— А после войны — еще хуже, — продолжал он, — настоящий бум… Люди, которые никогда не наедались досыта, жили в подполье или сидели в тюрьме, им пришлось терпеть такой страх, и так долго…
— Где же эти люди сейчас? — перебила она его.
— Одни умерли, — пожал он плечами, — других уволили с работы, третьих лишили всего… Скажите: правда, что многие люди отказываются умирать в Америке?
— Да, — подтвердила она, — это было бы признанием их провала.
Он улыбнулся, дружески похлопал ее по плечу, оторвав руку в перчатке от середины перекладины.
— Не сердитесь, что мы настолько ревнивы, — только так мы можем выразить вам свою благодарность. — И осторожно ослабил ее пальцы, вцепившиеся в перекладину. — Не следует сильно напрягаться, когда катаетесь на горных лыжах, — это касается и ваших пальчиков. Не следует даже хмуриться, раздражаться, покуда не войдете в отель выпить горячего чая. Тренировка очень проста — расслабленность и отчаянная, наивысшая вера в себя.
— Вы именно такой, да?
— Отчаянный, это правда.
— Что же вы в таком случае делаете на этом небольшом холме для новичков? — подначила Констанс. — Почему бы вам по канатной подвесной дороге не подняться на самый верх?
— Вчера я подвернул лодыжку — переоценил себя. Обычная февральская болезнь. Стоит на мгновение утратить контроль за собой — и ты в глубоком овраге. Причем летишь так, что можно позавидовать, в лучшем стиле. Вот сегодня и ограничиваюсь медленными, величественными поворотами. Ну а завтра — вновь в атаку, вон туда. — И показал рукой на острый горный пик, наполовину закрытый туманом: висящий над ним бледный солнечный шар, обливая его своим рассеянным светом, придавал ему вид еще более опасного и недоступного. — Ну что, махнем? — бросил на нее пытливый взгляд.
— Там, наверху, я еще не была… — Констанс с благоговейным страхом разглядывала заоблачную гору. — Боюсь, пока она для меня недостижима.
— Нужно всегда делать то, что вам кажется недостижимым. Вы ведь на лыжах. В противном случае какой в этом резон, какое удовольствие?
Немного помолчали, — медленно поднимаясь в гору, чувствуя, как резкий ветер обжигает лица, отмечая тихий, странный горный свет, приглушенный туманом. В двадцати ярдах от них, за перекладиной, ровно скользила девушка в желтой парке с капюшоном, похожая на ярко наряженную заводную куклу.
— Париж? — вдруг произнес Притчард.
— Что такое? — не поняла Констанс.
«По-моему, уж очень разбросан, — надо же так перепрыгивать с одной темы на другую», — подумала она, ощущая, что все больше устает.
— Вы сказали, что приехали сюда из Парижа. Может, вы из тех славных деятелей, что привозят нам деньги вашего правительства?
— Нет, я приехала сюда… ну, скажем, на каникулы. А живу в Нью-Йорке. Французская кухня сводит меня с ума — ужасно на меня действует. Можно лопнуть от злости, ей-богу!
Он критически оглядел ее и вынес свое заключение:
— Пока вы, как я вижу, целехонька. А вообще вы очень похожи на девушек, которые рекламируют мыло и пиво в американских магазинах. — И торопливо добавил: — Если в вашей стране это звучит обидно — беру свои слова назад.
— И еще эти парижские мужчины, — с укором добавила она, проигнорировав его пассажи.
— О, разве там есть мужчины?
— Представляете, даже в музеях пристают! Все в шляпах «гомбург». Глядят на тебя так, словно взвешивают — сколько фунтов, — причем не стесняются. Прямо перед картинами на религиозные сюжеты, и все такое.
— Я знаю одну английскую девушку, — отвечал Притчард, — так ее в сорок четвертом году преследовал американский пулеметчик от Престуика в Шотландии до мыса Корнуэлл, через всю страну, целых три месяца. Но, насколько я знаю, никаких религиозных картин при этом не было.
— Вы прекрасно понимаете, о чем я говорю. Просто там царит невежливость и нахальство, — откровенно заявила она.
Констанс отлично понимала, что он подшучивает над ней в своей обычной, прямолинейной английской манере, только еще не решила, обижаться или не стоит.
— Вы получили воспитание в монастыре?
— Нет.
— Просто поразительно, сколько американок производят странное впечатление — будто воспитывались в монастырях. Потом выясняется — пьют джин и орут до хрипоты в пивных барах. А чем вы занимаетесь по вечерам?
— Где? Дома?
— Нет, я знаю, чем занимаются американцы по вечерам дома, — смотрят телевизор. Не дома, а здесь.
— Я… ну… мою голову… — Обороняясь от его наскоков, она чувствовала себя абсолютной дурой. — Пишу письма.
— Как долго собираетесь пробыть здесь?
— Шесть недель.
— Шесть недель, — кивнул он, перебросив лыжные палки в другую руку — вершина вот она, уже близка. — Да-а… шесть недель ухода за волосами и ведения корреспонденции.
— Я дала обещание, — оповестила она на всякий случай: пусть знает, если у него возникнут в голове соблазнительные идеи в отношении ее. — Пообещала одному человеку писать ему одно письмо ежедневно все время моего отсутствия.
Притчард спокойно кивнул, словно выражая ей свое сочувствие.
— Ах эти американцы! — воскликнул он, когда оба выпустили из рук перекладины, оказавшись на ровном месте. — Они меня поражают. — И, помахав ей палками на прощание, рывком бросился вниз по склону.
Вскоре его красный свитер превратился в стремительное, весело блуждающее, постоянно уменьшающееся в размерах пятно на фоне голубоватого снега с пробегающими по нему тенями.
Солнце проскользнуло вниз между двумя горными пиками, как громадная золотая монета в гигантскую щель автомата, и свет сразу помрачнел, грозя опасностью, так как теперь уже не было видно выбоин и пригорков. Констанс совершила свой последний спуск, дважды упав, и эти падения наполнили ее суеверным страхом — всегда ведь, когда говоришь «ну, в последний раз», и происходит что-то неприятное.
У подножия она остановилась на ровной, укатанной площадке между двумя домиками фермеров на окраине городка, сбросила лыжи с чувством облегчения и выполненного задания на день. Хотя пальцы на руках и ногах окоченели, все же тепло, — щеки разрумянились, она с наслаждением вдыхала холодный воздух, будто пробуя на вкус что-то восхитительное. Чувствовала себя бодрой, дружески улыбалась лыжникам, которые, лихо позвякивая снаряжением, тормозили рядом с ней. Отряхнув с костюма снег, прилипший после двух бесславных падений, — непременно хотелось выглядеть заправской лыжницей, когда пойдет через весь городок к отелю, — вдруг увидела Притчарда. Уверенно преодолев последний бугор, он остановился точно возле нее.
— Я все видел, — и наклонился разомкнуть крепления, — но не скажу ни одной живой душе.
Констанс смущенно смахнула с парки последние кристаллики льда.
— Я упала всего четыре раза за весь день, — оправдывалась она.
— Завтра — вон туда, — он кивнул головой в сторону горы, — там нападаетесь вволю. Весь день будете падать.
— Кто вам сказал, что я собираюсь на эту гору? — Констанс скрепила лыжи застежкой и забросила себе на плечо.
Притчард снял у нее лыжи с плеча.
— Я могу и сама…
— Нечего упрямиться! Американские девушки такие упрямые, и большей частью не по делу — по пустякам. — И взгромоздил обе пары лыж себе на плечи — получилась большая буква V.
Пошли к отелю, — под тяжелыми ботинками поскрипывал слежавшийся, утрамбованный снег на дороге. В городке зажглись огни, в наступающих сумерках казавшиеся такими тусклыми, словно в них едва теплилась жизнь. Констанс обогнал почтальон: тащит за собой санки, а рядом бежит большой пес, с кожаным крепким ошейником. Шестеро детишек, в ярких зимних костюмчиках, сделав из салазок целый «поезд», с гиканьем скатились с пологой боковой улицы и все перевернулись прямо перед ними, покатываясь от хохота. Крупная пегая лошадь, с подстриженным брюхом, чтоб не налипала наледь, еле-еле тащила три громадных бревна по направлению к станции. Старики в светло-голубых парках с капюшонами, обгоняя их, здоровались с ними на каком-то своем языке. Горничная стремительно, как запущенная ракета, скатывалась с вершины холма на санках, зажав между коленями бидон с молоком, и умело притормаживала на поворотах. На катке играли французский вальс, — музыку перебивали взрывы детского смеха, звон колокольчиков на узде лошади и далекий гул старомодного колокола на железнодорожной станции, предупреждающего пассажиров об отходе поезда. «Отправляемся!» — будто гудел колокол, и его натужные, гулкие звуки были самыми продолжительными из всех других в округе.
Вдруг с гор донесся рокот — словно прогремел гром. Констанс, озадаченная, вскинула голову:
— Что это?
— Мортиры, — объяснил Притчард. — Вчера всю ночь валил снег, вот горные патрули и бьют весь день из мортир по выступам, чтобы избежать снежных обвалов.
Раздался еще один слабый выстрел, отозвавшийся негромким эхом. Остановились, прислушались.
— Как в старые, добрые времена, — молвил Притчард, когда снова зашагали к дому. — Как во время старой, доброй войны.
— Ах! — взволнованно воскликнула Констанс — ей никогда прежде не приходилось слышать выстрелы из пушек. — Кстати, о войне: вы на ней были?
— Участвовал помаленьку. — Он широко улыбнулся. — У меня своя была маленькая война.
— Чем же вы там занимались?
— Ночным пилотом был. — И передвинул лыжи на плечах. — Летал на отвратительном черном аэроплане в отвратительном черном небе. Как чудесно здесь, в Швейцарии, где расстреливают только снег.
— «Ночным пилотом»… — задумчиво повторила Констанс.
Ей было двенадцать лет, когда кончилась война, — такая далекая, она не отложилась в ее памяти. Все равно что услыхать о выпускном классе, ушедшем из школы в жизнь за два поколения до тебя: все вокруг называют какие-то имена, даты, рассказывают о всяческих событиях, полагая, что тебе-то это известно, но ты ничегошеньки не понимаешь.
— «Ночной пилот» — что это такое?
— Мы осуществляли перехват противника над территорией Франции. Обычно летали на малой высоте, чтобы не засекали радары и зенитки. Зависали над немецкими аэродромами, ожидая, когда их самолеты пойдут на посадку, и устраивали этим гуннам веселую жизнь.
— Да, теперь я вспомнила! Вы те летчики, которые все время ели морковь. Ну, чтобы ночью лучше видеть.
— Это только для прессы мы ели морковь, — засмеялся Притчард, — а на самом деле пользовались радаром: засекали их на экране и открывали огонь. Тут радар все же лучше моркови.
— Много вы сбили самолетов? — Констанс опасалась, чтобы слова ее не прозвучали слишком зловеще.
Притчард поздоровался с владельцем пансиона: тот стоял перед своей дверью и, задрав голову, пытался определить по небу, будет ли сегодня ночью идти снег.
— К утру наметет сантиметров на двадцать… Пороша, — предположил он.
— Вы так думаете? — Швейцарец с большим сомнением вглядывался в вечернее небо.
— Гарантирую! — заверил его Притчард.
— Вы очень любезны, — улыбнулся хозяин. — Приезжайте в Швейцарию почаще. — И удалился, закрыв за собой дверь.
— Парочку, — небрежно продолжал Притчард прерванную беседу. — Мы сбили два вражеских самолета. Ну, могу я похвастаться перед вами, каким я был храбрецом?
— Вы так молодо выглядите…
— Мне тридцать. Ну сколько тебе должно быть, чтобы сбить самолет? Принимая во внимание плохие, громоздкие транспортные самолеты, нехватку горючего, кучу всевозможных чиновников и тыловых крыс, которые, протирая стекла очков, откровенно, вслух сожалели, что когда-то изобретен самолет.
В горах снова раздался глухой залп мортир. «Когда же они прекратят?» — подумала Констанс.
— Вам никак не дашь тридцать, — сказала она Притчарду.
— Это потому, что я вел простой, здоровый образ жизни. Ну вот, мы пришли. — Он остановился у одного из отелей, поменьше других, устроил лыжи в стоявшем рядом стеллаже, воткнул палки в снег рядом. — Давайте выпьем здесь простую, здоровую чашку чаю.
— Видите ли, — начала Констанс, — я вообще-то…
— Ну, будет сегодняшнее письмо покороче на пару страниц, зато насыщеннее по содержанию, вот и все. — Осторожно, едва прикасаясь, взял ее под локоть и повел к двери. — А голову вымоете в другой раз.
Вошли в бар и сели за большой, тяжелый, с искусной резьбой деревянный стол. Других лыжников здесь не было, лишь несколько крестьян, под оленьими рогами из замши на стене, тихо играли в карты на кусках войлока и пили кофе из маленьких стаканчиков на ножке.
— Я же предупреждал вас. — Притчард разматывал шарф на шее. — В этой стране теперь полным-полно швейцарцев.
Подошла официантка, Притчард сделал заказ по-немецки.
— Что вы заказали? — Констанс сразу поняла — не только чай.
— Чай с лимоном и черный ром, — уточнил Притчард.
— Вы считаете, что я должна выпить рома? — усомнилась Констанс.
— Все люди в мире обязаны пить ром, — ответил он. — Я не позволю вам совершить самоубийство в вечерних сумерках.
— Вы говорите и по-немецки, да?
— Я говорю на всех мертвых европейских языках — на немецком, французском, итальянском и английском. Меня хорошо воспитали, чтобы я отлично чувствовал себя в мире, где свободно обменивается валюта. — И облокотился на спинку стула, потирая застывшие костяшки одной руки о ладонь другой.
Пока, прислонив голову к деревянной панели стены, он смотрел на нее улыбаясь, она никак не могла решить, хорошо ей здесь или не очень.
— Ну-ка, скажите: «Хай-хо, Сильвер!» Хочется послушать, как это у вас выходит.
— Что-что? — в полной растерянности переспросила она.
— Разве американцы так не говорят? Оттачиваю свой акцент на случай очередного вторжения.
— Этого давно нет, — авторитетно пояснила Констанс, думая про себя: «Боже, ну и взбалмошный парень! Что же его сделало таким?» — У нас больше так не говорят, это выражение давно устарело.
— Как быстро устаревает все в вашей стране, — с явным сожалением заметил он. — Вот, посмотрите на этих швейцарцев. — И кивнул в сторону игроков в карты. — Эта карточная игра существует с тысяча девятьсот десятого года. — Он помолчал. — Как все же приятно, как спокойно жить среди швейцарцев. Это все равно, что живешь на берегу озера. Многие, конечно, такой жизни не выдерживают. Вы помните эту шутку о швейцарцах в фильме о Вене?
— Нет, не помню… А в каком фильме?
«Впервые слышу, чтобы кинокартину называли фильмом. Надо с ним поосторожнее».
— Один из персонажей говорит: «Швейцарцы сто пятьдесят лет не воевали, ну и что в результате они создали? Часы с кукушкой». Черт подери, никак не пойму, — пожал плечами Притчард. — Может, в самом деле лучше жить в стране, которая изобретает часы с кукушкой, чем в той, что изобретает радар. Время для часов с кукушкой — что-то несерьезное. Просто маленькая игрушка, издает глупый, искусственный звук каждые полчаса. Для тех, кто изобретает радар, время — нечто зловещее, потому что для них это расстояние между набранной самолетом высотой и позицией зенитной батареи, которая может его сбить. Изобретение для весьма подозрительных, — они постоянно только и думают о засадах. Ну, вот ваш чай. Как видите, я предпринимаю серьезные усилия, чтобы вас развлечь: слежу за вами вот уже пять дней, и у меня сложилось впечатление, что вы такая девушка, которая долго плачет перед сном семь раз в неделю.
— Ну и сколько этой бяки надо влить в стакан? — Констанс сильно смущал этот непрерывный поток красноречия; подняв стакан с ромом, она старалась не смотреть на своего спутника.
— Половину; вторая половина — для второй чашки чаю.
Она отлила в чашку полстакана рома, выжала дольку лимона и понюхала поднимающийся из чашки горячий пар.
— Неплохо пахнет.
— Может, — Притчард занимался смесью в своей чашке, — лучше говорить только о ничего не значащих предметах?
— Думаю, да, — согласилась с ним Констанс.
— А этот парень, которому вы пишете письма, — почему его здесь нет? — поинтересовался Притчард.
Констанс помолчала, не зная, как ему ответить; наконец сообразила:
— Он работает.
— Вон оно что. Приятно слышать. — Он медленно цедил сквозь зубы чай, потом, отставив чашку в сторону, потер нос носовым платком. — Все это от горячего чая, знаете ли. Вы тоже почувствовали?
— Конечно.
— Собираетесь за него замуж?
— Вы сказали, что будете говорить о ничего не значащих предметах.
— Понятно… выходит, вопрос с браком решен.
— Я этого не говорила.
— Нет, не говорили. Но сказали бы, что нет, если об этом нет и речи.
Констанс фыркнула: