И пришлось идти дальше, и казалось, что эта бесконечная дорога ведёт в тартарары, и он никогда не выйдет ни к людям, ни к милиционерам. Теперь он отдыхал стоя, а то вдруг не сможет подняться с земли. Ноги сделались совсем слабыми и, казалось, могут подломиться в любой момент, и он боялся сделать неловкое движение. И, как там говорят, обезножеть? А скоро и стоять было трудно и, остановившись в очередной раз посреди дороги, он наклонился и, упершись руками в колени — испытанный способ — отдыхал так, открыв рот. И тут какие-то капли упали на дорогу, оказалось, пот со лба, он попробовал — в самом деле, соленый, но мало. И, странное дело, солнце пекло, а он не мог согреться. Но доставать одежду не было сил, для этого надо развязать веревочку, снять сумку, расстегнуть молнию — нет, слишком сложно. В груди что-то хрипело, а в башке тяжко пульсировала кровь, ещё немного, и она прорвёт сосуды и хлынет горлом, из глаз, из ушей. Из-за этого стука в висках он не сразу услышал звук работающего мотора.
Когда же понял, что там, позади, грохочет какой-то механизм, и скоро покажется на этом взгорке, отбегать в сторону было поздно. И, не раздумывая, упал на колени, потом на бок, а дальше перекатился в небольшую канавку и замер там, и даже, кажется, перестал дышать. Через минуту над ним пронёсся какой-то безумный всадник, а потом тарахтенье мотора стихло, будто и мотоцикла не было, только острый бензиновый запах завис над дорогой. Пыль оседала медленно, но и он не спешил подниматься, лежал, припорошённый, и радовался: пронесло. И на этот раз пронесло!
Но сколько раз ещё ему придётся так отскакивать, забиваться в щель, прикидываться прахом? Нет ответа. Но, перевернувшись на спину, он совсем близко от себя увидел замечательный предмет — маленькую пластиковую бутылочку и на четвереньках бросился к ней, как за спасением. Бутылочку, видно, выбросили с пролетевшего на крыльях мотоцикла, она была совсем свежей, блестящей, и лишь открытое горлышко было в земле. И на донышке была вода! Он не стал оттирать грязь, а тут же припал к бутылочке, но глотать было нечего — вода растаяла во рту без следа, только раздразнила. А тут ещё застрявший во рту песок, он уже хотелось выплюнуть крупинки, но плеваться было нечем, и пришлось оттирать язык краем ворота. Всё равно хорошо. Господи, благослови мотоциклиста! А вдруг и дальше лежит какая-нибудь емкость, тогда он сможет продержаться до того, как появятся и колодцы, и речка, и стога сена, обязательно стога… Должно же поблизости быть какое-то селение, ведь для чего-то прокладывали эту дороху, что-то она да соединяет. Разумеется, все дороги куда-нибудь ведут, вот только в какой Рим?
Но когда в створе между двумя сопками он увидел какое-то строение, он вместе с радостью — дошёл, наконец, дошёл! — испытал и другие, самые разнообразные чувства. Мысли метались от самых смелых: «А почему бы и не выйти?» до панических: «Нет, нет, нельзя!» Но теперь, когда он на пределе, надо прибиться хоть к какому-то укрытию. Да, да, если он не отлежится, то не сможет идти дальше. И лекарства нужны, совсем простые таблетки, надо хоть как-то утишить пульсирующую во всем теле боль… Таблеток захотел? Мало тебе лекарств, что доктор прописал? Но, чёрт возьми, он всё-таки добрался до людей! И теперь не должен затеряться на этих спёкшихся от зноя камнях. Теперь ему бы только кружечку воды, а там будь, что будет…
И он стал осторожно пробираться вдоль срезанной сопки: надо осмотреться, так сразу нельзя выйти в село. А как осмотреться, он знает — надо залезть повыше. В первый раз, что ли! Справа сопка пониже, вот по ней он и заберётся, с неё и осмотрит окрестности. Но недлинная дорога наверх на этот раз давалась особенно тяжело, и казалось, последние силёнки вот-вот оставят его, и он кубарем скатится вниз на дорогу. И тогда уж точно не подняться! Но, припадая к земле, где ползком, где на четвереньках, прислушиваясь и осматриваясь, он взбирался всё выше и выше…
И когда оказался на самом верху, то долго не мог прийти в себя. Боль в спине — только досадный фон, но вот голова болела нестерпимо, и в груди сдавило так, что дышать было не-воз-мож-но. А тут ещё ни с того ни с сего стал душить кашель будто там, под рёбрами, кто-то раздувал исполинские меха. И, втискиваясь в землю, он пытался утихомирить взбунтовавшее нутро, но кашель рвался наружу чудовищным хрипом, и казалось, его слышит вся округа. Но и когда отпустило, он ещё Долго не мог прийти в себя, и всё хватал воздух, и не мог вдохнуть. А потом затих и лежал ничком, не шевелясь, и только пальцы скребли землю…
Поднять голову заставили голоса, они образовались вдруг и ниоткуда, много резких, пронзительных голосов. Стая что, уже здесь, на сопке? Но зачем на сопке, можно было и на дороге остановить. Ну, хорошо, как хотите, на сопке так на сопке, смирился беглец. Но зачем-то перекатился под куст и затаился там. И только теперь заметил, как вытоптана в пыль земля, как обломаны ветки и как много пустых бутылок вокруг. Наверное, местные подростки резвятся. Только сейчас до него доберутся такие мальчики, что одними веточками не обойдётся — им ручки и ножки подавай! И, подобравшись, он с самым независимым видом приготовился встретить кого угодно. Но голоса стихли, будто отнесло ветром в другую сторону. И он ещё долго прислушивался: но нет, никого и ничего, только мошка надрывалась над ухом. Он что, уже голоса начал слышать? Возможно, только надо отсюда уходить. Куда? А он сейчас рассмотрит и определит, куда. И переместился к краю сопки, и оттуда увидел село, и оно было таким большим, не сразу и взглядом охватишь. Правда, картинка была расплывчатой, и пришлось долго протирать очки.
Дорога, что вывела его сюда, делила раскинувшееся перед ним село на две неравные части: левую и правую. В селе были улицы и дома, серые, бревенчатые и обшитые, выкрашенные всё больше в голубой и зелёный цвет. Над ними возвышалось несколько водокачек. То в одном дворе, то в другом он видел людей. Старуха стоит у ворот, сложив руки под фартуком, мужичок, голый по пояс, копается у зелёного жигулёнка, белоголовые мальчишки гоняют мяч на пыльном пятачке. И, странное дело, чем дольше он смотрел, тем ярче проступали подробности. И вот он видит и глаза на детских лицах, и морщины у старушки, и розовую лысину у того, с большим животом… Видит пятна на майке у другого, что несет ведра, видит рисунок протектора на песке, пёстрое бельё на веревке, красные цветы на платьице у девочки, её тащила другая, постарше в таком же платьице.
Но глаз отмечал и другое: заброшенные дома с провалившимися крышами, а за упавшими заборами заросшие травой огороды, и трава в рост человека… А что, если укрыться в одном из таких ничейных домов и передохнуть? Вот только такие дома — это полное запустение, соседи давно всё растащили, и вряд ли там есть хоть плошка, в которую можно было набрать воды. Да и есть ли ничейные колодцы… И в груди болит всё сильней и сильней, и в глазах темнеет то ли от боли, то ли… Ему нужны лекарства, нужна помощь! Только как её просить? И у кого? Это там, в Москве, были сочувствующие, но смогли бы они помочь, если бы он таким, зачумленным, встал на пороге. И здесь не помогут, если он назовёт своё имя. Только зачем ему называть имя, он просто попросит воды…
Нет, в ближние дома он не пойдёт. Они стояли тесно, и в каждом из них по определению был мужчина. На это указывал то мотоцикл — не он ли проехал тогда по дороге — то трактор, то старенький жигулёнок. Нет, надо пробираться в правый конец села. Неизвестно, чем привлекла беглеца эта половина селения, может, тем, что дома там далеко отстояли друг от друга. А левая половина и в самом деле была оживлённой, вот показался маленький жёлтый автобус, оттуда высыпали люди. В правой же половине было тихо и сонно. Он сразу выделил крайнюю избу у самой сопки, там были промытые окна с голубыми наличниками. Ну что, годится?
Годится/не годится, только ещё немного и наступит неумолимый вечер, солнце уже освещает только макушки водонапорных башен, вот и отсвечивают оранжевым. Придётся спускаться, здесь, на сопке костёр не зажжёшь, и потому у него нет выхода, если не считать выходом — загнуться, окочуриться, или как там ещё, прямо здесь, в кустах. Нет, это было бы лихо столько изнывать от жажды и умереть вблизи жилищ и людей! Вот напьётся, тогда и… И пусть будет, что будет!
Он благополучно сполз с сопки, но когда встал на ноги, не смог сделать и шагу: организм окончательно разладился и пошёл вразнос. Боль в башке стала нестерпимой, будто спуск что-то всколыхнул там, взболтал, и гулко стучало сердце, и предательски подкашивались ноги. Пришлось — кто-то научил — вытянуть вдоль тела руки и сжимать и разжимать кулаки. Он проделывал это до тех пор, пока не показалось: и правда, стало легче дышать. Но, как только он сделал несколько шагов, всё повторилось сначала. А всё жажда! Надо только напиться воды, как всё само пройдёт. Но здесь-то воды точно нет, она там, в доме с голубыми наличниками…
Он тенью пересёк дорогу и стал осторожно пробираться вдоль сопки, почти сливаясь с ней — это было несложно, за эти дни он и сам приобрёл цвет этих мест — рыжевато-серый. Но пару раз, заслышав голоса, замирал на месте, а когда всё стихало, тенью скользил дальше. И скоро вышел на правый край села и, прислонившись к большому камню, стал осматривать выбранный для набега объект. Дом с улицы прикрывал невысокий забор, да и занавески, жёлтые такие, на окнах задёрнуты, может, там и нет никого? Но менять что-то уже поздно, он не может метаться по селу. У него от жажды распух язык и скоро, как у собаки, вывалится наружу, и от резких движений перед глазами летают мушки, да и сами глаза будто песком засыпаны, а тут приходится таращиться, всматриваться. Он пройдёт дальше вдоль сопки, может, хозяева возятся на задворках? Хорошо, забор из досок, стороживший дом с улицы, сбоку обрывался, и дальше шли поперечные жерди… А в конце участка так и вовсе не загорожено. Видно, когда-то охрану здесь несла речка, теперь от неё осталось только пересохшее русло. Но что дальше за речкой, там, вдалеке? Машина! Одна, другая… Дорога так близко? Чёрт возьми, как же он раньше этого не заметил.
И почему он прицепился к этому дому, что в нем такого особенного? Есть, есть в нем одна особенность — пусть эфемерная, но защищённость. От соседей участок совершенно не просматривался, по меже шли сарайчики, сарайчики. А прямо перед ним: простирался унылый огород, и там ни одной живой души. Да и что им делать на огороде, на котором ничего не росло, только какие-то поникшие то ли кустики, то ли трава. Беглец и не подозревал: под этими кустиками вылёживалась мелкая в том году забайкальская картошка.
Но вот в конце огорода были сложены старые кирпичи, накрытые досками и рваными кусками рубероида, и дальше, наискосок от этой груды, стоял маленький, серый от старости бревенчатый домик, а рядом ещё поленница и какие-то бочки… Баня! Точно, она, вон и труба над крышей. А в бане вода, вода, вода! И не надо проситься в дом, зачем ему дом, он пойдёт туда, в баню, сообразил беглец. Но прежде чем ринуться к вожделенной цели, замер, будто собирался прыгнуть за водой с моста: никаких настораживающих звуков, всё по-вечернему тихо, мирно…
Вот только что делать с сумкой? Под жердями ему с ней не пролезть, а поверху нельзя, вдруг кто заметит. Пришлось развязывать верёвочку, развязывалась она, само собой, долго, и когда, теряя терпение, он отстегнулся, то и сам не понял, зачем развязывался. Мог бы пробраться к бане со стороны речки, а теперь придётся снова связываться… Ну, теперь что же, теперь надо сделать последний рывок! И, продвинув сначала сумку, он прополз за ней следом следом и добрался до кирпичей и там застыл, прислушиваясь… И сделал это как нельзя вовремя. По тропинке от дома к бане неслась женщина в синем и была она такой большой, что казалось, под ней гудела земля. В руках она несла что-то зелёное, он не успел он рассмотреть, что, как она скрылась в бане. Чёрт! Вот это было совершенно лишним, зачем здесь женщина, её только не хватало. И как он успел прикрыться? Надо же, и кирпичи, и какие-то кусты, кажется, смородина спасли его, а то бы… Но теперь придётся ждать. Ждал он недолго, дверь на пятой минуте распахнулась, и вышла новая женщина, в руках у неё был жёлтый тазик. Сколько же их здесь? И эта вторая, такая же большая и толстая, стала что-то развешивать на верёвке, натянутой между двумя берёзами. Но одета эта, вторгся, была во что-то совершенно легкомысленное, и такое короткое…
И беглец, еле удерживая на весу тяжёлую и бессмысленную голову, не упуская из вида хозяйку, и всё прислушивался, но никого, кроме женщины с монументальными, как колонны, ногами, не было. Женщина то поднимала высоко руки, то наклонялась над жёлтым тазиком, и тогда ноги открывались так высоко, что приходилось отводить взгляд. Нет, в самом деле, как муж разрешает ей носить такое, да ещё на улице? А если она не замужем и живет одна? Было бы хорошо, если бы женщина была одна в доме, и не просто хорошо — замечательно!
Ты забыл, есть и вторая! Нет, ещё одна — это слишком, вторая не нужна, у него не хватит сил на двоих. И совсем не в том смысле, совсем не в том… «А ты, оказывается, ещё вполне жив, если ещё различаешь такие смыслы», — уличил он сам себя. Да нет, двух женщин труднее уговорить не звать на помощь соседей. Только надо решиться и выйти, а там он объяснит им: не надо его бояться. Он смирный/мирный, ему только воды и ничего больше… Ему бы только напиться! Они же не хотят найти в своём огороде хладный труп?
А женщина всё развешивала и развешивала какие-то бесконечные тряпочки. Ну, хорошо, пусть развешивает, а он встанет и подойдёт к ней, и попросит воды. Вот только как это будет выглядеть со стороны? Выйдет из-за кирпичей и скажет: здрасте? Он ведь нарушил неприкосновенность частной собственности, и женщина наверняка поднимет шум. А что, если у неё есть муж, брат, отец, кто там ещё? И они примут его за… За того самого и примут! Может, местные уже оповещены о его побеге…
Голова раскалывается, ещё немного, и он и задохнётся в этих кустах, и отбросит коньки, копыта или что там ещё можно отбросить… Когда же она, наконец, всё развесит и уйдёт, уйдёт в дом? У него не хватит никакого терпения… И, когда перекатившись с живота на бок и подтянув ноги, и уже готов был подняться, как женщина, неожиданно отступив к самым кустам и высоко приподняв подол, присела и зажурчала. И беглец, оторопев, чуть не задохнулся. То, что обнажила женщина, было так совершенно, и плоть сияла таким непередаваемым цветом: не то белым наливом, не то топлёным молоком. Было и так неловко, и так любопытно: он никогда он не видел женское тело в таком ракурсе, но пришлось уткнуться лицом в землю. Вот не будешь тайно нарушать границ, а то можешь и не такое увидеть! Лицо его тут же защекотали какие-то жесткие травинки, веточки, и он еле сдерживался, чтоб не чихнуть, но, когда, не вытерпев, поднял голову, женщина уже исчезла. Может, и это всё ему привиделось? Дожил! Нет, он не будет никуда выходить, он подождёт. Ну, как он с ней будет разговаривать после всего, ну, увиденного? Надо сначала забыть…
Минуты тянулись и тянулись, когда дверь в бане снова открылась, и оттуда вышли и большая женщина в синем, и ещё маленькая старушка, закутанная в зелёную шаль. Женщины медленно прошествовали по дорожке мимо смородинных кустов, мимо кирпичей, мимо притаившегося человека… Они уже давно скрылись в доме, а он продолжал ждать: а где же та, вторая, в розовом? Но больше никого не было. А что, если во дворе есть собака? Почему он вспомнил о собаке только сейчас? Нет, ни каких собак, никаких мужчин, поблизости не было, никого не было. Всё, хватит!
Но только он собрался выползти из кустов, как снова что-то мелькнуло слева, и по дорожке снова пронеслось синее пятно. Да сколько можно! Что она бегает туда-сюда? Так ведь не договаривались! Ещё немного, и он потеряет сознание и не выдержит пытки жаждой, болью, нетерпением. Тело корчится в конвульсиях, а мозг вздулся гигантским шаром и вот-вот взорвётся. Хотелось в тепло, пить чай, много чая с лимоном, малиновым вареньем… Можно и без лимона, и без варенья. Просто воды! А что это за звук такой, замер беглец и прислушался. Шуршало что-то рядом и он уже было напрягся, когда понял — это его собственное хриплое дыхание…
Солнце за это время могло дважды зайти и давно зашло, голубые сопки стали чёрными, и широкая красная полоса над ними выцвела, пожелтела, засиневел воздух, но женщина всё не выходила. А рядом в домах текла мирная и теплая, без всяких изысков жизнь! Там сейчас ужинают, там стоят полные воды ведра, бочки, чайники и самовары… Ему бы только выпить кружечку, небольшую кружечку, он напьётся и уйдет. Нет, он напьётся и переночует в бане, а рано утром пойдёт своей дорогой. И не надо объявляться: пустите, люди добрые, переночевать! Зачем? Но если он сейчас не заберётся в баню, не напьётся воды, любой воды, пусть даже мыльной, он в этих пряно пахнущих кустах точно помрёт, и найдут его собаки, и растащат по кускам…