— От Кириллы Петровича! — подпрыгивая от нетерпения в седле, заорал верховой. — Отворяй!
Ключник кинулся отодвигать засовы. Влетев на двор, всадник перетянул его плетью по спине:
— Сонная тетеря! Огня! Буди всех!
Вскоре дом ожил. Забегали люди с фонарями, заскрипели ворота конюшни, застучали копыта застоявшихся коней, забряцало оружие. Посланец Кириллы Петровича как шальной носился из одного конца двора в другой: проверял снаряжение, осматривал коней, отдавал отрывистые распоряжения:
— Ты — на смоленскую дорогу!.. Ты должен нагнать стрельцов за Рязанью! Смотри, голову сниму!.. Ты закроешь все пути на Дон! И живым взять!..
Хмурые, похожие на разбойников мужики садились на коней и выезжали из ворот усадьбы. Они были полны решимости перенять гонцов Бухвостова: за голову каждого из них была обещана крупная награда.
— Живей поворачивайся! — Посланец Кириллы Петровича пинками подгонял бестолково суетившегося ключника. — Заводных лошадей давай, рыбья кровь!
Вскочив в седло, он гикнул и наметом погнал на юго-запад. На груди, рядом с нательным крестом, у него было спрятано письмо к турецкому паше, разбившему лагерь недалеко от Днестра.
Глава 8
Все опять повернулось неожиданным образом, и Тимофей оказался в башне ханской стражи, стоявшей рядом с домом Азис-мурзы, — об этом казак узнал из разговоров татар, которые приволокли его в каземат, и бросили на охапку прелой соломы. Тут же кузнец заклепал на ноге пленника широкое железное кольцо, от которого тянулась цепь к вбитой в стену скобе.
Два рослых мускулистых татарина — один в кожаной безрукавке, надетой на голое тело, другой в длинном кожаном фартуке — разрезали путы и отскочили. Подталкивая друг друга, и пересмеиваясь, они смотрели, как Тимофей неуклюже сел, растирая онемевшие руки и ноги. Голова у него кружилась, во рту ощущался противный привкус крови, каждое движение отдавалось болью в ребрах, исполосованных плетью разъяренного мурзы.
Головин встал, попробовал подойти к дверям. Загремела цепь, весело засмеялись похожие на борцов татары. Но тут ноги предательски подкосились, цепь рванула назад, и казак со стоном рухнул на солому. Он ожидал, что сейчас эти два бугая начнут избивать его, но они вышли, и никто больше не стал его допрашивать: наверное, Азис-мурза устал и лег спать, а без его ведома сотник Ахмет не решился пытать пленника.
Отдышавшись, Головин начал ползать по углам, собирая паутину, — если под рукой лет нужных трав, сойдет и это средство. Смочив собранную паутину слюной, он залепил ею раны на голове и ребрах. Благо, голова у него выбрита на татарский манер. Пропитавшийся кровью платок Тимофей бережно сложил и спрятал на груди. Оказывается, его вышивала русская рабыня. Жаль, что он не знал этого раньше: надо было схватить девушку в охапку и увезти с собой. Сейчас бы она уже плыла к Азову. Увидит ли он ее еще когда-нибудь?
Знак тайного братства он сунул за щеку: проглотить его недолго, а пока ты жив, нельзя терять надежду на лучшее. Наставники упорно твердили: нужно продолжать борьбу даже в оковах, не сдаваться до последнего вздоха. Вот и настала пора проверить, сможет ли. По крайней мере, уже хорошо, что у него свободны обе руки и нога. Цепь тоже достаточно длинная, но вот проклятый браслет кандалов! Он выкован и заклепан по всем правилам кузнечного искусства, и его не снять без инструментов. Все попытки Тимофея освободиться от оков закончились неудачей, и он вынужденно смирился, однако надеялся все же найти способ, как избавиться от цепей: не может быть, чтобы страстно мечтающий о свободе узник ничего не придумал.
Как и любой заключенный, Головин тщательно обследовал свое узилище. Каземат был достаточно большой, но цепь не позволяла казаку приблизиться к дверям. В полукруглой внешней стене высоко пробиты два узких окна-бойницы: в них он видел небо и легкие облака, а ночью — яркие звезды. Решеток на оконцах татары не поставили: зачем, если отверстия настолько узки, что в них можно только руку просунуть? Но попробуй еще дотянись до бойницы! Пол из толстых каменных плит, стены из огромных валунов, а крепкая дверь усилена железными полосами. За ней слышались мерные шаги стражника. Убежать отсюда практически невозможно, разве что превратиться в голубя и выпорхнуть на волю через окно.
Утром и вечером приходил неразговорчивый тюремщик, ставил на пол миску с похлебкой, рядом клал кусок ячменной лепешки и деревянную ложку. Похлебка оказалась вполне сносной: ее варили с бараньей требухой и даже добавляли небольшие кусочки мяса. Иногда давали рыбу и несколько яблок.
Как ни странно, никто не проявлял интереса к пленнику, словно о нем забыли. Тимофей наблюдал в узкое окно за сменой дня и ночи, считал проведенные в неволе дни и каждый раз при скрипе открывающейся двери ожидал увидеть Азис-мурзу или кривоногого сотника Ахмета, но появлялся все тот же мрачный тюремщик. Что же замыслили басурманы, неужели их больше не интересует, куда делся наследник Алтын-карги?
Постепенно раны начали затягиваться, и казак почувствовал себя лучше: перестало знобить по ночам, исчезла надоедливая боль в голове, а на рассеченных плетью ребрах остались только длинные, покрывшиеся розоватой корочкой царапины. Убедившись, что движения не причиняют боли, он принялся ежедневно мучить себя физическими упражнениями: приседал, отжимался от пола, пытался порвать тянувшуюся от ноги цепь. Потом начинал биться с воображаемым противником на кулаках или на саблях, отражая невидимые удары. Это помогало скоротать медленно тянувшееся время. А оно текло как патока: день казался долгим, а ночь — нескончаемой. Тимофей беспокойно ворочался на соломенной подстилке, гремел цепью и с нетерпением ждал рассвета — при солнечном свете было как-то веселее.
Чтобы не забыть звук человеческого голоса, Тимофей пел песни и разговаривал сам с собой, но тихонько, опасаясь, как бы не услышала стража. Временами он подолгу сидел в углу, мысленно уносясь далеко от Крыма, в ставший родным домом монастырь отца Зосимы. Представлял, как старец читает арабские книги, как братия гонит коней на водопой, как служат молебен в маленькой деревянной церквушке. В такие минуты у него крепла уверенность, что Бог его не оставит и стены темницы раздвинутся. Но проходили день за днем, одна темная ночь сменяла другую, а Тимофей по-прежнему волочил по каменным плитам гремевшую цепь и получал похлебку в глиняной миске. Ничто не менялось в раз и навсегда заведенном порядке ханской тюрьмы. Наверное, в башне сидели и другие узники, но казак ничего не знал о них. В его каменный мешок не долетали никакие звуки, кроме шагов караульного за дверью.
Неожиданно его навестил сотник Ахмет — он влетел в каземат, щелкая по голенищу сапога длинной плетью, но благоразумно остановился у дверей. За его спиной торчал молчаливый надзиратель.
— Сидишь? — заорал сотник. — Собака на цепи! Тимофей встал, прислонился плечом к стене и ждал, что последует дальше.
— Думаешь, легко отделался? — брызгал слюной сотник, но не двигался с места. — Погоди, дойдут и до тебя руки!
В этот момент его кто-то окликнул из коридора, и Ахмет так же внезапно исчез, как и появился. Тюремщик закрыл дверь и лязгнул засовом. Головин ждал, что Ахмет вернется, но тот больше не пришел. И опять потянулись однообразные дни.
Примерно через неделю после появления Ахмета в каземат вдруг заявился сам Азис-мурза.
«Ну, сейчас начнется, — напрягся Тимофей, увидев начальника ханской стражи. — Держись, казаче, теперь между жизнью и смертью даже блоха не проскочит».
Однако мурза повел себя странно: он, как и сотник, остановился у двери и пропустил вперед старичка в большом тюрбане и засаленном халате. Подслеповато щурясь, старикан начал внимательно разглядывать узника, словно ощупывая его слезящимися глазами.
— Якши? — самодовольно усмехнулся Азис-мурза.
— Чок якши, — прищелкнул языком старик.
Они немного пошептались и ушли. Казак вновь остался один на один со своими мыслями: кто приходил к нему вместе с мурзой, о чем они шептались? И чего теперь ждать?
Ждать пришлось недолго. Утром следующего дня в башне послышался топот многих ног, и в каземат ввалилось несколько стражников с деревянными рогатками. За их спинами прятался похожий на борца мускулистый бритоголовый татарин. В руках он держал свернутый кольцом аркан.
Как копья, выставив перед собой рогатки, стражники двинулись на Тимофея, намереваясь загнать его в угол. Казак метнулся в сторону, но проклятая цепь помешала — один из татар быстро наступил на нее ногой, прижав к плитам пола. Через несколько минут рогатки, захватив руки и шею казака, пригвоздили его к стене. И тогда вперед выступил бритоголовый: он ловко накинул аркан на шею узника, связал его и повалил. Появился кузнец, расклепал кольцо кандалов на ноге Головина, но зато надел ему браслеты на запястья и лодыжки. Несколько ударов молотка — и Тимофей забренчал новыми цепями.
Не снимая петли аркана, с шеи казака, бритоголовый потянул его к выходу. Возбужденные короткой схваткой стражники подталкивали сзади рогатками, заставляя быстрее переставлять ноги. Когда вышли во двор, Тимофей увидел начальника ханской стражи: мурза вскочил на подведенного слугой коня и в сопровождении охраны выехал за ворота. Значит, допрашивать узника он не собирается? Неужели предстоит новая встреча с кривоногим Ахметом или озлобленным Алтын-каргой?
Подкатила повозка, и Головина бросили в нее. На козлах сидел пожилой татарин с круглыми плечами, а по бокам пристроились конные стражники, вооруженные копьями. Откуда ни возьмись, появился давешний старичок, приходивший вместе с Азис-мурзой. Он осмотрел повозку, похлопал лошадей по крупам и махнул сухонькой ладошкой:
— Трогай, Мустафа!
Кучер хлестнул лошадей. Ворота распахнулись, и вскоре колеса уже поднимали тонкую дорожную пыль. Рядом скакали стражники. Казак попробовал приподняться, чтобы поглядеть, куда его везут, но один из конных кольнул его копьем:
— Лежи, урус-шайтан!
Правивший конями Мустафа негромко затянул заунывную песню без слов. Гулко стучали копыта, скрипели колеса повозки. Высоко в небе стояло солнце. Пахло сухой пылью и терпким конским потом…
Ехали весь день. Переночевали в каком-то маленьком селении и рано утром вновь отправились в путь. Тимофей прислушивался к разговорам между татарами, но стражники и кучер обменивались лишь ничего не значащими фразами. На ужин узнику дали лепешку и кусок холодной баранины. То же самое он получил и на завтрак. Уже хорошо, что не морили голодом. Но куда все-таки его везут?
Это стало ясно после полудня. Дорога делала петлю, вползая на пригорок, и казак увидел раскинувшийся у моря город.
— Кафа! — Мустафа обернулся и подмигнул пленнику.
Кафа?! Красивое и непонятное слово, обозначающее название города, проклинаемого половиной христианского мира наравне с печально знаменитым Бадестаном в Алжире, — там располагались самые большие невольничьи рынки. Сколько слез и крови видели площади Кафы? Сколько слышали они стонов и страшных клятв? Сколько золота и невольников прошло через руки работорговцев, со всех сторон стекавшихся сюда? Сколько еще лет или веков должно миновать, чтобы люди перестали проклинать этот город?
Повозка миновала лабиринт тесных грязных улочек и вкатила на площадку, с трех сторон зажатую низкими каменными домами, разделенными на тесные клетушки. Это была невольничья тюрьма. Конвоиры вытащили Тимофея из телеги и впихнули в одну из клетушек. Весело переговариваясь, стражники направились к своим лошадям. Татары были довольны: опасный пленник доставлен по назначению без происшествий. Что с ним будет дальше, их совершенно не интересовало.
Головин подпрыгнул, уцепился за прутья решетки маленького окошка над дверью и выглянул на улицу.
Неподалеку стоял Мустафа, поправляя упряжь лошадей. Из-за угла тюрьмы вышел другой татарин и заговорил с ним. До узника доносились только обрывки фраз.
— Привезли? — поинтересовался подошедший. Мустафа утвердительно кивнул и показал на клетушку, в которой заперли казака. И сам спросил о чем-то.
— … Завтра, — долетело до Тимофея.
Из соседних битком набитых камер слышался звон кандалов, стоны, детский плач. Неожиданно в стоявшей напротив тюрьме-казарме затянули песню, высокими голосами выводя старый, хорошо знакомый мотив:
А в долине бубны бьют, на зарез полет ведут,
Возле шеи аркан вьется, по ногам цепочка бьется…
И словно накликали беду, пропев оказавшиеся пророческими слова: прибежали вооруженные татары, начали вытаскивать из камер ослабевших полоняников и тут же перерезали им горло — все равно их никто не купит, стоит ли зря кормить, если уже не товар? Жизнь человека иной веры, захваченного при набеге в полон, и не сумевшего сохранить силы за время перехода до Кафы, ценилась очень дешево, — вернее, не имела никакой цены!
Тимофей завыл, как лютый зверь, пытаясь разорвать цепи, выбить дверь, броситься на ненавистных работорговцев, грызть их зубами, душить, сворачивать ударом кулака скулы, дробить носы и ребра. Но цепи и каменный мешок держали крепко…
Вскоре все было кончено. Один из надсмотрщиков, весь, как мясник, забрызганный кровью, подошел к двери камеры, в которой сидел казак, и глумливо засмеялся:
— Заткнись! А то и тебя прирежем.
Головин уцепился за решетку и выглянул в оконце. Татарин испуганно отшатнулся, увидев его смертельно побелевшее от ярости лицо с расширенными, ставшими черными от гнева глазами.
— Я возьму твою жизнь, — неожиданно спокойно сказал казак. — У тебя нет права жить!
— Сумасшедший. — Оправившись от неожиданности, надсмотрщик презрительно сплюнул. Двое его приятелей уже заканчивали грузить на арбу трупы.
— Вы все умрете! — повторил казак. — Все!
— Немой заговорил? — Рядом с надсмотрщиком появился уже знакомый старик в грязном тюрбане.
— Хозяин, позволь проучить его, — поклонился надсмотрщик.
— Его накажет сама судьба, — важно ответил работорговец. — Не смейте трогать уруса, у него не все в порядке здесь. — Он покрутил тонким пальцем у виска и ушел. Надсмотрщик побежал за ним следом.
Тимофей до боли стиснул зубы и забился в угол. Чего бы ему это ни стоило, он должен привести свою угрозу в исполнение. Однако проще пригрозить, чем расправиться с убийцами. И все же он попытается. Вспомнилось, как ослабли ноги и подкатила к горлу тошнота, когда увидел в степной балке порезанный полон. И тут, прямо на его глазах, случилось то же самое. Если он не отомстит, то и сам не сможет жить!
Незаметно опустилась ночь. Головин провалился в забытье, но короткий тревожный сон не принес желанного облегчения. Привиделось, будто стоит он на монастырском дворе, держа за руку девушку из дворца Алтын-карги. И отец Зосима подает им зажженные свечи, готовясь совершить обряд венчания. Но кто-то, прячась за его спиной, задувает маленькие огоньки, а поймать проказника не удается…
На рассвете захлопали двери клетушек, защелкали бичи надсмотрщиков, вновь заплакали дети и в голос завыли женщины: полон погнали на рыночную площадь. К Тимофею ввалились сразу четверо. Действовали уже знакомым способом: прижали деревянными рогатками и накинули на шею петлю аркана. Вывели во двор и потащили за угол — невольничий рынок раскинулся совсем рядом, прямо за тюрьмой.
Казак хмуро окинул взглядом заполненную народом небольшую площадь с каменным возвышением посередине. В центре его торчал потемневший столб с железными кольцами, к которым привязывали рабов.
— Иди, иди, — дернул за веревку надсмотрщик. — Скоро твоя очередь.
Торг уже начался. К столбу вытаскивали молодых девушек и матерей с детьми, мужчин и мальчиков. Работорговцы азартно торговались, не слушая распоряжавшегося торгами Сеида, старавшегося перекрыть тонким голоском гомон возбужденной толпы. Поодаль, равнодушно взирая на происходящее, стояли несколько стражников.
— Клянусь Аллахом, это низкая цена, — прижимал руки к груди сморщенный Сеид. — Себе в убыток отдаю.