, которую предназначали фон Гайеру, – лучшую комнату во всей вилле. Окна выходили на море и пляж, окаймленный черными, разбросанными в беспорядке утесами, между которыми пенились волны. Особые инструкции были даны кухарке и человеку, которого посылали в город за продуктами. Костов делал все это вовсе не из любви к немцам, а просто потому, что подобного рода хлопоты были ему приятны. Из немцев он уважал до некоторой степени только фон Гайера.
Однако приехавшие гости были настолько озабочены, что не смогли должным образом оценить созданные Костовым удобства. Они прибыли поздно вечером, усталые от длительного путешествия в вагоне, наутро встали поздно и весь день не отрывались от радиоприемника, слушая передачи из Германии. Все их внимание было поглощено международными событиями. Даже Лихтенфельд утратил свою спесивую говорливость. Война была вопросом дней или недель.
Настроение гостей немного улучшилось после того, как был подписан германо-советский пакт. Вечер прошел в оптимистических разговорах о молниеносной войне. Но даже подписание пакта не смогло рассеять никому не ведомые заботы фон Гайера. Не было сомнений, что летний отдых и окружающая обстановка ему приятны, однако он с первого же дня отгородился от остальной компании холодной и вежливой предупредительностью. Он вставал рано и каждое утро уплывал в открытое море, с методическим упорством покрывая полтора-два километра, и всегда возвращался к тому времени, когда остальные уже кончали завтракать или собирались идти на пляж. Вернувшись, он уединялся в своей комнате и читал, а за обедом был одинаково холодно вежлив со всеми. Под вечер он гулял один по крутой и скалистой части берега – там, где не бывал никто. Обманув ожидания тех, кто знал о его пристрастии к роялю, он ни разу не прикоснулся к клавишам. Он смотрел сквозь пальцы даже на бесцеремонные выходки Зары и Лихтенфельда, которые прежде вывели бы его из себя. Короче говоря, он держался как замкнутый, но весьма воспитанный человек. Ирина не раз чувствовала, что к ней он относится не так, как к остальным. Но он по-прежнему не выдавал себя ни каким-либо поступком, ни даже намеком.