Крильон потупил глаза. Сердце его разрывалось.
— Вас называют храбрым, докажите это, — сказала она с иронией. — Да или нет? Это, кажется, сказать легко.
— Нет!.. — произнес Крильон, сжав кулаки так, что ногти впились в ладони.
Лицо венецианки исполнилось страшным отчаянием. Ни одного крика, ни одного вздоха не вырвалось из ее груди. Ее глаза, бросавшие искры, дрожащие губы красноречиво истолковывали то, что происходило в ее душе. Они произносили безмолвное проклятие пораженному Крильону.
Она прошла мимо него, медленно, как призрак, и одно за одним произнесла эти страшные слова:
— Крильон, вы не были свободны. Вы подло обманули женщину. Вы уже не Крильон!
Когда он поднял голову, чтобы постараться оправдаться, он один находился в коридоре. Он побежал в переднюю, потому что ему послышались там шаги. Он отворил даже дверь и посмотрел в сад. Нигде никого не было. Дверь затворилась в ту минуту, когда он хотел войти назад. Наружная дверь, напротив, была отворена перед ним.
Крильон упал на каменную скамью. В его пылающей голове вертелись тысячи планов, тысячи противоречивых мыслей. Броситься ли ему к ногам этой оскорбленной женщины? Не было ли преступлением отказываться от вознаграждения после оскорбления? Напротив, не счастливая ли судьба спасла его от засады, где, может быть, погибли бы его честь и счастье?
Его вывело из мечтательности хриплое восклицание. Гондольер звал его и указывал ему на восходящее солнце. Крильон повиновался и бросился в гондолу, не чувствуя никакого интереса к великолепному зрелищу восхождения солнца из-за берегов Лидо. Вся Венеция еще спала, когда гондола подъехала к палаццо Фоскари и высадила своего пассажира на просторную лестницу. Крильон опустил свой кошелек, полный золота, в руку гондольера. Тот с холодным презрением, которое невозможно описать, вытянул руку, и кошелек упал в канал. Гондольер, наклонившись над веслом, исчез в двадцать секунд в узкой и мрачной лагуне.
С этой минуты не сожаление и не раскаяние, а стыд и отчаяние раздирали сердце кавалера. Он был влюблен до безумия в эту прекрасную и благородную женщину, и, чтобы увидеть ее опять, он отдал бы свою жизнь. Он объехал всю Венецию, объехал соседние острова, не отыскав ни гондолы, ни таинственной двери. Он сыпал золотом, рассылал шпионов и не добился даже удара кинжалом, как он надеялся и желал.
При дворе дожа, на прогулках, в собраниях, на празднествах он рассматривал все лица. Он нигде не видал незнакомки, и, когда описывал ее, чтобы помочь розыскам, ему отвечали, что такого совершенства не существует и что ему, наверно, пригрезилось.
Через неделю Генрих Третий оставил Венецию, призываемый во Францию, и не мог присутствовать при обручении сына дожа, которого республика хотела женить на одной из своих богатых наследниц, когда он достигнет совершеннолетия. Крильон последовал за своим королем: тело вернулось во Францию, но сердце и душа остались в Венеции, в том доме под гранатовыми деревьями.
Вот то поэтическое приключение, о котором двадцать лет спустя вспомнил храбрый Крильон, опустив голову на обе руки, и его благородная кровь еще кипела.
В письме, которое отдал ему молодой человек, заключались только эти слова:
«Я знакомлю моего сына Эсперанса с месье де Крильоном для того, чтобы случай никогда не поставил их друг против друга с оружием в руках. Он родился двадцатого апреля 1575 года.
Из Венеции, со смертного одра».
Вот почему рана раскрылась в сердце героя, вот почему он задрожал, смотря на Эсперанса.
Глава 7
ЧТО УЗНАЕШЬ, ПУТЕШЕСТВУЯ
Понти делал своему спасителю искренние изъявления благодарности, когда Крильон подозвал Эсперанса к себе. Увидев благосклонный и растроганный взгляд, который полковой командир гвардейцев бросил на него, сын венецианки почувствовал, что размышления Крильона были для него благоприятны.
— Что же? — спросил он, приближаясь с вежливым видом. — Вы открыли, что меня надо повесить, как ла Раме?
— О! Если поискать, — отвечал Крильон, улыбаясь, — наверно, найдутся же кой-какие грешки.
Он взял под руку молодого человека, обрадованного и удивленного этой приятной фамильярностью.
— Но не об этом идет дело, — сказал Крильон. — Вы ищете приключений, а эхо, как мне кажется, очень неблагоразумно. Как в военное время человек с вашей наружностью и в вашем звании рискует ездить по большим дорогам, один, верхом, с чемоданом, который введет в искушение стольких праздных людей?
— Это оттого, — отвечал Эсперанс, — что туда, куда я еду, я не могу взять ни лакеев, ни провожатых, это было бы все равно, что взять с собой барабанщиков и трубачей.
Крильон перебил его.
— Вы не примете в дурную сторону моих вопросов, — сказал он. — Вас рекомендовали мне, и я считаю себя вправе, зная, что вы сирота и один, предложить вам мои советы, если не мое покровительство.
— Вы слишком добры, и будьте уверены, что ваши советы и покровительство будут драгоценны для меня.
— Прекрасно. Итак, я продолжаю: вы едете на назначенное свидание? В Сен-Дени, близ Ормессона?
— В самый Ормессон.
— И вы не можете отложить этого свидания?
— О! Ни за что на свете!
Крильон обернулся и скомандовал:
— Лошадь! Я провожу вас часть дороги, — продолжал он, обращаясь к Эсперансу, — у меня есть дело в этой стороне. Не стесню ли я вас?
— Как можете вы так думать! Вы, такое важное лицо, хотите меня проводить?
— Вы боитесь, что я потащу за собою целую свиту? Нет, успокойтесь, мы будем ехать вдвоем, как два рейтара.
— Но я не могу оставить вас одного на дорогах. Если с вами случится несчастье…
— Теперь перемирие, а что касается тех, кто меня не знает, я не уступлю в силе никому. Для других одно мое имя стоит целой армии. Притом я поеду не совсем один. Эй, кадет!
Он обращался к Понти, и тот незамедлительно подбежал.
— Есть у тебя лошадь? — спросил капитан.
— У меня? Если б была, я давно бы ее съел.
— Да, и правда… Вели дать тебе лошадь из моей конюшни, ты едешь со мной.
— Благодарю, полковник.
— А я еду с месье Эсперансом.
— Какая радость! — в восхищении вскричал дофинец и побежал в конюшню так, словно думал найти там счастье.
Через десять минут все было готово. Эсперанс хотел держать стремя Крильону, но тот, прежде чем сел на лошадь, был остановлен размышлением.
— Мы забыли кое-что, — сказал он.
Сделав знак молодому человеку следовать за ним, он пошел к Рони, который продолжал свою прогулку по берегу реки. Гугенот работал, как всегда, чертя планы и делая отметки. Он видел, как Крильон шел к нему, но притворился, будто не видит. У него было еще на сердце утреннее разногласие. Но Крильон шел прямо к цели, он загородил ему дорогу и с улыбкой на губах, с искренним дружелюбием в глазах сказал, взяв его за руку:
— Месье де Рони, я еду в Сен-Жермен, куда меня призывает король по важному и секретному делу. Я беру с собой этого молодого путешественника и дофинца, освободившегося от веревки. Прошу вас, месье де Рони, наблюдать здесь вашим зорким взглядом, распоряжаться самовластно и считать меня вашим покорнейшим слугой.
Рони не устоял против этого великодушного излияния, он дружески обнял Крильона, который, воспользовавшись этим хорошим расположением, сделал знак Эсперансу подойти, взял его за руку и прибавил:
— Я сам хотел представить вам этого молодого человека, который мне рекомендован его родными. Это прелюбезный молодой человек, не правда ли? И вы чрезвычайно меня обяжете, если удостоите его вашим благосклонным расположением.
Рони хотел было отвечать, но Крильон тут же обратился к Эсперансу:
— А вы, наш друг, — сказал он, — посмотрите хорошенько на этого господина, который будет очень велик между нами, потому что он начал свой военный путь со столь ранних лет.
Рони покраснел от удовольствия.
— Как я ни старайся, а никогда не сравняюсь с вами, — отвечал он.
— Слава бывает разного рода, только наш король имеет все роды славы. Итак, я полагаюсь на ваше доброе расположение к Эсперансу.
— Чего он желает? — спросил Рони.
— Ничего, кроме вашего уважения, — отвечал молодой человек.
— Заслужите его, — отвечал гугенот, — как герои Плутарха.
— Постараюсь.
— Хорошо, но чем же вы хотите, чтоб вам помогли для этого?
— Это он, напротив, предложил мне кое-что, — сказал Крильон с веселым смехом, — знаете ли, что этот молодой человек имеет двадцать четыре тысячи годового дохода?
— Двадцать четыре тысячи годового дохода! — вскричал Рони тоном, который показывал начало того уважения, о котором за минуту перед тем просил Эсперанс.
— Да, именно столько.
— Если бы эти деньги имел король!.. — со вздохом сказал Рони.
— Милостивый государь, — с живостью сказал молодой человек, — я весь к услугам его величества.
— Вот это прекрасно! Прекрасно! Вы отличный молодой человек! — вскричал Рони, пожимая руку Эсперанса.
«Вот теперь он совершенно его уважает», — подумал Крильон с легкой ухмылкой.
Они простились, и, когда отошли, Крильон сказал растроганным голосом, все чувство и все значение которого Эсперанс не мог понять:
— Это будет для вас хороший знакомый, если меня не станет. Но сядем на лошадей — и в путь.
Полковой командир уехал, окруженный своими гвардейцами, которые, обожая его, как отца, следовали за ним несколько сот шагов с уверениями и с пожеланиями скорого возвращения.
Понти, гордясь, что его выбрали, чванился на лошади своего полкового командира. Он деликатно пропустил вперед своих спутников и следовал за ними шагом на таком расстоянии, чтобы ему невозможно было слышать, о чем они говорят.
Погода была великолепная, и окрестности, защищаемые перемирием, сияли желтой жатвой, на которой играло солнце. Лошади ржали от удовольствия при каждом дуновении теплого ветерка, который приносил им запах свежего сена и душистой соломы.
Подышав несколько времени молча этим прекрасным воздухом мира, столь приятным для храбрых воинов, Крильон приблизился к Эсперансу и сказал ему:
— Повторяю еще раз, я нахожу, что вы поступаете неблагоразумно, путешествуя один и без кирасы, когда вы везете с собою две тысячи экю по крайней мере.
— Я? Две тысячи экю? Со мною нет и двадцати пистолей.
— Так вы не получали вашего пенсиона нынешний месяц?
— Получил, но…
— А! Вы тратите столько денег!
— Не для себя, не думайте этого, — с живостью сказал Эсперанс.
— Для кого же?
Эсперанс расстегнул свой полукафтан и вынул маленький кожаный футляр, длинный и узкий.
— Футляр!..
Эсперанс открыл его и показал Крильону.
— Серьги… О! О! Какие славные бриллианты! Надо иметь очень хорошенькие уши, чтобы заслужить подобные бриллианты, — прошептал Крильон. — Ах, мой бедный друг! Если бы Рони видел у вас этот футляр, его уважение к вам значительно понизилось бы.
— За недостатком его уважения, я довольствуюсь на этот раз другим…
Крильон покачал головой.
— О! Не ставьте его низко, — весело сказал Эсперанс, — оно имеет свою цену.
— Вы, вероятно, знаете больше меня на этот счет, но, судя по одним серьгам, я нахожу эту победу значительно дорогой. Вы заплатили за эти серьги, по крайней мере, двести пистолей.
— Четыре тысячи ливров.
— У жида?
— Руанского. У меня выбора не было. Во время войны бриллианты прячут.
— А вам непременно было нужно?
— Во что бы то ни стало.
— Черт побери! Ваша драгоценная возлюбленная очень требовательна.
— Не она.
— Кто же?
— У нее есть мать.
Крильон с движением, которое заставило Эсперанса захохотать, вскричал:
— Честная мать, которая просит свою дочку иметь надобность в бриллиантах, стоящих четыреста пистолей! Прекрасная мать! Попали же вы впросак!
— Позвольте, позвольте, — перебил Эсперанс с той же веселостью, — как вы это устроили! У вас слишком живое воображение. Не мать требует бриллиантов…
— Вы сами это сказали.
— Я сказал, у нее есть мать. Это значит, что мать такая знатная дама…
— Чтобы не унижать в ее особе ее дочери, вы дарите девушке серьги в четыреста пистолей.
— Почти так.
— Какие наглые шлюхи, и вы большой дурачок, мой милый.
— Вы заговорили бы другое, если бы знали Анриэтту. Она годилась бы в дочери королю.
— Что?
— А если она не дочь короля, то брат ее имеет эту честь.
— Что вы за сказки рассказываете? Разве у нас есть сыновья королей, кроме нашего короля?
— Конечно, — отвечал Эсперанс твердо.
— Ах, да! — вскричал Крильон, ударив себя по лбу так сильно, что его лошадь отскочила в сторону. — Да!..
— Вы угадали?
— Дай-то бог, если бы нет. Уж не говорите ли вы о графе Овернском?
— Ведь он сын Карла Девятого и…
— Как! Вы говорите о нем?
— Да…
— Стало быть, эта мать, эта знатная дама — Мария Туше?
— Ну?..
— А теперь мадам де Бальзак д’Антраг?
— Конечно.
— А ее дочь, мадемуазель Анриэтта…
— Образец красоты.
— Бедный мальчик!
Крильон после этого восклицания склонил голову на грудь.
— Боже мой, — сказал Эсперанс, — вы меня пугаете. Вы так смутились, точно я попал в когти дракона.
Крильон не отвечал.
— Если тут есть что-нибудь касающееся чести, — сказал Эсперанс, — будьте так добры, сообщите мне. Как я ни влюблен, я сумею принять меры.
— Как высказать вам мою мысль, не клевеща на женщин, — медленно отвечал Крильон, — или по крайней мере, не имея в виду, что я клевещу? Для меня это возмутительное ремесло, я предпочитаю молчать.
— Но мадам Туше могла быть любима Карлом Девятым, — сказал Эсперанс, — без того, чтобы бесславие отделяло ее от честных людей. Граф Овернский, сын короля Карла Девятого, конечно, принц незаконный, но он все-таки принц, и не знаю, прилично ли показывать отвращение в подобных обстоятельствах. Внизу письма моей матери есть пустое пространство, которое заставляет меня быть очень снисходительным к незаконным детям.
Крильон покраснел, и совесть его окончательно оправдала молодого человека. Эсперанс продолжал:
— Возвращаясь к графу Овернскому, которого, впрочем, я не знаю, я скажу, что его доля почетная. Он воспитывался в кабинете покойного короля Генриха Третьего, и нынешний король недурно с ним обращается. Притом, я у него не бываю. Я ухаживаю за дочерью, а не за матерью.
Крильон продолжал качать головой.
— Эти Антраги не такие люди, как другие, — сказал он, — вот вы уже делаете свадебные подарки… Черт побери! Не женитесь же вы на урожденной д’Антраг!..
— Почему же? — спросил Эсперанс, пораженный тоном гневной воли, которым Крильон, посторонний человек, говорил с ним о его сердечных делах.
— Вот мои причины, друг мой: вы изъявили расположение к партии короля, то есть к моей. Это, кажется, советовала вам ваша мать…
— Да, и я не намерен этого нарушать…
— А Антраги — лигеры, бешеные лигеры. Если вы будете ухаживать за этой девушкой, вы уже не сможете оставаться верным слугой короля, и для вас станет уже невозможно не вступить в заговор с его врагами.
— Этого никогда не случалось, случай даже не представлялся. Анриэтта говорила мне иногда об одном из их друзей, отчаянном лигере, этом ла Раме, которому вы сейчас предлагали веревку. Но то, что она говорила мне об этом негодяе, помогло мне служить королю, потому что, напомнив этому ла Раме его подвиги за изгородью, подвиги, которые, он думал, столько же мало мне известны, сколько он сам, я принудил его выпустить бедного Понти, для которого он требовал наказания. Стало быть, хорошо иметь возлюбленную в неприятельском лагере, и, чтобы окончательно вас успокоить, мой благородный покровитель, уверяю вас, что мы с Анриэттой, когда остаемся одни, никогда не говорим о политике.
— Это придет. Если вы женитесь на дочери, вам надо будет слушать политику матери. А эта дама, знатная дама, как вы говорите, не допускает другого короля во Франции кроме Карла Девятого. Это ничего, что он умер — для нее он все равно король, потому что был ее королем. Может быть, она согласилась бы короновать его сына, и то еще вряд ли! Я не говорю вам об отце Антраг. О! Это такой любопытный тип честолюбия, скупости, низкого восторга к своей жене, что я понимаю, что из любви к искусству вы приближаетесь к дочери для того, чтобы изучать отца. Приближайтесь, но не женитесь!