— Видать, свеженькое.
— Сегодня мне прислали в «Жизнь».
— Мотив-то выбрали боевой. Молодцы!
Покачивая в такт рукой, Горький прочел начало:
Ты нас вызвал к неравному бою,
Бессердечный монарх и палач…
— Хо-оро-ошо! — прогудел в усы. — Сразу — по зубам! — И перекинул взгляд на припев.
Мы шли за свободу, за честь, за народ,
За труд, справедливость и знанье
Себя обрекли на закланье…
Вперед, вперед, вперед!..
Насчет закланья-то они зря. А вот последняя строчка припева боевая.
— Ты посмотри в конец, — посоветовал Поссе и передернул плечами, словно от озноба. — Отчаянные головушки!.. Забывают об опасности.
Перевернув листок, Горький как бы схватил — одну за другой — горячие строки:
Ваш позор лицезреют народы…
Станьте ж, смелые, честные, в ряд!
Со штыками под знамя свободы
Выйдет каждый студент, как солдат.
— Вот это — набат! — Вскинул руки, как звонарь, готовый раскачать язык большого колокола. — На всю матушку Россию!.. Увезу своим.
Дома жена спросила:
— Ты читал в газетах — на Победоносцева было покушение? Это, я думаю, ему и за отлучение Толстого. Но уцелел подлец. Во всех церквах служат благодарственные молебны о здравии.
— Не волнуйся, Катюша. Тебе вредно. — Горький провел рукой по округлившемуся животу жены. — Маленькую береги.
— Я не волнуюсь, а радуюсь: есть герои в народе!
— Ухлопать одного мерзавца — невелик героизм. Другого на его место сыщут. А вот все до основания смести — и трон, и Синод, и фабрикантов с помещиками — это будет геройство.
— Ты, Алеша, говоришь прямо по-марксистски. Кто же это повлиял на тебя?
— А на меня и влиять не надо — сам из мастеровых, из пролетариев. — Горький перенес руку на плечо жены. — Ты, Катя, почитай вон… Я привез второй номер «Искры».
— Думаешь, отрекусь от своих воззрений?! — Катя погладила колючую щеку мужа. — Исхудал ты в Петербурге-то. Поедем в Крым.
— Сейчас для тебя рискованно. А один я не поеду.
— Отдохнул бы там.
— Мне писать надобно. «Художники» пьесу ждут. А об отдыхе… могут позаботиться помимо нашей воли. Неисключено сие…
Вскоре из Петербурга пришли тревожные вести: Союз взаимопомощи писателей закрыт. В «Весенних мелодиях», отправленных в редакцию «Жизни», цензор перечеркнул красным карандашом разговор птиц о свободе, оставил только «Песню о Буревестнике». Журнал вышел — «Песню» отметили во многих газетах: сильная, поэтическая, носящая отпечаток злободневности! Цензура спохватилась, и журнал «приостановили». Читатели поняли: «Не позволят сатрапы дышать «Жизни» — прихлопнут».
Петербургский провокатор Гурович, работавший в редакции журнала «Начало», донес жандармам, что Горький отправил в Нижний мимеограф. Хотя там не удалось найти следов, в департаменте полиции, подготовляя арест, скрипело перо: «Революционная жизнь в Нижнем с приездом Горького опять бьет ключом…» Жандармы опасались, что рабочие вот-вот выйдут на улицу, и среди ночи вломились к Горькому с обыском. Нашли бумажку, на которой незнакомым им почерком было написано карандашом:
Сейте разумное, доброе, вечное,
Сейте студентов по стогнам земли,
Чтобы поведать все горе сердечное
Всюду бедняги могли.
Сейте — пусть чувство растет благородное,
Очи омочит слеза.
Сквозь эти слезы пусть слово свободное
Руси откроет глаза.
Потребовали «Весенние мелодии», Горький ответил, что у него нет такой рукописи. В самом деле, он успел отдать ее студентам, высланным в Нижний, и они тотчас же оттиснули на гектографе. «Буревестник» пошел гулять по всей России: в каждом городе его переписывали от руки, перепечатывали на мимеографах. «Пророк победы» был дорог и близок революционным кругам.
За кулисами Художественного театра, вернувшегося в Москву, актеры передавали потрясающую новость: Горький арестован, посажен в острог!
Мария Федоровна едва сдерживала слезы:
— У него же чахотка. Погибнет… такой человек!
— Надо как-то выручать.
— Говорят, жена написала Толстому.
— Мария Федоровна, голубушка, ты же вхожа к Толстым. С Софьей Андреевной знакома…
— Не знаю, придется ли ей по душе… — Андреева с трудом проглотила комок, подступивший к горлу. — Лев Николаевич сам давно в опале… И еще это бесстыдное «отлучение от церкви»…
— Есть слух: его и самого могут…
— Толстого не посмеют…
— Ну-у, башибузуки ни перед чем и ни перед кем не останавливаются.
— Лев Николаевич может уехать в Ясную Поляну. Надо успеть. Слово Толстого — колокол на всю Европу.
— Одна я — не могу. — Мария Федоровна, успокаиваясь, поправила пышную копну волос — Если еще кто-нибудь…
— Конечно, конечно. Вдвоем, втроем…
Толстой был болен. В его дневнике стала появляться обозначенная начальными буквами приписка: «Если буду жив». Но он стремился превозмочь болезнь: «Надо приучаться жить, то есть служить и больному, то есть до смерти». И он охотно присоединил свой голос к многочисленным голосам протеста. «Я лично знаю и люблю Горького, — писал Лев Николаевич, — не только как даровитого, ценимого и в Европе писателя, но и как умного, доброго и симпатичного человека». Упомянул он и о чахотке, и о жене, «находящейся в последней стадии беременности», и о том, что нельзя убивать людей до суда и без суда.
И через месяц Горького выпустили из острога. Но негласный надзор за ним не только сохранили — усилили.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
1
— Теленок приехал! — сообщила Вера Ивановна, едва успев закрыть за собой дверь.
— Струве?! — переспросил Владимир Ильич, вставая из-за стола. — Нежданный гость!
Вера Ивановна села и, закинув ногу за ногу, закурила, но тут же спохватилась:
— Ах, извините. Я все еще не могу привыкнуть, что вы не выносите табачного дыма.
— Ничего. Я открою форточку. — Владимир Ильич прошелся по комнате, держась подальше от дыма, окутавшего собеседницу. — А Теленком вы его называете по вашей доброте. Не иначе.
— В вопросах политики и философии он — теленок на льду. Хотя отчасти и подкован.
— Но какими подковами? Вот в чем дело. А самая подходящая кличка ему — Иуда. Да-да. Самая заслуженная. — Уткнув руки в бока, Владимир Ильич остановился перед Засулич. — Интересно, зачем же он пожаловал к вам?
— Не ко мне. Вас ждет. И у него есть предложение о сотрудничестве.
— В нашей «Искре»?! В органе, по его терминологии, ортодоксов? Свежо предание!
— В это «предание» можно поверить. Он не только от своего имени.
— От Тетки?! Так не привез ли он для «Искры» денег от нее? Мы ведь скоро можем оказаться на мели.
— Деньги у него, как я поняла, есть, но… О них он поведет особый разговор.
— Вы меня заинтриговали. — Владимир Ильич взял стул и, невзирая на табачный дым, подсел поближе. — Какой же разговор у вас с ним уже был?
— Он приехал… — Засулич потушила сигарету о ножку стула, закурила вторую. — И будет говорить от имени своего друга Туган-Барановского.
— Тоже о сотрудничестве?!
— В новом совместном журнале.
Владимир Ильич хлопнул себя по колену:
— Занятно. Иуда решил попытаться «объехать нас на кривой». Не так ли?
— Вы же сами печатались у него в легальном журнале.
— Да, когда боролись с либеральными народниками. И он, ваш Теленок, на том этапе пригодился нам как временный союзник. Не более того.
— А мне кажется, худой мир лучше доброй ссоры.
— Нет, я за ссору. За глубоко принципиальную ссору. — Владимир Ильич встал, опять сделал несколько шагов по комнате. — За войну с идейным противником! Понятно, когда война остается единственным средством для того, чтобы отстоять марксизм. А сейчас… — Тень задумчивости пробежала по его лицу. — Ну, что же… Пусть приходит. Выслушаем. Да не просто, а под протокол.
— Излишняя официальность осложнит отношения.
— А как же иначе?.. Мы же — «высокие договаривающиеся стороны», и в договоре должны следовать пункты.
— В вас заговорил юрист! — усмехнулась Засулич уголками тонких губ. — А Петр Бернгардович хотел бы… Как ваш старый знакомый… Для предварительного разговора…
— Прощупать почву? Узнаю изворотливого.
2
Шли дни, а Струве не появлялся. Владимир Ильич понял: выжидает, когда вернется из России Потресов. Пусть выжидает. Втроем, пожалуй, даже лучше.
Вера Ивановна сказала — уехал в Штутгарт, к каким-то немецким друзьям.
— Понятно, к людям его взглядов. Кстати, — Владимир Ильич развернул на столе один из свежих немецких журналов. — Полюбуйтесь на тщеславную подпись: «Peter von Struve». Фон! Не как-нибудь! С шиком! А дома так не подписывался. Он же не имеет этой приставки.
— Да. Но, может, потому, что у него мать урожденная баронесса Розен. Может, слышали, астраханская губернаторша! Потом — пермская. Новоявленная салтычиха. Рассказывают, разъезжала по городу верхом с нагайкой в сопровождении конной полиции. Вместо мужа принимала доклады полицмейстера. И только сенатская ревизия доконала их: губернатора прогнали. И они уехали сюда, в Германию, кажется в Штутгарт. Там Петр Бернгардович и учился. А после смерти отца ушел от матери. Вот тут-то его и взяла на воспитание, к тому времени овдовевшая, Тетка.
— Решил блеснуть перед немцами. Вот пройдоха!
— Ну, уж вы очень резко. Он — видный публицист. И стилист далеко не из последних.
— Н-да. Стилист! А на кой черт нам такие стилисты?! И золотое перо бывает годно лишь на свалку истории.
Вернувшись из Штутгарта, Струве первым делом повидался с Потресовым, только что приехавшим из России, и попросил предупредить, что для большого разговора со всеми придет на следующий день.
Трое соредакторов поджидали его. Вера Ивановна, сидя у окна, уткнулась в какой-то французский журнал. Потресов, густобородый, благообразный, похожий на недавно рукоположенного священника, частенько вынимал из жилетного кармашка часы, посматривал на дверь.
— Важный гость, — усмехнулся Владимир Ильич, — всегда опозданием набивает себе цену.
Открыв дверь, Струве блеснул очками в золотой оправе, пропустил вперед себя жену, потом сам, слегка сутулясь, как бы боясь стукнуться головой о притолоку, шагнул через порог. Он был одет в новенькую сюртучную пару обут в лаковые ботинки.
Острый клин бороды аккуратно подстрижен, а густой рыжей шевелюры давно не касались ножницы парикмахера, и большие оттопыренные уши едва виднелись в космах…
Искровцы поднялись навстречу. Струве первым делом поклонился Вере Ивановне, хотел было приложиться к ее узенькой руке, но, подержав в холодновато-влажных пальцах, счел это излишним. Тем временем Потресов, галантно шаркнув ногой, поцеловал руку Нине Александровне и, уступая очередь Владимиру Ильичу, спросил его и гостью, знакомы ли они.
— Только заочно, по рассказам жены. — Пожимая руку гостьи, Владимир Ильич взглянул в ее потеплевшие глаза. — И по вашим, Нина Александровна, письмам к Наде. В Шушенском она всегда была очень рада им.
— А я вас, питерского Старика, представляла себе немножко другим, с окладистой бородой а ля Карл Маркс.
— И бородой не вышел! — рассмеялся Владимир Ильич, принимая шутку. — Не успел отрастить. И, как видно, не дано мне сие. — Повернулся к Струве, указал на стул возле стола. — Петр Бернгардович, прошу вас.
Прошел к своему месту по другую сторону стола и остановился, выжидая, пока сядут гости.
Садясь, Струве откинул фалды сюртука; протирая очки платком, обвел глазами искровцев и, слегка заикаясь, заговорил горячо, будто с давними друзьями, которых ему так недоставало в последние годы:
— Александра Михайловна просила нас… — Заметив свою подпись в развернутом немецком журнале, споткнулся на полуслове и неловко промычал: — Э-э… Всем вместе и каждому — э-э — в отдельности… просила кланяться. Она — э-э — по-прежнему питает к вам дружеское чувство и желает полного успеха благородному делу.
— Спасибо! — Потресов приложил ладонь к груди.
— Милейшая женщина! — воскликнула Засулич и что-то горячо шепнула Нине Александровне на ухо.
— Всегда признательны Александре Михайловне за внимание, — сказал Владимир Ильич и посмотрел на гостя с выжидательной прищуркой.
— Давно мы с вами — э-э — не виделись. Кажется, лет пять. Еще до вашего ареста…
— Да, да… Много воды утекло, много случилось в жизни перемен.
— Жаль, что нет Наденьки, — вздохнула Нина Александровна. — Хотелось повидаться.
— И долго еще ей томиться в изгнании? — спросил Струве сочувствующим тоном. — Последние месяцы? Приятно слышать. И, если у нее будет какая-нибудь нужда, мы с Ниной Александровной всегда готовы… Дадим какой-нибудь перевод с немецкого…
— Благодарю вас. Но теперь ей уже не до переводов. — И Владимир Ильич круто повел разговор о том, что волновало больше всего. — А какие новости в Петербурге? Чем живут рабочие? Если вам доводилось бывать в заводских и фабричных районах.
— Да как вам сказать… — Струве опять скользнул глазами по своей, для всех новой подписи. — Э-э… Прямые связи у меня нарушились…
«Да их, прямых-то связей, и не было никогда, — про себя уточнил Владимир Ильич. — Один интеллигентский кружок, да и тот в далеком прошлом».
— Но в неведении друзья не оставляют, — продолжал Петр Бернгардович. — Кое-что и до нас докатывается. Бывают небольшие стачки. И все, надо вам подчеркнуть, экономического характера.
— Все без исключения! — веско добавила Нина Александровна.
— Так-таки и все?! — Владимир Ильич слегка склонил голову к правому плечу. — А по-моему, мы накануне резкого возрастания политических требований. Промышленный кризис, как грозовой гром, прокатывается по России. А гром даст искру, за искрой — пламя! Не так ли?
— Второй номер вашей «Искры» мы от вас ждали-ждали — дождаться не могли, — ловко перевел разговор Струве. — Дома тщетно гадали о ваших затруднениях. Думали: может быть, понадобится наша помощь?
— Деньги у нас пока еще есть. Правда, уже мало. На один-два номера.
— Мы горим нетерпением лицезреть второй.
— Здесь, в Германии, «Искра» распространяется лишь после того, как ее основной тираж разойдется по России. Нам ведь необходимо поддерживать впечатление, что она издается там. Совершенно необходимо. Прошу понять и извинить нас.
— Вы все такой же сверхконспиратор! — обиделся Струве.
— Даже от своих конспирируете! — осуждающе качнула головой Нина Александровна. — И это в цивилизованной Европе!
— К сожалению, цивилизованные шпионы опаснее самобытных. Поживете здесь подольше — убедитесь сами. Да-да. А затруднение у нас только одно — доставка. Но со временем и транспорт наладим. Непременно наладим. Через Румынию, Болгарию, Швецию.
— А со статьями как?.. Недостатка не испытываете? А то мы с нашим другом Михаилом Ивановичем Туган-Барановским могли бы участвовать.
— У нас нужда в корреспонденциях рабочих.
— Понимаю, на подверстку всегда требуются маленькие заметки. А теоретические статьи?.. Одним словом, мы готовы договориться о сотрудничестве.
— Уж не собираетесь ли вы перейти в стан «ортодоксов», как любили выражаться?
— Боже упаси! — Петр Бернгардович сложил ладони вместе, будто католик на молитве. — Был и остаюсь ищущим марксистом.
— Не в той стороне ищете.
Нина Александровна чуть не вскочила со стула, Струве потряс склоненной набок головой, словно ему, как бывает при купании, налилась вода в ухо. А Потресов приподнялся с места: