— Да хоть через две минуты, ежели вам угодно!
— Нет, мне сперва нужно кое-что сделать, и на это потребуется два часа.
— И через две минуты, и через два часа я в вашем распоряжении.
— Отлично. Получите пятьдесят луидоров.
Девушка отсчитала полсотни луидоров и подала через решетку г-ну де Босиру, который, не пересчитывая, ссыпал их в карман камзола.
— Через полтора часа будьте здесь с каретой, — приказала она.
— Но… — начал было г-н де Босир.
— Ах, так вы не желаете? Прекрасно, мы с вами ни о чем не договаривались, и возвратите мне пятьдесят луидоров.
— Нет, дорогая Николь, я не отказываюсь, я только опасаюсь за будущее.
— Чье?
— Ваше.
— Мое?
— Пятьдесят луидоров кончатся, а они ведь когда-нибудь кончатся, и вы станете сетовать, сожалеть о Трианоне…
— Ах, до чего же вы заботливы, дорогой господин де Босир! Полно, полно, не бойтесь, я не из тех женщин, которых делают несчастными, так что можете не терзаться угрызениями совести. А кроме того, когда эти пятьдесят луидоров кончатся, тогда и посмотрим.
И Николь позвенела второй полусотней луидоров, оставшейся в кошельке.
Глаза г-на де Босира загорелись фосфорическим огнем.
— Ради вас, — воскликнул он, — я готов броситься в огонь!
— Ну, ну. Этого, господин Босир, я от вас не требую. Значит, договорились: через полтора часа карета, через два часа мы бежим.
— Договорились! — вскричал г-н де Босир, схватил Николь за руку, притянул к решетке и влепил ей поцелуй.
— Тихо, тихо, — успокоила его Николь. — Вы что, с ума сошли?
— Нет, я влюблен.
Николь хмыкнула.
— Сердце мое, вы не верите мне?
— Верю, верю, только возьмите хороших лошадей.
— Разумеется!
Но через секунду г-н де Босир вернулся, исполненный недоумения.
— Эй! Эй! — позвал он.
— В чем дело? — спросила Николь, которая была уже довольно далеко от ограды и потому говорила, приложив ко рту ладони, сложенные рупором.
— А через решетку вы сумеете перелезть? — осведомился Босир.
— Экий болван! — пробормотала Николь, стоявшая не более чем в десяти шагах от Жильбера, после чего крикнула: — У меня есть ключ.
Босир восторженно ахнул и ушел, на сей раз окончательно, Николь же, опустив голову, помчалась к своей госпоже.
Жильбер, оставшись в одиночестве, принялся разрешать четыре следующих вопроса:
Почему Николь бежит с Босиром, которого она не любит?
Откуда у Николь такая куча денег?
Откуда у Николь ключ от ворот?
Почему Николь возвращается к Андреа, хотя могла бы бежать прямо сейчас?
Ответ на вопрос, откуда у Николь такая куча денег, Жильбер нашел. Но на остальные отыскать не мог.
Отсутствие разгадки до такой степени обострило его природную любознательность или, если угодно, благоприобретенную подозрительность, что Жильбер решил провести ночь, как бы холодна она ни была, под деревьями в росе, чтобы увидеть развязку сцены, завязку которой он только что наблюдал.
Андреа проводила отца до ограды Большого Трианона. В задумчивости она одиноко возвращалась домой, как вдруг Николь сломя голову выбежала из аллеи, ведущей к той самой решетке, возле которой горничная минуту назад сговаривалась с г-ном де Босиром.
Увидев госпожу, Николь остановилась. Андреа подозвала ее. Николь поднялась по лестнице и последовала за м-ль де Таверне в комнату.
Было уже около половины девятого. Ночь наступила гораздо раньше, чем обычно, и была куда темней, потому что огромная черная туча, бегущая с севера на юг, затянула небо; далеко за Версалем, куда еще мог досягнуть взор, было видно, как ее мрачный покров, нависший над высокими деревьями, медленно наползает на звезды, которые еще совсем недавно сверкали на лазурном небосводе.
Несильный удушливый ветер пробегал над землей, дыша жаром на жаждущие цветы, которые клонили головки, как бы моля небо сжалиться и одарить их дождем или хотя бы росой.
Погода, сулящая грозу, ничуть не заставила Андреа ускорить шаг; напротив, исполненная грусти девушка в глубокой задумчивости поднималась по лестнице, словно с сожалением ставя ногу на каждую ступеньку и задерживаясь у каждого окна, чтобы взглянуть на небо, которое так соответствовало ее настроению; она старалась оттянуть возвращение к себе.
Николь же торопилась, кипела от досады, боясь, как бы какая-нибудь прихоть госпожи не задержала ее дольше назначенного времени, и вполголоса бормотала ругательства, какими слуги весьма щедро осыпают хозяев, ежели те имеют наглость удовлетворять свои капризы, входящие в противоречие с капризами челяди.
Наконец Андреа толкнула дверь своей комнаты и скорей упала, чем села в кресло, после чего попросила Николь приотворить окошко, выходящее во двор.
Николь исполнила приказание.
Затем, приняв обеспокоенный вид, который притворщица так ловко умела напускать на себя, она сказала:
— Боюсь, мадемуазель, вам нынче не здоровится. Глаза у вас красные, припухшие и чересчур блестят. По-моему, вам сейчас очень бы надо отдохнуть.
— Вот как? — не слушая, спросила ее Андреа.
И она лениво вытянула ноги на ковре.
Николь восприняла эту позу как приказ раздеть хозяйку и принялась развязывать ленты и вытаскивать цветы из ее прически, весьма сложного сооружения, на разборку которого даже опытной горничной требовалось не менее четверти часа.
Покуда она трудилась, Андреа не промолвила ни слова. Николь, предоставленная, так сказать, сама себе, делала эту работу весьма топорно и вовсю дергала Андреа за волосы, но та, погруженная в свои мысли, даже ни разу не вскрикнула.
Вечерний туалет кончался. Андреа отдала распоряжения на завтра. Утром нужно будет сходить в Версаль и взять несколько книг, которые Филипп распорядился доставить для сестры, а кроме того, сказать настройщику, чтобы он пришел в Трианон и настроил клавесин.
Николь безмятежно ответила, что если ее ночью не будут беспокоить, то она встанет ранним утром и, когда барышня проснется, все поручения будут исполнены.
— И еще завтра я напишу Филиппу, — сама себе сказала Андреа. — Это меня немножко успокоит.
— Ну уж относить-то это письмо буду не я, — пробормотала себе под нос Николь.
С этими словами Николь, которая была еще не до конца испорченным существом, с грустью подумала, что она впервые расстанется со своей прекрасной хозяйкой, рядом с которой пробудились ее ум и сердце. Для Николь с Андреа было связано столько собственных воспоминаний, что покинуть госпожу было для нее все равно, что разорвать цепь, соединяющую нынешний день с первыми днями детства.
И пока обе девушки, такие разные по происхождению и характеру, были поглощены своими мыслями, столь же несхожими и, можно даже сказать, совершенно противоположными, время шло, и вот часики Андреа, которые спешили в сравнении с часами Трианона, пробили девять.
Босир, должно быть, уже пришел на место, так что у Николь оставалось до свидания с любовником не больше получаса. Она поспешно закончила раздевание госпожи и при этом несколько раз не смогла удержаться от вздоха, на что Андреа не обратила внимания. Затем она облачила Андреа в длинный ночной пеньюар, а так как та продолжала недвижно стоять, потерянно глядя в потолок, Николь вытащила из-за корсажа флакончик, полученный от Ришелье, бросила в стакан с водой два куска сахара, а затем без колебаний, подчиняясь всесильной воле, уже укрепившейся в этом юном сердце, капнула две капли эликсира в питье, которое тотчас же помутнело и приобрело легкий опаловый оттенок, но через некоторое время снова стало прозрачным.
— Мадемуазель, — доложила Николь, — питье готово, платья сложены, ночник зажжен. Мне завтра придется вставать спозаранку, так что можно мне сейчас лечь спать?
— Да, — рассеянно ответила Андреа.
Николь сделала реверанс, в последний раз вздохнула, что опять же осталось незамеченным, и открыла стеклянную дверь, выходившую в крохотную переднюю. Однако вместо того, чтобы пойти к себе в каморку, смежную, как известно, с коридором и выходившую в переднюю комнаты Андреа, она бесшумно выскользнула в коридор, оставив приоткрытой входную дверь, так что указания Ришелье оказались полностью выполненными. Опасаясь привлечь внимание соседей, она на цыпочках спустилась лестнице, ведущей в сад, спрыгнула с крыльца и со всех ног помчалась к ограде, где ее ждал г-н де Босир.
Жильбер не покидал своего наблюдательного пункта. Он слышал, как Николь сказала, что вернется через два часа, и ждал. Однако прошло уже десять минут после назначенного срока, Жильбер начал беспокоиться, что она не придет.
Но тут наконец он увидел, как она стремительно бежит, точно за ней гонятся.
Она подбежала к ограде, передала Босиру ключ, тот открыл калитку, Николь выскользнула наружу, и калитка с глухим скрипом вновь закрылась.
Затем ключ, переброшенный через ограду, упал в траву на краю рва, как раз напротив укрытия, где прятался Жильбер; юноша, уловивший приглушенный звук падения, запомнил это место.
Николь и Босир скрылись тем временем из виду; Жильбер слышал их шаги, а потом раздался, нет, не стук колес кареты, которую велела нанять Николь, желавшая укатить отсюда, как герцогиня, но топот копыт коня, что, надо полагать, вызвало с ее стороны поток упреков; сперва конь ступал по земле, но вскоре его подковы зацокали по мощеной дороге.
Жильбер с облегчением вздохнул.
Он был свободен, он избавился от Николь, то есть от врага. Андреа осталась одна, и, возможно, уходя, Николь оставила ключ в двери, так что Жильбер сможет войти к мадемуазель де Таверне.
При этой мысли воспламененный Жильбер вскочил, раздираемый желанием, сомнениями, страхом и любопытством.
И вот он направился к служебному флигелю тем же самым путем, который недавно проделала Николь, только в противоположном направлении.
120. ЯСНОВИДЕНИЕ
Оставшись одна, Андреа потихоньку вышла из охватившего ее душевного оцепенения и, когда Николь уже скакала позади г-на де Босира на крупе его коня, она опустилась на колени и принялась пылко молиться за Филиппа, единственного человека, к которому питала искреннюю и глубокую любовь.
Андреа молилась, исполненная безграничной веры в Бога.
Ее молитвы не были привычной чередой слов, идущих одно за другим, нет, то был божественный экстаз, в котором душа возносится к Господу и сливается с ним.
В этих пламенных молениях духа, освободившегося от пут материи, не было ничего эгоистического. Андреа словно отрешилась от самой себя, подобно потерпевшему кораблекрушение, который, утратив всякую надежду, молит уже не о собственном спасении, а о жене и детях, обреченных стать сиротами.
После отъезда Филиппа в душе Андреа родилась боль, но в этой боли как бы сливались две струи: так же, как в молитве, в ней сочетались два различных элемента, причем один из них не был понятен самой девушке.
То было смутное предчувствие надвигающейся близкой беды, ощущение, похожее на ноющую боль от зарубцевавшейся раны. Непрестанная мука прекратилась, но память о ней осталась, предупреждая о том, что боль может вернуться, как это иногда бывает у раненых.
Андреа даже не пыталась разобраться в своих чувствах; целиком поглощенная воспоминаниями о Филиппе, она связывала только с ним всю эту гамму переживаний, которые ее так одолевали.
Встав с колен, она выбрала в своей скромной библиотеке книгу, поставила рядом с постелью свечу и легла.
Книга, которую она выбрала или, верней сказать, случайно взяла, оказалась ботаническим лексиконом. Само собой разумеется, подобная книга не принадлежит к тем, что способны полностью захватить внимание, напротив, она даже притупила его. Вскоре перед глазами Андреа возникло облачко — поначалу оно было прозрачным, но быстро стало сгущаться. Девушка с минуту пробовала бороться со сном, пыталась поймать ускользающую мысль, но та не давалась; тогда Андреа приподнялась, чтобы задуть свечу, и, увидев приготовленное Николь питье, протянула руку, взяла его, размешала нерастаявший сахар и уже почти в полусне поднесла стакан ко рту.
Вдруг, когда ее губы почти коснулись питья, странное волнение заставило ее руку вздрогнуть, а мозг заволокло влажным и в то же время жгучим туманом; по флюидам, которые бежали по ее нервам, Андреа с ужасом распознала наплыв необъяснимых ощущений, какие уже неоднократно торжествовали над ее волей и сокрушали разум.
Она все же успела поставить стакан на блюдце и почти сразу же лишилась дара слова, зрения, способности мыслить и, словно пораженная громом, упала на постель, погрузившись в смертельное оцепенение.
Но это подобное смерти бесчувствие было всего лишь временным переходом между двумя существованиями.
Андреа лежала как мертвая, веки ее, казалось, смежились навсегда, но вдруг она села, открыла глаза, ужасавшие своей застылостью, спустилась с кровати — так, наверное, сходила бы с надгробия мраморная статуя.
Да, никакого сомнения, Андреа вновь погрузилась в чудесный сон, какой уже много раз овладевал ею.
Непреклонной скованной походкой ожившей мраморной статуи она пересекла комнату и прошла по коридору.
Достигнув лестницы, не колеблясь, но без поспешности она спустилась по ней и вышла на крыльцо.
Когда Андреа ставила ногу на верхнюю ступеньку крыльца, чтобы сойти с него, Жильбер поставил ногу на нижнюю — чтобы подняться.
Жильбер увидел белую фигуру, которая величественно спускалась по ступеням, как бы надвигаясь на него.
Жильбер отступил назад и так пятился до самой грабовой аллеи.
Он вспомнил: точно такой же он видел Андреа однажды в Таверне.
Она, не видя Жильбера, прошла рядом с ним, даже задела, но не обратила на него внимания.
Молодому человеку стало страшно; потрясенный, испуганный, он опустился на землю — у него подкосились ноги.
Не понимая, чем вызвано это странное появление Андреа, он следил за ней взглядом, но мысли его путались, в висках бешенно стучала кровь, и он был скорее близок к помешательству, нежели спокоен и сосредоточен, каким необходимо быть соглядатаю.
И вдруг тайна неожиданного появления Андреа разъяснилась: она вовсе не сошла с ума, как он было подумал. Ровным безжизненным шагом Андреа шла на свидание.
Молния разорвала небо.
В ее синеватом свете Жильбер увидел мужчину, скрывающегося в темной липовой аллее, и, хотя вспышка небесного света была мгновенна, юноша все же успел различить в черноте ночи его бледное лицо, заметил, что одежда его в беспорядке.
Андреа направлялась к этому мужчине, который стоял, вытянув руку, как бы притягивая девушку к себе.
Сердце Жильбера пронзило словно раскаленным железом, и он поднялся с колен, чтобы получше видеть.
В этот миг вспыхнула вторая молния.
Жильбер узнал покрытого потом и пылью Бальзамо, который каким-то таинственным способом проник в Трианон и притягивал себе Андреа столь же властно и неодолимо, как змея птицу.
Андреа остановилась в двух шагах от Бальзамо.
Он взял ее за руку, и она вздрогнула всем телом.
— Вы видите? — спросил он.
— Да, — отвечала Андреа. — Но когда вы меня позвали, я чуть не умерла.
— Простите меня, простите, — воскликнул Бальзамо. — Но это все оттого, что я потерял голову, больше не принадлежу себе, схожу с ума, гибну.
— Да, вы страдаете, — подтвердила Андреа, которая почувствовала это благодаря тому, что он держал ее за руку.
— Да, страдаю, и пришел к вам найти утешение. Вы одна можете меня спасти.
— Спрашивайте.
— Так вы видите?
— О, прекрасно.
— Вы хотите, можете последовать за мной?
— Могу, если вы мысленно поведете меня.
— Тогда в путь.
— Мы в Париже, — начала Андреа, — идем по бульвару, сворачиваем на улицу, освещенную одним-единственным фонарем.
— Все верно. Входим.
— Мы в передней. Справа лестница, но вы меня подводите к стене, стена раздвигается, там видны ступени…
— Поднимайтесь! Поднимайтесь! — воскликнул Бальзамо. — Нам туда.
— Мы в комнате. Львиная шкура, оружие. Ах, каминная плита отворилась.
— Идемте туда. Где вы?
— В какой-то странной комнате, где нет дверей, а окна зарешечены. Боже, в каком тут все беспорядке!
— В комнате кто-нибудь есть?
— Никого.
— А вы можете видеть ту, которая здесь была?
— Да, если мне дадут что-нибудь, что относится к ней, касалось ее или принадлежало ей.