— Нет, мы привыкли, — ответил боцман. — У нас на Черноморье даже покрепче бывает.
— Это очень далеко?
— Да. На северо-западе. Советский Союз.
Он поднялся еще выше. Глаза его вспыхнули.
— Россия?
— Да.
— Большевик?.. О, я знаю. Мне говорил Люсьен. Здесь был матрос Люсьен…
Он обернулся к двери и что-то сказал на своем гортанном языке. Звонкий голос откликнулся с улицы. Тихо открылась дверь. Под густым дождем тесной толпой стояли негры. Они молчали. Вода текла по их лицам, по голым плечам. Что-то большое и сильное было в этих сплетенных руках, в сдвинутых плечах, в этом одном многоголовом существе.
Уже через несколько минут посреди хижины на плоских камнях весело потрескивал костер. Груда кокосовых орехов и бананов лежала рядом, на земле, но дверь поминутно открывалась, и люди, захлестнутые светом и дождем, все несли нам подарки. Мы сидели вокруг костра. Пар валил с наших одежд. Казалось, вся хижина — один огромный костер. Для нас было неожиданно это веселье после встречи на берегу, — сладок и радостен сок плодов после соленого ветра. Негры умолкали и не двигались, едва заметив, что кто-то из нас хочет говорить.
— Что знают ваши люди о нашей стране? — спросил Шатилов.
Хозяин задумался на минуту.
— Очень много, — сказал он, с трудом подбирая английские слова. — Это очень далеко. Если бы ваши люди взялись за руки — им было бы тесно вокруг океана. Но они потеснились бы, чтобы дать место негру.
— Правильно! — воскликнул Савельич. — Молодец, богатырь!
— Не понимаю, — сказал матрос Ткачук, — Таких людей называют дикарями. Они ведь знают, что есть на свете большевики. Но все-таки, почему они испугались, когда этот ирландец сказал про огонь?
Савельич переспросил по-английски.
Вождь улыбнулся, покачал головой. Он спросил что-то у своих. Ему ответили наперебой. Хижина сразу наполнилась криком, взволнованным и тревожным. Он подождал, пока замолчат все, и прислушался еще: ветер свистел с прежней силой.
— Кто-то из вас крикнул: огонь? — спросил он, и лицо его вытянулось, глаза опять насторожились.
— Нам ведь нужно было обсушиться, — сказал Шатилов.
Вождь засмеялся. Он что-то сказал своим и снова засмеялся, громко, по-детски, и все, кто были в хижине, засмеялись вместе с ним, и мы вдруг почувствовали, что больше нет между нами этой глухой стены и нет непонятного ожидания в глазах людей.
— Вы скоро уедете, — сказал Тасса. — Туда… на Большую землю. Когда вы приедете домой, расскажите своим сыновьям про нас. Мы любим нашу землю, и мы хотим, чтобы нам тоже было хорошо жить.
Дождь прекратился. Ветер шуршал песком. Молча, затаив дыхание, негры стояли у стены, слушая и словно понимая.
Тасса поднял голову. Лицо его стало печальным, я оглянулся на людей — никто не улыбался уже.
— Я расскажу вам про огонь, — сказал он. — Если бы ночью кто-нибудь крикнул здесь это слово — люди убежали бы в горы. Мы ждали не таких гостей все эти дни. На маяке за два года умерло трое белых. Они почему-то болеют у нас. Или здесь для них очень много солнца? Они делаются глупыми, как дети. Им становится скучно, и они умирают.
Он взял длинную бамбуковую трубку и закурил. Уже догорало пламя костра. Легкие искры поднимались и гасли в синеватом дыму.
— Первым здесь умер Роб. Он утонул. Но нам не поверили, когда мы это сказали. Роб ничего не сделал нам плохого. Целые дни он спал. Он колол свое тело длинной иглой и сразу засыпал. Я думаю, его погубила игла. Но когда те приехали сюда, они не поверили нам. «Вы съели Роба, — сказали они. — Если нет, покажите, где его тело?» Тогда наши люди впервые услышали это слово. Здесь, возле этой хижины, они стреляли в наших людей, и маленький старичок все время кричал: «Огонь!» Потом приехал Джи…
У дверей кто-то громко повторил:
— Джи?.. — и опять хижина наполнилась гулом.
— Этот Джи был сильный человек. Он брал руками скалу и сталкивал ее в море. Очень долго он бродил по горам и что-то искал. Я ходил вместе с ним. Он научил меня говорить по-английски… Но я не знал, что мы ищем. Я думал, он не верит нам и ищет кости Роба. А он искал простой камень. Когда он принес этот камень сюда, мы поняли, — Джи тоже болен. Было жалко такого сильного человека… Он положил камень на землю и сказал: «Огонь».
Четыре месяца наши люди работали на горе, где он нашел этот камень. Камня было много. Мы вырывали его из земли, оббивали кусками железа и бросали в огонь. Дым становился горьким, и люди теряли свет. Четверо умерло. Девять стали слепыми. Но на берегу мы сложили большую кучу камней, и все продолжали работать. Мы знали, что это нужно Джи… А он пришел на берег, посмотрел и сказал: «Нет, этот камень не годится… Выбросьте его в море».
Мы плакали все, плакали наши слепые, а он говорил: «Нет», — и тоже плакал, зубы его стучали, как железо; он трясся от лихорадки и от слез, и говорил, что никогда не увидит своей страны, и вскоре умер там, на маяке…
Потом опять приехали солдаты. Они отрыли его тело, и главный сказал: «Как мог умереть такой сильный человек? Это вы виноваты».
Мы это знали уже, мы всегда были виноваты. Но он сказал: «Огонь!» И наша деревня загорелась. Нам не позволили тушить пожар. Они ходили по деревне и поджигали хижины, а мы стояли на берегу. Разве можно куда-нибудь уйти отсюда? Мы бы ушли в горы, но там нет рыбы. Мы стояли на берегу — мужчины, женщины и дети — и смотрели, как горит деревня.
Он замолчал. Желтое пламя лампы уменьшилось. Оно стало похожим на птенца, маленькие крылья трепетали.
— Что могли ожидать наши люди от вас? Недавно умер третий сторож. Вы пришли и сказали: «Огонь». Расскажите об этом у себя. Пусть ваши матери вспоминают о наших детях.
У потухшего небольшого костра мы сидели молча, слушая свист ветра. Блики света проносились по черным невысохшим лицам, по широко открытым глазам. Клекот прибоя переместился, он стал ближе теперь.
Громадный, словно кованный из железа негр, тот, который лежал на песке, шагнул от двери к свету. Пламя плескалось в его глазах. Он поднял руку и с силой опустил ее вниз, словно бросая невидимый камень. Он что-то сказал, хотя, пожалуй, никто не понял. Глубоко, в самом горле его бился крик.
Вождь приподнялся еще выше, и руки его обрели вдруг легкость и упругость. Он поднимался все выше и выше, пока говорил молодой. Потом он опустил голову, руки опять упали.
Хижина снова стала похожей на костер. Горячее дыхание шумело, как ветер. Пламя трепетало на мокрых телах, и в этом желтом трепете огня все руки были судорожно сведены, все лица окаменели.
— Почему же виноват огонь? — спросил Савельич. — Огонь всегда боится кузнеца.
Вождь не поднял головы.
— Мы очень мало знаем, — сказал он. — Мы видим только этот берег и горы, мы стоим и смотрим перед собой. Мы смотрим на север… Братья Москвы протягивают нам руку.
— Мы верим в завтрашний день ваш, брат, — сказал Савельич.
…Только к вечеру немного утих океан. Близко, за мысом, прогудела сирена.
— Пора, — сказал штурман. — Ждут.
По крутым каменистым тропинкам, окруженные тихой толпой, мы спускались к океану. Большие синие звезды стояли в небе, медленно скользили по склонам воли. Кудрявая пена светилась на рифах. Глухо и неутомимо гремел прибой.
На берегу, на белой отмели, мы остановились на минуту. Нет, нам не хотелось уходить. Было слышно дыхание этой земли — легкая, телесная теплынь. Апельсины в наших руках были горячи еще от рук друзей. Но мы не все сказали. Мы просто не могли все сказать. Мы стояли на берегу, перед бескрайним простором, почти не заметив, что плечи наши сомкнуты и руки сплетены. И мы не слышали океана в тишине этой великой минуты.
Женщина с ребенком на руках стояла у шлюпки, впереди. Ветер трепал ее волосы. Пена прибоя омывала ноги. Казалось, она летит над пеной, над синевой.
Так, забыв слова, мы покидали эту печальную страну. Издали берег стал серым, как пепел. Я оглядывался много раз: отсветы луны полыхали над скалами, виднелись столбы дыма, — это люди на берегу уже разжигали для нас костры.
На древнем пути
Девять дней мы идем океаном, древним арабским путем. Синие ночи проходят на запад. Вспыхивает и угасает пламя зари. Далеко, в сумраке горизонта, остались огни пустыни… Аден… Перим… Соленым ветром и гулом объят океан, этот изведанный путь, дорога мертвых героев, дорога легенд. Здесь на своих крылатых кораблях проносился Синдбад-мореход. Притушив огни, крался к Малабарскому берегу бородатый португалец Васко да Гама. Трупы мавров качались на реях Аль-мейдовских каравелл, и, в ожидании берега, чистил свои аркебузы Альфонсо Альбукерк.
Старый, испытанный путь европейских пиратов, конкистадоров, миссионеров, банкиров и карательных крейсеров. Что изменилось здесь за четыреста тридцать лет после да Гамы? Запах имбиря и корицы, каучука и пороха блуждает в синих просторах до сих пор. Арабские парусники по-прежнему качаются на рейдах портов, и только изредка из самой пучины поднимается гул больших кораблей.
Медленными световыми смерчами движутся гигантские экспрессы в плотном сумраке ночи. Леди танцуют на палубах. Тонко звенит джаз, и внизу, у топок, задыхаются кочегары.
Дорога больших мертвецов, синее поле славы и забвения, пена на гребнях, — кто укажет здесь след твой, Альфонсо Альбукерк?
Но он повторяется вновь и вновь, и мало кто знает об этой трагической повседневности океана.
Не личное мужество и гениальность вели конкистадоров через этот синий простор. От самой Мелинды арабы-мореходы указывали путь в Индию кораблям да Гамы и Альбукерка. Еще с тринадцатого столетия здесь свято чтился морской закон, главным условием которого были гостеприимство и помощь. Европейцы первые нарушили его картечью и огнем. Изумруды и шелка ослепляли людей, пряности заглушали запах крови. Мерилом всему была жажда наживы. Но призраки пиратов оживают через сотни лет, в наши дни, на этой древней дороге к богатству и славе.
Большой, неспокойный путь. Девять дней мы идем океаном сквозь гулкий муссон и синеву. По ночам оглушенные, шквалом черные чайки падают на палубу корабля. Мы ловим их и несем к свету. Пытаясь взмахнуть крыльями, они широко открывают зеленые, с золотыми ободками глаза. Удерживая их в руках, мы ощущаем тревожный стук их маленьких сильных сердечек.
Целую ночь в кубрике царит картавый, яростный крик, а утром мы выпускаем их на свободу. Мы долго смотрим им вслед, следим, как скользят они над волной, как ликуют они, взмахивая могучими крыльями.
Окруженные белой пеной, вдали проплывают коралловые острова. Земли не видно совсем… только неподвижная стена пены и одинокие, черные макушки пальм над ней. А дальше — снова густая полдневная синь, и в знойном дыму горизонт, и где-то там, за горизонтом — вечер. Но утром тоже не будет берега, и, может быть, поэтому все чаще поглядывают матросы на восток — каким он должен быть чудесным — Цейлон!
Так всегда, в нарастающем ожидании, проходит время. Птицы летят неведомо куда. Серебристой картечью с наката волны поднимаются стаи летучих рыб. Они пролетают над палубами, залетают на самый мостик, и солнце маленькой радугой светится в их прозрачных крыльях-плавниках. На корабле все уже к этому привыкли, и никто не обращает внимания на залетных гостей. Спокойной, настороженной жизнью живет маленький мир корабля. Под тентом, на палубе, отдыхают кочегары. Устало шагает штурман по мостику вдоль перил; неподвижен рулевой у штурвала.
Все привычно, все видано тысячи раз, но неожиданно в сонной и горячей тишине раздается пронзительный крик сирены. И мгновенно оживает маленький мир корабля.
— Тревога! Сигнал бедствия на горизонте…
Капитан меняет курс корабля. Что происходит там, на едва заметной точке, качающейся в круглом синеватом стекле бинокля? Долгие томительные минуты мы стоим на спардеке, у шлюпок, в ожидании команды.
Вдалеке на волнах поднимается и снова тонет черный продолговатый предмет. Ужо приготовлены спасательные пояса. На баке матросы разматывают канат. Красное полотнище зовет на помощь, сигнал надежды развевается над маленьким далеким кораблем.
Вот он приближается к нам, все ближе, ближе… Одинокая мачта кренится на волне, но мы не видим знакомых очертаний парохода — черный обломок взлетает и падает, и человек на верхушке мачты машет нам красным полотном.
С мостика раздается наконец долгожданный приказ:
— Приготовить шлюпки!
Минута — и сброшены брезентовые чехлы, развернуты шлюп-балки, и судно уже замедляет ход.
Маленький, разбитый парусник беспомощно качается на зыби впереди нас, и на тесной палубе его суетятся полуголые черные люди. У парусника в щепы раздроблена корма. Невысокий пень остался на месте грот-мачты, обрывки несложного такелажа свисают с бортов.
Мы подходим ближе, и теперь становится слышен крик людей, долгий, прерывистый вой. Мы видим их руки, протянутые к нам, и худые, измученные лица. С мостика раздается новая команда:
— Отставить шлюпки… Подать конец…
Топкой змейкой взлетает выброска, и несколько жадных рук одновременно ловят ее на маленьком судне.
На юте зарокотала лебедка, натянулись тросы, парусник медленно причаливает к борту нашего корабля.
Первым по шторм-трапу поднимается высокий, иссушенный зноем старик. Пестрые клочья халата развеваются на его плечах. Он один изо всей команды кое-как одет. Мы сразу понимаем, что это капитан. Когда он выходит на палубу, мы видим кривой сточенный нож на его поясе и под распахнутым халатом бумажный сверток, прижатый к груди.
Он останавливается у трюма и, протянув руки, вдруг падает на колени. Он прижимается лицом к накаленной палубе, и плечи его дрожат, словно в ознобе. Мы стоим широким полукругом, еще не понимая ничего, но черные матросы парусника один за другим взбегают на палубу и тоже падают на колени сзади своего капитана. Все они молчат, и в этом бескрайнем одиночестве океана, под небом равнодушным и пустым, нам становится не просто жаль их за отчаяние и нищету, становится страшно за них, героев безвестной страны. Рядом качается их древний корабль, как будто выплывший из тьмы столетий. Мы видим их руки, разъеденные голью, измозоленные канатами, руки большого, жестокого труда. Почти насильно мы поднимаем их с палубы и ведем под тент. И первое слово, которое произносит их капитан:
— Woter!..
Повар приносит воду, но, не обращая внимания на кружку, они припадают к ободку ведра жадными, потрескавшимися губами — и самым последним пьет черный капитан. Губы его воспалены, кровь выступает на них от свежей влаги, но он оставляет еще несколько глотков для самого молодого матроса; он вторично передает ему ведро. Потом мы все садимся на брезент трюма, и, бормоча глухие слова, капитан развертывает карту. Как выясняется, карта издана в Лейпциге, в 1798 году. Далеко на восток, к Никобарским островам, отнесен на ней Цейлон. На блеклом, рыжеватом разливе океана вырваны огромные клочья.
Не больше десятка английских слов знают эти чудесные моряки, однако мы говорим не менее часа, прекрасно понимая друг друга. Удивительный язык улыбок, глаз, рук, позабытых или угаданных слов, язык «да» и «нет», — язык международного порта. И мы узнаем историю этой ветхой скорлупы и ее отважного экипажа.
Почти до самой Момбасы, через океан, они шли в Индию тем самым путем, где в 1498 году предки их впервые провели каравеллы Васко да Гамы. Трехмесячный рейс — и пища все время только рыба и вода. Они везли для продажи кокосовые орехи и лимоны, собранные на Черном материке. Трехмесячный рейс и надежда на «выручку» в сорок долларов — на семерых — за голод, штормы, за бессонный труд! Впрочем, для них, потомственных моряков, не страшен океан — страшнее штормов европейские экспрессы. Джентльмены и леди спешат домой, они устали от тропического зноя, и капитан двадцатитысячетонной махины ни на градус не уклонится от курса, даже заметив арабский парусник у носа своего корабля. Третьего дня, на заре, они не успели увернуться от экспресса. Наполовину разрушенный парусник остался в океане, и после три парохода, прошедших мимо, не захотели помочь «чернокожим». Басни о «пиратах» — постоянное оправдание для них.