И в то село, что раскинулось наискосок справа, тоже не пойдёт. Он видит почерневшие крыши, бревенчатые дома, огороды, бани, дворы, различает даже окна, но без переплётов, и значит, до села не больше четырёх километров. Отсюда, с хребта, промытые дождем и снегом, прокалённые солнцем деревянные избы были так же недоступны, как и собственный разорённый дом. В село непременно заявится поисковая группа… А вот дальше на восток до самого горизонта, до синих сопок было пусто. Выходит, он правильно выбрал направление? Эх, если бы хоть одним глазом взглянуть на географическую карту, тогда бы яснее представлялось, что там к востоку. Ему бы самую простенькую, даже контурную — он бы и в такой разобрался.
По правилам внутреннего распорядка карта в колонии, даже плохонькая, в библиотечной книжке — крамола. Как и цветные карандаши. А вдруг зэк возьмёт, да изобразит карту по памяти? Были в правилах и смешные запреты. Оказывается, на зоне нельзя было держать личный транспорт. Что имелось в виду: инвалидная коляска? Или кто пытался пригнать и поставить на прикол лимузин? Нельзя было держать при себе и текст самих правил, где было расписано, что можно заключённому, а что нельзя. Вот за незнание он и получил три взыскания. Как оказалось, в его положении это был наиважнейший документ, важнее, чем копии приговоров. Ну, третьим приговором он уже обеспечен! Вот и выбился в рецидивисты…
Всё! Надо спускаться, пока поблизости никого нет. Ни автобусов с синими занавесками, ни людей с автоматами, ни натасканных на человечину собак, ни вертолётов в небе — ничего. Пока — ничего! Обратная дорога далась легче, подхватив сумку, он даже пробежался по склону, но в конце спуска ноги заскользили по траве, и пришлось кубарем слететь к подножию. Это ерунда, главное, он определился и уже осмысленно может передвигаться дальше.
Надо шевелиться, а то скоро солнце наберет силу, и будет жарко, очень жарко, он и так уже вспотел, придётся снять куртку. Скоро стала досаждать и поклажа, она задевала то куст, то дерево, то валун, и сумку приходилось перебрасывать с одной руки на другую. И хотелось, как метателю молота, раскрутить и с силой забросить постылую ношу подальше. А тут ещё мысли сверлили: что-то слишком спокойно вокруг. Так не должно быть! В Чите уже должны знать об исчезновении этапа, а здесь неправдоподобная тишина…
Но кто-то сверху решил напомнить: да нет, всё не так и спокойно, как кажется. И минорное настроение прервал грохот: с горы вдруг скатился камень, за ним посыпались мелкий щебень, он еле успел увернуться и поднял голову: кто там наверху? Не могут же камни, ни с того, ни с сего, сами падать? Могут! У гор своя, отдельная жизнь, и казалось, что им какой-то там маленький беглец, но попугать приятно. И вот уже человека настораживает то тень от пролетевшей птицы, то неясный шум вдалеке, то близкое шевеленье в кустах. И чудится: вон за тем деревом или за серым валуном кто-то стоит, дожидается. И отбиться от тревоги можно только физической усталостью. Нужно идти, идти, идти!
Он остановился, когда солнце достигло зенита, и стало до одурения жарко, а тут ещё когда-то сильные ноги налились чугуном и отказываются подчиняться. Сбросив с себя и сумку, и куртку, и кепочку, он сел в тени какого-то куста и сидел, не шевелясь. И всё не мог понять, что его так цепляет: высокое небо? тишина? одиночество? Да всё цепляет: и камни, и деревья, и последнее тепло. И эта ещё зелёная трава! Можно сорвать веточку и пожевать прямо с листьями и горькой корой, швырнуть камешек, лечь на землю… Как ему не хватало в камерах тактильных ощущений, цветных, меняющихся перед глазами картинок, разнообразных и приятных запахов и звуков… Ничего живого и дышащего он не успевал увидеть и тогда, когда возили то в прокуратуру, то в суд. Машину подгоняли впритык к дверям, и он не успевал взглянуть на небо, вдохнуть свежего воздуха, как, прикованный к охраннику, должен был нырять то в дверной проем, то обратно в машину, а там — в тесный ящик, как в футляр!
В зале суда были большие окна, но из своего аквариума он видел только серую стену и красную вывеску — «Библиотека». С другой стороны была река с затейливым переходом, а за рекой Киевский вокзал, летом по реке плавали белые пароходы… Но ничего этого он не видел, просто вспоминал картинки из прошлой жизни. Скоро будет вспоминать и эти несколько свободных часов, это немилосердное солнце, эту тонкую, совершенной формы паутинку, кто мог её здесь порвать? И тот стрекочущий звук — неужели кузнечик? А это что, стрекоза? Надо же, какое совершенное создание! Хорошо стрекозе! Летает себе и не подозревает, что когда-то весь её стрекозиный род стал жертвой оговора. Может, вот за эти нарядные прозрачные крылышки… Стрекоза — существо как раз работящее, столько мошкары за лето истребляет… А всё дедушка Крылов! Зачем-то, походя, оклеветал этих букашек! Нет, там, кажется, началось с Лафонтена… Или Эзопа? Вот так и с ним… Его давно не будет на свете, а клевета будет всё тянуться во времени и пространстве. Только авторы клеветы ещё те лафонтены…
Он заговаривал и заговаривал себя, а внутри всё дрожало, и как ни отгоняй смятенные мысли, а они неотступны, как мошкара. Его положение — полнейший цугцванг! И что он ни сделает — всё будет плохо. Пришлось выбирать лучшее из худшего. И чёрт с ним, пусть впаяют срок за побег! Побег, если и преступление — то не стыдное. Он хоть будет знать, за что сидит. Вот и за это валянье на травке! Ну что, оправдался? А теперь — подъем! Надо только ловчее пристроить сумку. Лямки с трудом, но удалось завести на плечи. Вот, совсем другое дело! Издали сумка за спиной похожа на рюкзак. Вот только скоро выяснилось, что лямки при движении то и дело съезжали, и приходилось без конца поправлять. Может, связать лямки? Жаль, что лишнего ремня нет, но должна быть веревочка… И точно, веревочка всё это время, дожидаясь своего часа, лежала в кармане.
Беглец и не подозревал: веревочка — остатки того мотка, которым связывали Балмасова. А если бы знал, выкинул? Что-то подсказывает: нет, не выкинул, решив, что все они связаны одной веревочкой. И он, и Чугреев, и Балмасов, и много других персонажей истории, случившейся близ станции Оловянная. Да и веревочка была хорошая, крепкая.
И, связавшись, он уже спокойней и размеренней пошёл дальше. А то, что лямки впиваются в тело — это ерунда, совсем ерунда, зато теперь руки свободны. Правда, это почему-то не помогло, когда, обходя камень, он споткнулся о корень берёзы, бугром выпиравший из земли. И упал со всего размаха на землю рядом с большим, заострённым сверху камнем. Надо же, как просто: корень, камень и разбитая башка. Этого только не хватало! Он ещё лежал на земле и переводил дух, когда услышал посторонний звук, совсем технический и, прислушавшись, понял — рокочет мотор. Там, дальше что, распадок? И дорога? Дорога, машины, люди — это было неприятным открытием. А гудение всё ближе и явственней…
И тогда он рванул к спасительному краю гряды — больше некуда, в её каменные складки. Только втиснуться спиной не получилось — мешала превратившаяся в горб поклажа, и пришлось стать боком и замереть в ожидании. Рокот всё нарастал и нарастал, когда из-за скалы, громыхая, вынесся самосвал. Совсем не страшный с пустым кузовом и, кажется, пьяным водителем. Самосвал, безбожно вихляя, стал удаляться степью куда-то на север. И не успел он обрадоваться, как следом выскочил ещё и грузовичок. До боли знакомая машина ехала медленно, и он успел рассмотреть в кабине две покачивающиеся головы, а в кузове какие-то ящики. Он видел точно такую же совсем недавно! Видел ночью, во сне. Та же древняя полуторка, два загорелых мужика, только кузов был пустой. Они что, как летучие голландцы, перемещаются из яви в сон и обратно?
Машина питалась какой-то гадостью, и потому выхлоп был таким смрадным, что должен был отравить свежий воздух. Мог бы, но только бензиновый чад и был запахом воли. На запылённом заднем борту чётко читалось короткое, совершенно нецензурное слово. Господи, какая долина Скалистых гор — родимые Палестины! Может, надо было кинуться наперерез? Наверняка, довезли бы куда-нибудь. «Очнись, это не сон! И знай, нельзя обращаться за помощью к людям. И помни, тебе никто не сможет помочь!» — выговаривал сам себе беглец.
И, опустившись на корточки, всё сидел за выступом скалы и ждал, не покажется ли какой-нибудь другой транспорт. Самосвал и грузовичок уже давно исчезли за горизонтом, а он всё не решался подняться на ноги. Казалось, только он выйдет из укрытия, как из-за поворота, из-за скалы тотчас появятся сидящие в засаде коммандос, и кто-то в чёрном, чуть приподняв щиток сферы, крикнет ему: «Стоять!» А, может, и не крикнет, а просто выпустит очередь. Если бы ему ещё сутки назад изложили сценарий вчерашнего происшествия, он не преминул бы потешиться фантазии автора. Но то меньше суток назад, а сегодня он ждал чего угодно, откуда угодно, ждал из-за каждого камня, дерева, куста, ждал с неба, из-за скалы, из-под земли. Оказывается, у него совсем недавно была спокойная и размеренная жизнь и всё по расписанию, по расписанию, и под охраной, под охраной…
Нет, побег — это совершенно неразумное решение. Надо было дождаться поисковую группу. «Так, может, повернешь назад? Давай, давай! Похоже, ты забыл, как тебя когда-то задерживали!» Как самолёт тогда блокировали грузовиками, и в предрассветной тьме свет фар казался не столько зловещим, сколько театральным. Потом подъехали автобусы, и оттуда на борт ворвался спецназ, и, как водится, что-то там сломали… И эти бешеные крики: «Оружие на пол, будем стрелять!» — они что, так себя заводят, но зачем? И как тогда все растерялись, застыли и подчинились… Позже узнал: в тирах подразделений по борьбе с терроризмом были мишени с его физиономией. Так с тех пор, наверное, пристрелялись!
Тогда ему жёстко заломили руки и, не сдерживаясь, стукнули по спине и, пригнув голову, затолкали в машину, а потом и обыскали, и просветили рентгеном. Он тогда ещё и обвиняемым не был. А тут пропавший этап, мёртвые офицеры! Сделать его убийцей ничего не стоит, абсолютно ничего — у прокурорских не получилось навесить ему безразмерный срок, зато арестовали больше сорока человек, рассчитывали: кто-нибудь даст убойные показания. Не дали. Стая долго ждала повода для окончательной расправы. Не даром правитель высказывал сожаление, нельзя, мол, сажать на такие сроки, как в Штатах. О! Даже у него есть неисполненная пока мечта — припечатать личного врага приговором на сто-двести лет заключения. Не дождались, решили сочинить историю сами. А для убедительности не пожалели даже своих церберов! И теперь будут рассказывать: «Вот оно — истинное лицо злодея. Вы не верили, а он не только вор, но и убийца, жестокий и безжалостный! Но теперь преступнику не уйти от ответственности»!
Господи, куда тебя несет, попытался остановить себя беглец. Но ведь так всё и есть, не давало сбиться с беспощадных мыслей сознание. Наверное, у прокуроров и обвинительное заключение готово: убийство одного и более лиц. А это — пожизненное, а значит, оставят в тюрьме навсегда. Но разве он не был готов к этому сроку? Готов, готов, был бы настоящий суд, а не обезьяний процесс…
Вот только его собственные действия стандартны, слишком стандартны. У него нарушен сам процесс восприятия действительности. Как называется такое состояние? Сенсорная депривация? Ну да, она самая! А всё это от долгой изоляции. И потому его действия так тривиальны, просчитать их ничего не стоит. Да им и не надо просчитывать. Забросят широкий бредень и выловят его, как мелкую рыбешку. Мелкую? Мелкую! И мелок он уже тем, что пусть во сне, но позволил себе эту снобистскую мыслишку: «Знали бы, кого подвозили». Даже в таком состоянии он помнит о своей избранности. Ну, ну!
И у тебя, великого, в мозгу только одна мысль: выбраться, выбраться, выбраться! Но как выпутаться из этой западни, куда загнали и загнали отнюдь не вчера. Загнали в яму, из которой не выбраться. Да-да, в выгребную яму, как одного из иерархов церкви! Историю про то, как энкэвэдеэшники утопили в отхожем месте не то Калужского, не то Смоленского архиепископа рассказал один из просителей. Когда-то он принимал десятки людей, но почему-то запомнился тот давний разговор, волнение и слезы на глазах пожилого человека: «И кто бы мог подумать, но церковь, потерявшая, что греха таить, в начале века свой авторитет, так возвысится в тридцатые годы. Тогда ведь нашлись тысячи, понимаете, тысячи людей от иерархов церкви до монахов и мирян, принявших смертные муки за веру!» Посетитель с непонятным для него тогда восторгом рассказывал, как долгие годы за тайной могилой архиепископа ухаживали, как могилка потерялась, а потом нашлась. И всё повторял и повторял: «Чудо господне! Воистину чудо господне…»
А вот с ним никакого чуда не будет. Не заслужил. Нет, в самом деле, он давно беспомощен, но до такой степени маразма ещё не доходил. Сидит, кусанный мелкой нечистью, изошёл слезами о своей несчастной судьбе, вот и дорогу перейти боится… Ну, давай, давай, что сидишь, почему не прорываешься?.. Вот только перекушу и буду прорываться. Честное комсомольское! Переживания переживаниями, а брюхо требует своего, законного! Ну да, мозги отдельно, требуха отдельно. Эх, сейчас бы кусок мяса, но есть только ломанное печенье и немного шоколада.
Скудная трапеза несколько отвлекла его, но тут совсем некстати вспомнился Чугреев. Как они там, в закрытом автобусе? Разнесло, наверное, на жаре, только и радости — ничего больше не чувствуют!
Он просидел у дороги около часа, но никаких машин, никаких пеших путников больше не было. Надо идти! Вот только свяжет на груди лямки и пойдёт. И, собравшись с духом и зачем-то пригнувшись, он, наконец, перебежал колею, шедшую из узкого распадка. И припустил вдоль пологих, местами отвесных и причудливо изрезанных склонов, пытаясь нагнать упущенное время. Злость на себя, на обстоятельства здорово подгоняла, и если бы не усталость, не жара, не груз за спиной, он бы отмахал в тот день порядочно. Только физическая слабость всё отчётливей давала о себе знать, и он нес себя уже через силу, когда хребет предательски круто сдал вправо. И теперь не только слева, но и прямо по курсу открылось пространство, широкое и пугающее. Пришлось замереть и вглядеться — никого и ничего, но так голо, что он будет на этой плоской поверхности как муха на стекле. И как не хотелось идти на восток, пришлось завернуть за угол и следовать вдоль горной гряды на юг, и жаться к её изрезанным краям, и повторять все её каменные изгибы. А тут ещё доставало светившее прямо в лицо солнце, оно, даже отвалившее от зенита, гладило раскалённым утюгом и выжимало всю влагу. И пот ручьём струился по лицу, тек по спине, по ногам, и скоро влажная одежда второй шкуркой прилипла к телу. Но он упрямо переставлял гудящие ноги и всё шёл и шёл…
И остановился, когда наткнулся на выросшую перед ним скалу, и обходить её не было сил, и уперся головой в теплый камень, но сколько так простоял: пять, десять минут, не помнил… Но пришлось оторваться от опоры, пора устраиваться на ночлег, вот только для лежбища это место не годилось, надо что-то укромней.
Только укромное надо было ещё найти. Уже потянуло прохладой, уже стал синеть и остывать воздух, а он всё кружил среди камней, и смутные соображения по безопасности всё не давали определиться. Но, когда был готов упасть на ходу, в скалах вдруг обнаружилась впадина, что-то в виде просторного кармана с зелёной лужайкой. Замечательно, здесь он и остановится! И никто его не увидит, даже если вздумает проехать рядом с этими скалами на машине. Теперь только развязать лямки, снять сумку и отдышаться…
Веревочка долго не развязывалась: узел затянулся, что ли? И в нетерпении уже хотел снять сумку через голову, но и это не удалось, видно, слишком туго связался. Пришлось придержать досаду и, не торопясь, раздергивать узелок, и тот скоро поддался, пополз под пальцами. И с облегчением бросив поклажу, он повалился на землю и лежал, укрывшись курткой от звенящей в воздухе мошкары, сходу атаковавшей его, потного и разгорячённого. И дышал открытым ртом, пока что-то не попало на язык, пришлось перевернуться на живот и долго отплёвываться.
А мошкара была безжалостна — куртка прикрыла только руки и грудь — и жалила ноги именно там, где кончались носки, вкруговую. Его так же смешно жалили через дырочки для шнурков в кедах, когда он в первый раз попал в тайгу, и комары там были большие, как звери. Но и эта мелочь достаёт будь здоров! Она, вездесущая, забиралась под куртку, и за какие-то минуты и шея, и руки уже горели огнём. Он уговаривал себя терпеть, не обращать внимания — это ведь такая ерунда в сравнении с тем, что случилось вчера. Только терпения хватило ненадолго и пришлось яростно отмахиваться, и расстегнуть браслет часов — там чесалось особенно немилосердно. И тут же спохватиться и приказать себе: только не чесаться, только не чесаться! В этом дурацком климате от любой царапины, потёртости или такого вот расчёса образуются незаживающие язвочки — забайкалка, какой-то особый вид стафилококка, чёрт бы его побрал!