Когда Джондалар направился в сторону пещеры, Удалец последовал за ним, игриво кружа вокруг и тыкаясь мордой в его руку, чем очень порадовал Джондалара. Этот жеребенок, кажется, совсем не прочь стать его другом. Удалец шел за ним всю дорогу до самого входа в пещеру.
— Эйла, у тебя нет чего-нибудь вкусненького, мне хочется побаловать Удальца? Может, немного зерна или орехов? — спросил он, как только вошел в пещеру.
Эйла сидела около лежанки, а вокруг нее было разбросано множество разных вещей.
— Попробуй угостить его маленькими яблочками из той корзинки. Я перебрала наши запасы и отложила подгнившие, — сказала она.
Взяв пригоршню маленьких кислых фруктов, Джондалар скормил их Удальцу и, погладив напоследок животное, направился к Эйле, однако жеребенок, как привязанный, двинулся следом за ним.
— Джондалар, уведи отсюда Удальца! Он может раздавить что-нибудь копытами!
Джондалар обернулся и решительно отвел его в другую сторону от входа в пещеру, туда, где было спальное место, отведенное кобыле и жеребенку.
— Оставайся здесь, Удалец, и не ходи за мной, — сказал мужчина, но, когда он пошел обратно к Эйле, жеребенок вновь последовал за ним. Джондалар опять отвел его на место, но результат оказался тем же. — Эйла, я не знаю, что делать. Он так дружелюбно настроен, что мне не хочется ругать его.
С улыбкой взглянув на эту дружелюбную парочку, Эйла сказала:
— Попробуй налить ему немного воды или насыпать зерна в его кормушку.
Джондалар сделал и то и другое, и, когда жеребенок наконец увлекся новым занятием, тихонько вернулся к Эйле и, оглянувшись, убедился, что Удалец остался на своем месте.
— А что это ты делаешь? — спросил он.
— Пытаюсь определить, что надо взять с собой, а что можно оставить здесь, — объяснила она. — Как ты думаешь, какие подарки я должна отдать Тули перед ритуалом Удочерения? Надо отобрать самые красивые.
Джондалар оценивающе посмотрел на множество разнообразных вещей, сделанных Эйлой за время долгих зимних сезонов и одиноких вечеров, которые она провела в своей пещере. Качество ее изделий хвалили и раньше, когда она жила в Клане, а за годы жизни в этой долине ее мастерство значительно возросло. Здесь ее никто не подгонял, и она могла тщательно продумывать и отделывать каждую вещь. Результаты были впечатляющими.
Он взял в руки одну чашу. На первый взгляд она казалась простой. Эта вещь, сделанная из цельного куска дерева, была почти совершенной круглой формы. И качество отделки было очень высоким, изделие казалось на редкость гладким, словно отполированным. Эйла как-то рассказывала ему, как она делает такие сосуды. В общем-то процесс был знаком Джондалару; отличие состояло в тщательности обработки мелких деталей. Сначала она делала грубую заготовку с помощью каменного долота, затем подправляла форму кремневым ножом и, полируя чашу круглым камнем и песком с обеих сторон, сглаживала малейшие шероховатости и заканчивала отделку с помощью конского папоротника.
Ее корзины как редкого, так и плотного, водонепроницаемого плетения также отличались кажущейся простотой и искусной выделкой. Они не были выкрашены яркими красками, но благодаря разным способам плетения и использованию разноцветного природного материала эти изделия выглядели очень красивыми. Циновки были сделаны таким же образом. Мотки ремней и веревок, сплетенных из сухожилий и кожи, вне зависимости от размера были одинаково ровными и гладкими, словно вырезанными по спирали из единого куска шкуры.
А кожа, которую Эйла выделывала из шкур, была эластичной и мягкой, но больше всего Джондалара поразила выделка мехов. Обычно шкуру выскребали с двух сторон, после этого кожу довольно легко можно было сделать эластичной и мягкой, но выделанные меховые шкуры, как правило, были значительно жестче. Выделка Эйлы отличалась не только роскошным и блестящим мехом, но внутренняя сторона кож была также на редкость бархатистой и мягкой.
— Что ты собираешься взять для Неззи? — спросил он.
— Разные припасы вроде этих яблок и еще корзины для хранения продуктов.
— Это хорошо. А что ты хочешь подарить Тули?
— Не знаю, она так гордится кожей, которую выделывает Диги, что думаю, мне не следует дарить ей что-нибудь из таких изделий, да и дары природы ее тоже вряд ли заинтересуют. Она все-таки вождь. Жаль, что у меня нет, например, янтаря или раковин, ведь ей надо подарить что-то особенное.
— Да, ты права, и у тебя есть что подарить ей! — заметил Джондалар.
— Я, конечно, подумала о том янтаре, что нашла недавно. Но это знак моего тотема. Я не могу отдать его в чужие руки.
— Но я не имел в виду твой янтарь. Скорее всего у Тули много янтаря. Подари ей лучше мех. Вспомни, она назвала меха одними из первых, перечисляя возможные дары.
— Но у нее и мехов, должно быть, много.
— Только не все меха так прекрасно выделаны, как твои, Эйла. Лишь раз в жизни я видел нечто подобное. А она, мне кажется, вообще никогда не видела. Тот мех, о котором я говорю, был сделан плоско… женщиной Клана.
* * *
К вечеру Эйла наконец справилась с трудной проблемой выбора и разложила свои многочисленные пожитки на две кучи. Ту, что побольше, придется навсегда оставить здесь, в пещере; Эйла сомневалась, что сможет еще раз вернуться в эту долину. А ту, что поменьше, она собиралась забрать с собой… конечно, вместе с собственными воспоминаниями. Процесс отбора был мучительным, и под конец Эйла совсем расстроилась. Ее настроение передалось Джондалару, который неожиданно для себя погрузился в воспоминания о доме, о своей прошлой жизни, что делал крайне редко в течение этого долгого Путешествия. Его мысли вновь и вновь возвращались к тем печальным событиям, о которых ему хотелось бы забыть навсегда, словно ничего не было. Слегка нахмурившись, Джондалар в недоумении пытался объяснить себе, почему вдруг эти воспоминания нахлынули на него именно сейчас.
Вечерняя трапеза прошла спокойно. Они перебрасывались отдельными замечаниями, но большей частью молчали, погруженные в собственные мысли.
— Тебе, как всегда, на славу удались эти куропатки, — заметил Джондалар.
— Креб тоже любил, когда я готовила их таким способом. Эйла уже говорила об этом раньше. И все-таки порой трудно было поверить, как много она узнала от плоскоголовых за то время, что прожила с ними. Однако, поразмыслив над этим, Джондалар решил, что нет ничего странного в том, что эти люди умеют хорошо готовить.
— Моя мать тоже вкусно готовит, — сказал он. — Ей, наверное, понравилась бы твоя стряпня.
«Последнее время Джондалар часто вспоминает свою мать, — подумала Эйла. — Он говорил, что она приснилась ему сегодня под утро».
— Когда я был еще подростком, она иногда готовила очень вкусное блюдо… когда была не занята делами Пещеры.
— Делами Пещеры?
— Она была главой Девятой Пещеры.
— Да, ты говорил мне об этом, но я не поняла. Ты имеешь в виду, что она была, как Тули? Вождем?
— Да, что-то вроде этого, только в Львином стойбище два вождя — Тули и Талут. А моя мать была единственным вождем, и Девятая Пещера намного обширнее. Там живет гораздо больше людей. — Он умолк и сосредоточенно прищурил глаза. — Наверное, у нас было столько людей, сколько на четырех Львиных стоянках, вместе взятых.
Эйла попыталась прикинуть, сколько же людей жило в Девятой Пещере, но не смогла и решила, что вычислит это попозже, с помощью черточек на земле. Однако она удивилась тому, что так много людей постоянно живут вместе. Похоже, примерно такое количество собирается обычно на Сходбище Клана.
— А в Клане не бывает женщин-вождей, — сказала она.
— Мартона стала вождем после Джоконана. Зеландони говорила мне, что моя мать руководила жизнью Пещеры вместе с ним, и поэтому после его смерти все решили, что вождем будет она. Мой брат Джохарран был сыном его очага. Потом он стал вождем, но Мартона по-прежнему остается его советницей… По крайней мере так было, когда я отправился в Путешествие.
Эйла задумчиво нахмурилась. Он говорил об этом раньше, но ей были не совсем понятны эти родственные связи.
— Твоя мать была женой… как ты его назвал?
— Джоконана? — Да.
— Но ты всегда рассказывал только о Даланаре.
— Я был сыном его очага.
— Значит, твоя мать была также женой Даланара?
— Да. Когда они стали жить вместе, она уже была вождем. Они были очень близки друг другу, люди до сих пор рассказывают истории о Мартоне и Даланаре и поют печальные песни об их любви. Зеландони рассказывала мне, что у них были очень сложные отношения. Даланар не хотел делить Мартону с Пещерой. Ему не нравилось, что она так много времени тратит на общие дела племени, но она была вождем и не могла поступать иначе. В конце концов они разрубили этот узел, решив расстаться. Потом Мартона основала новый очаг с Уилломаром и родила Тонолана и Фолару. Даланар отправился на северо-восток, нашел там кремневое месторождение и встретил Джерику. Тогда он и основал там Первую Пещеру Ланзадонии.
Джондалар задумчиво умолк, словно вспоминая какие-то давние события. Похоже, ему надо было выговориться, и Эйла внимательно слушала, хотя уже знала историю о Даланаре. Она встала, разлила остатки чая по чашкам, подбросила немного дров в огонь и, присев на меховое покрывало, сложенное на краю лежанки, посмотрела на Джондалара. Отблески костра накладывали печальные живые тени на его лицо.
— А что значит «Ланзадонии»? — спросила она. Джондалар улыбнулся:
— Просто так называются… люди… дети Дони… А вернее, дети Великой Земной Матери, которые живут на северо-востоке.
— Ведь и ты тоже жил там? Вместе с Даланаром?
Он прикрыл глаза и скрипнул зубами, его челюсти сурово сжались, а на лбу появилась печальная складка. Эйла уже знала, что такое выражение его лица означало, что он чем-то сильно расстроен, но пока не понимала, с чем это связано. Однажды летом он рассказывал ей немного об этом периоде его жизни, но эти воспоминания явно не радовали его, и он старался как можно меньше говорить о том времени. Эйла почувствовала какую-то гнетущую напряженность в воздухе, центром которой был Джондалар; казалось, он мучительно страдает от затаенной боли, которая готова прорваться наружу, подобно источнику, прорывающемуся на поверхность земли из глубоких недр.
— Да, я жил там, — наконец отрывисто сказал он, — целых три года. — Он вдруг вскочил и, опрокинув свой чай, большими шагами направился к дальнему концу пещеры. — О Великая Мать! Это было ужасно! — Джондалар постоял там в темноте, облокотившись на каменную стену; постепенно ему удалось овладеть собой, и он медленно вернулся к очагу. Увидев на плотно утрамбованной земле влажное пятно, оставшееся от пролитого чая, он опустился на колено, чтобы поднять чашку. Вертя ее в руках, Джондалар пристально смотрел на огонь.
— Неужели тебе так плохо жилось с Даланаром? — в конце концов решилась спросить Эйла.
— Плохо жилось с Даланаром? — рассеянно повторил он ее слова и удивленно возразил: — Нет, совсем нет! Мне было плохо по другой причине. А он был очень рад встрече со мной. Он принял меня в свой очаг и учил меня своему мастерству вместе с Джоплайей. Он разговаривал со мной на равных, как со взрослым мужчиной, и никогда не упоминал ни слова об этом.
— Ни слова о чем? Джондалар глубоко вздохнул.
— О той причине, по которой я был отослан туда, — сказал он, не поднимая взгляда от чашки, которую вертел в руках.
Пауза затянулась, и безмолвие пещеры заполнилось дыханием лошадей и громкими, отражавшимися от стен звуками потрескивающего костра. Джондалар поставил чашку на пол и поднялся на ноги.
— Я всегда выглядел старше своего возраста, казался взрослее моих лет, — начал он, меряя большими шагами пространство вокруг очага. — Я быстро почувствовал себя вполне зрелым юношей. Мне было всего одиннадцать лет, когда Дони впервые пришла ко мне во сне… и у нее было лицо Золены.
Вот он и произнес вновь ее имя. Имя женщины, которая так много значила для него. Он уже говорил о ней, но только очень коротко и с очевидным страданием. Эйла не понимала, что причиняет ему такие мучения.
— Все юноши хотели, чтобы она стала их донии, их женщиной-наставницей. Все они хотели, чтобы именно она учила их искусству любви. Считалось нормальным, что они хотят быть с ней или с любой другой донии. — Он развернулся и посмотрел в лицо Эйлы. — Но им нельзя было любить ее! Ты понимаешь, что это значит?
Эйла отрицательно покачала головой.
— Донии должна показать юноше, как надо делить Дары Радости, чтобы потом, когда наступит его черед, он был готов провести с девушкой ритуал Первой Радости. Всем взрослым женщинам, достигшим определенного возраста, полагается хотя бы раз в жизни исполнить роль донии-наставницы, точно так же, как всем мужчинам полагается по крайней мере один раз в жизни провести с юной девушкой ритуал Первой Радости. Это священный долг, связанный с почитанием Дони. — Он продолжал говорить, устремив глаза в землю: — А донии представляют саму Великую Мать; юноша не должен любить ее и желать, чтобы она стала его женой. — Он вновь взглянул на Эйлу: — Ты понимаешь, о чем я говорю? Это запрещено, такая любовь запретна, как если бы мужчина захотел жениться на собственной матери или влюбился в родную сестру. Прости, Эйла… Но это почти так же ужасно, как влюбиться в женщину из плоскоголовых!
Джондалар отвернулся и, сделав пару стремительных больших шагов, оказался у выхода. Он откинул в сторону край занавеса, затем его плечи тяжело опустились, и он, передумав, вернулся опять к очагу. Присев рядом с Эйлой, он, казалось, полностью погрузился в мир воспоминаний:
— Мне было двенадцать лет, когда Золена стала моей донии, она нравилась мне. И я нравился ей. Поначалу все шло как обычно, просто она на удивление точно знала, как доставить мне удовольствие. Но потом мы лучше узнали друг друга. Я мог свободно разговаривать с ней о любых вещах; нам нравилось быть вместе. Она учила меня, как надо обходиться с женщинами, как доставлять им удовольствие, и я хорошо учился. Она нравилась мне, и я с радостью доставлял ей удовольствие. Мы сами не заметили, как между нами зародилась любовь, и первое время даже боялись говорить об этом друг с другом. Потом мы попытались сохранить нашу любовь в тайне. Но я хотел, чтобы она стала моей женой. Я хотел открыто жить с ней. Хотел, чтобы ее дети стали детьми моего очага.
Он прищурился, и Эйла заметила, что в уголках его устремленных на огонь глаз что-то влажно поблескивает.
— Золена все время говорила, что я слишком молод и не должен пока думать об этом. Большинство мужчин начинают выбирать себе пару не раньше пятнадцати лет. Конечно, я ощущал себя вполне зрелым мужчиной. Но никакой возраст не мог оправдать моих желаний. Я не должен был любить ее. Она была моей донии, моим учителем и наставницей, и ей также нельзя было позволять мне любить ее. Ее вину сочли даже больше моей, и это было ужасно. Как можно было обвинять ее за то, что я оказался таким глупым? — распалившись, воскликнул Джондалар. — Многие мужчины, как и я, искали ее любви. Наверное, все. Хотела она того или нет. Один постоянно надоедал ей, его звали Ладроман. Несколько лет назад она также была его донии. Я считал, что не могу обвинять его в том, что он любит ее, но в любом случае она уже не питала к нему никаких чувств. Ладроман начал преследовать нас, следить за нами. Как-то раз ему удалось подловить нас. И он угрожал ей, говоря, что если она не согласится жить с ним, то он всем расскажет о наших отношениях. Она пыталась высмеять его и говорила, что он может поступать, как сочтет нужным; ему не в чем было обвинить нас, она просто была моей донии. Мне следовало бы сделать то же самое, но, когда он начал насмехаться над нами, повторяя слова, которые мы говорили друг другу наедине, я разозлился. Нет… я не просто разозлился, я был так взбешен, что потерял контроль над собой и, обезумев от злости, ударил его.
Джондалар опустил кулак и продолжал рассказ, нанося по земле тяжелые удары: