Как-то раз Ирина направилась к тростниковым кабинам на пляже раньше обычного – в тот час, когда фон Гайер уплывал в море. Утро было тихое и свежее. Поблекшая листва, соленый запах моря, голубоватая дымка, заволакивающая берега залива, казались первыми признаками грядущей осени. Солнце словно потускнело и как-то устало освещало землю. На горизонте – там, где море соединялось с небом, – разлилась холодная акварельная синева.
На пляже еще никого не было. Ирина вошла в кабину и стала раздеваться, мысленно упрекая себя за свою медлительность и нерешительность. Время бежало, а она все еще ничего не предприняла с фон Гайером, словно ей не хватало смелости приобщиться к буйному празднеству жизни с ее радостями и треволнениями. Она надела плотно облегающий шелковый купальный костюм кирпично-красного цвета. Ирина не могла похвастаться модной хрупкостью Зары, но от ее стройного тела с крутыми бедрами и округлыми плечами веяло здоровьем и красотой. Золотисто-терракотовый цвет кожи придавал ей сходство с бронзовой статуей. Свои черные волосы, густые, отливающие металлическим блеском, она повязала красной лентой в тон купальному костюму.
Ирина растянулась на песке, надела темные очки и снова стала думать о своей жизни. Она не могла отделаться от мысли, что глупо вела себя по отношению к Борису как во время недавнего разговора на веранде, так и после. Не следовало его раздражать. Лучше было хорошенько обдумать, как его использовать. Вместе с любовью как будто распалось и прежнее «я» Ирины, умерло и ее прошлое. Сейчас это прошлое стало казаться ей давно прочитанным романом, а от его героев остались лишь расплывчатые и призрачные воспоминания, подобные воспоминаниям о далеком детстве. Робкая девушка, спешившая с замирающим сердцем на тайные свидания, исчезла. Замкнутая целомудренная весталка из храма науки сожгла себя, чтобы превратиться в любовницу, весьма неравнодушную к роскоши, деньгам, развлечениям и… конечно, к науке тоже; впрочем, наука была нужна ей уже только как поза и украшение, которым могли щеголять далеко не все женщины. Теперь будущее раскинулось перед нею, как сад, который ей предстояло пройти, срывая плоды со всех деревьев.
Она приподнялась на локте и всмотрелась в морскую даль. Темная точка, которую она видела еще из окна виллы, теперь приближалась к берегу. Скоро немец выйдет из воды. Ирина снова растянулась на песке и стала ждать.
Решено! Больше она не промедлит и не отступит, чтобы не чувствовать себя потом разбитой и униженной и не жаться в уголке, словно перепуганная мышь!.. Нет, только сейчас, казалось ей, для нее начинается настоящая жизнь, жизнь-игра, насыщенная восторгом лихорадочного напряжения. Фон Гайер нравился ей давно. Их флирт, в сущности, начался два года назад, но всегда оставался недовершенным и молчаливым, и от этого их еще неудержимее влекло друг к другу. То была не любовь, а, скорее, физическое влечение, к которому примешивались взаимопонимание и спокойное восхищение друг другом. Не настало ли время дать волю этому влечению и отмести то последнее, что еще удерживало ее при мысли о Борисе?… Но она тут же подумала, что тогда и Борис и фон Гайер перестанут ее ценить и она потеряет многие свои теперешние преимущества. Нет, лучше ей оставаться по-прежнему сдержанной и делать вид, что она все еще любит Бориса, которого на самом деле презирает. Тогда она сохранит свой текущий счет в банке. Только не в пример прошлому она теперь не станет так скупо расходовать эти деньги. Бережливая и скромная подруга потребует, чтобы выполнялись все ее прихоти, она покажет длинные, жадные когти расточительной содержанки.
Ирина приподнялась и еще раз посмотрела на море. Фон Гайер быстро плыл к берегу.
Немец выбрался на пляж, отряхнулся и после короткого колебания направился к Ирине. Ему казалось неудобным подойти и сесть рядом с нею – ведь на пляже они были одни. Но приветливая улыбка Ирины рассеяла его опасения, и он вновь почувствовал, как не раз чувствовал раньше, что нравится этой молодой женщине, чуть замкнутой и гораздо более порядочной, чем многие законные супруги. Ни внешность Ирины, ни ее манеры никак не вязались с его представлениями о любовницах богачей. Ирина была умна, и с ней можно было говорить обо всем, а таких женщин фон Гайер встречал очень редко, и ему никогда не доводилось быть с ними в близких отношениях.
– Вы собираетесь поплавать? – спросил он.
– Я совсем не умею плавать, – ответила Ирина.
Она говорила по-немецки медленно и правильно, как человек, который терпеливо изучал язык с преподавателем и по книгам. Но это-то как раз и нравилось фон Гайеру. Это свидетельствовало о ее методичности и дисциплинированности, а немцы ценят эти качества очень высоко. «Медицина подходит ей как нельзя лучше», – подумал он одобрительно. Сильно прихрамывая, он сходил в свою кабинку за портсигаром и зажигалкой.
– Можно закурить? – спросил он.
– Пожалуйста! – ответила Ирина, ничуть не удивленная его старомодной галантностью.
В Софии ничего не было слышно о его связях с женщинами. Он жил очень уединенно и был почти застенчив, кроме тех случаев, когда делал строгие внушения Лихтенфельду, диктовал правительству клиринговые соглашения или заключал сделки с «Никотианой». Таким он, наверное, был в молодости – суровым на службе и застенчивым с женщинами, которые ему нравились. Впрочем, Ирина была не совсем уверена в его застенчивости с женщинами. Скорей всего, они ему просто надоели.
– Дайте и мне сигарету, – попросила она.
Фон Гайер протянул ей никелированный портсигар, простой и удобный, без монограмм и других украшений, которыми был усеян серебряный портсигар Лихтенфельда. Портсигар казался под стать его владельцу. Фон Гайер был привлекателен внешне, но не отличался модной элегантностью. Он был невысокого роста, коренастый и широкоплечий, с подобранным животом и крепкими мускулами, игравшими под загорелой кожей оранжевого, как у большинства шатенов, оттенка. Одна нога у него была гораздо короче другой, но увечье придавало его облику что-то драматическое, сразу напоминая о боевом прошлом этого летчика эскадрильи истребителей Рихтгофена. Глаза у фон Гайера были суровые, цвета светлой стали.
Ирина закурила сигарету и села. Немец растянулся на песке рядом с ней, подперев голову рукой. Море по-прежнему было недвижно, как озеро. Прозрачная голубая дымка, окутывавшая берега залива, начала рассеиваться.
– Вы довольны своим отдыхом? – спросила Ирина.
– Трудно назвать это отдыхом, – возразил фон Гайер и усмехнулся.
– Почему?
– Отдыхать можно, только когда ты спокоен, а мы ждем войны и волнуемся.
– Но войны, может быть, удастся избежать!..
– О нет! – Немец спокойно вмял окурок в песок. – Война – вопрос дней.
– Судя по вашему виду, вы ничуть не волнуетесь, – сказала Ирина.
– Волнуюсь. – Фон Гайер опять усмехнулся, словно желая сказать, что если немцы и волнуются, то совсем не так, как другие люди. – Но мы не сомневаемся в своей победе.
Ирине показалось, что напыщенная самоуверенность, с какой были сказаны эти слова, никак не вяжется с уравновешенным характером немца.
– Если так, что же вас волнует? – спросила Ирина.
– Сама война!.. – Усмешка застыла на его лице, и Ирина поняла, что в этом смехе к гордости примешивается чувство горечи. – Да! – продолжал он. – Сама война!.. Так же волновались Нибелунги, когда Гаген фон Тронье сражался с сыном Кримгильды, так же волнуются и все те немцы, которые мыслят, воспитывают других людей и руководят ими, так волнуюсь и я… Весь мир считает это варварством, но мы знаем, что это чувство духа, который борется за свое воплощение… Вы ненавидите немцев? – вдруг спросил он.
– Никогда не задавала себе такого вопроса.
– Сейчас это самая модная тема!
– Я похожа на вас, – заметила Ирина. – Немножко старомодна… Но для того, чтобы любить немцев, надо или быть философом, или торговать табаком.
– Вы, бесспорно, философ.
– Не вполне!.. Не забывайте, что я живу в атмосфере табака.
– Ваше замечание мне нравится, – усмехнулся фон Гайер. – Табачная атмосфера мне тоже не по душе. Но как вы оцениваете некоторые события? В Софии студенты пытались выбить стекла в нашем посольстве. Какой-то ученик немецкой гимназии высмеял перед всем классом своего классного наставника. В колбасной один болгарин ударил немца по лицу…
– Это позиция среднего человека, – сказала Ирина.
– А вы ее одобряете?
– Нет! – Она усмехнулась. – Я стараюсь быть философом.
– И приходите к цинизму.
– Напротив! – Ирина рассмеялась. – Я пытаюсь рассуждать по-вашему. Вас волнует воплощение германского духа. В результате этого воплощения несколько тысяч человек воспользуются всеми материальными благами, а остальные превратятся в пушечное мясо. Но те, что погибнут, – это серые, тупые средние люди, которые по воскресеньям пьют пиво с сосисками и слушают духовой оркестр… Разве вы одобрите их позицию, если они откажутся умереть во имя воплощения германского духа?
Немец нахмурился.
– Вы становитесь откровенной, и мне это нравится, – серьезно заметил он. – Но вы превратно толкуете нашего лучшего философа.
– Я просто делаю объективные выводы из его философии.
– Тут-то вы и ошибаетесь!.. Ницше презирает толпу, но тем самым становится ее величайшим благодетелем. Он хочет отучить ее от сосисок, пива и духовых оркестров. Это основной мотив немецкой истории, философии и музыки!.. В этом и состоит великая миссия германского Духа.
– Боюсь, что вы слишком романтично ко всему относитесь и все приукрашиваете… Табачная атмосфера ищет себе оправдания в ваших словах. Ваша философия тем и удобна, что может оправдать все на свете. Но я в нее не верю!.. Пока германский дух будет осуществлять свою миссию, я предпочитаю оставаться средним человеком, который, правда, рассуждает цинично, но зато трезво и в свою пользу… И я буду отстаивать эту точку зрения во всех наших разговорах с вами.
Немец удивленно взглянул на нее светлыми, холодными, как сталь, глазами. Он хотел было ей возразить, но запнулся на полуслове. К ним приближался Костов.
В этот день на главного эксперта «Никотианы» все действовало удручающе – и передачи немецких радиостанций, и мрачные мысли о судьбах человечества, и зрелище, представшее перед ним на пляже. Сейчас он был одет в белые брюки и модный пиджак с короткими рукавами. Костюм не по возрасту, однако он шел Костову. Осторожно переступая, чтобы не набрать песку в ботинки фирмы «Саламандра» (самая изысканная модель сезона), он рассеянно кивнул Ирине и фон Гайеру и пошел раздеваться в одну из кабинок. Немного погодя он вышел оттуда в купальных трусах; их карминно-красные и ярко-синие полосы красиво гармонировали с цветом кожи его поджарого загорелого тела. Чтобы добиться столь эффектного сочетания цветов, Костов долго и усердно жарился на солнце, рискуя получить приступ грудной жабы.
Когда эксперт уже выходил из кабинки, на дорожке, ведущей к вилле, показались Зара и Лихтенфельд в компании отдыхающих. Нарядные пижамы и светлые летние платья сливались в пестрый букет. На пляже компания чинно разошлась по кабинкам, словно стая важных павлинов, распустивших хвост веером. Но сегодня павлины рисовались не так усердно, как обычно. Быть может, на них повлияли известия, переданные по радио, а может быть – конец сезона, усталость от флиртов и первое холодное дыхание осени. Ласковые лучи солнца, тишина и спокойная гладь моря навевали грусть. Словно что-то незримое навсегда уходило вместе с летом. Одиноко замирал смех женщин, мужчины нервно затягивались дымом и не изощрялись в остроумии. Пожилые господа негромко вели серьезные разговоры. Молодые люди обсуждали, как им избавиться от военной службы и дополнительных лагерных сборов. Все они, как и главный эксперт, накануне до поздней ночи слушали передачи европейских радиостанций, а с утра снова сидели у радиоприемников, жадно просмотрели утренние газеты и теперь говорили о последних событиях. Одни опасались за свою ренту, другие с азартом выискивали возможности увеличить прибыли. Мир на земле еще агонизировал. Предпринимались последние лицемерные и заведомо безнадежные попытки его спасти: Гендерсон снова вылетел в Лондон. Быть может, в последнюю минуту случится чудо, и немецкое безумие, отвернувшись от Запада, ринется на Восток.
Занятый невеселыми мыслями, эксперт сел недалеко от Ирины и фон Гайера. Конец всему!.. Мир катился к гибели, роскошь, покой, космополитическое бытие готовы были рухнуть в суматохе страшной войны, за которой не видно было ничего. Взгляд Костова рассеянно скользнул по толпе. Подходили все новые и новые люди, пляж становился оживленнее, солнце начинало припекать, С моря доносились всплески воды, смех и шутки.
Некоторые купальщики были в приподнятом настроении; они горячо спорили и превозносили бронированный кулак, нарушивший спокойствие Европы. По крикливым голосам и убогим доводам сразу можно было узнать выскочек, разбогатевших на вывозе яиц, бекона, фруктов и табака. Эксперт чувствовал себя оскорбленным этими людьми, которые множились, как поганки, и нагло заполняли все модные курорты.
Он повернулся к Ирине и фон Гайеру, словно ища у них поддержки. Но, охваченный почти враждебным чувством, он нарочно сел метрах в двух от них и теперь не мог сразу вмешаться в их беседу. Они, как видно, были увлечены разговором, и Костова это раздражало. Значит, и эта женщина задета распадом того мира, от которого хочет остаться независимой. Эксперт попытался угадать, заняты ли собеседники торговой сделкой или же к деловым переговорам примешались чувства, не оскверненные деньгами. Но Ирина и немец говорили очень тихо, и он ничего не мог расслышать.
– Что нового? – громко спросила его Ирина.
– Немецкие станции трубят марши и предупреждают, что передадут важное сообщение, – ответил Костов с досадой.
– Когда именно?
– Может быть, в полдень. Точно не говорят.
– Ультиматум Польше, – небрежно заметил фон Гайер.
– Может быть, поляки примут ультиматум, – сказала Ирина.
– Вряд ли, – отозвался фон Гайер.
Немец устремил свои светло-серые глаза на море. Далеко на горизонте цепочкой плыли миноносцы – крохотный болгарский флот. Казалось, он тоже вышел на военную демонстрацию и, словно маленький безобидный зверек, показывал зубы, выражая преданность своему будущему союзнику.
– Но это война!.. – воскликнула Ирина.
– Война неизбежна, – отозвался немец.
Костов попытался разведать, как далеко зашли их отношения.
– Вечером в городе симфонический концерт, – заявил он таким тоном, словно немецкий ультиматум больше не заслуживал внимания. – Я закажу днем билеты.
– Я не пойду, – сказал немец.
Его отказ был в порядке вещей, фон Гайер не посещал никаких зрелищ.
– Л вы? – обратился Костов к Ирине.
– Я тоже не пойду, – поспешно ответила она. – Надо переписать кое-что на машинке.
Костов мрачно усмехнулся. Он знал, что Ирина уже переписала свою статью о кала-азаре.
– Я так и думал, – мрачно проговорил он по-болгарски.
Ирину его слова задели за живое.
– Вы уже три дня собираетесь на этот концерт! – ехидно заметила она. – Наверное, узнали, что будет присутствовать царь.
– Я не знаю, будет ли он присутствовать, – сердито отозвался эксперт. – Но вы должны благодарить нас, снобов… Я мог бы остаться и помешать вам.
– Вы совсем не опасны.
– Значит, колесо завертелось вовсю?
– Даже трудно было ожидать, что оно завертится так быстро!
Костова передернуло. Он закурил сигарету, но тут же воткнул ее в песок. Это была уже десятая сигарета с утра, а ему было запрещено курить. Фон Гайер плохо понимал по-болгарски, но бдительно прислушивался к колкому разговору.
– Всюду война! – заметил он с неуклюжим немецким юмором, когда Костов и Ирина умолкли.
– Вы правы!.. – подтвердила Ирина. – Табачная атмосфера отравляет все вокруг.