Впрочем, преступник по-прежнему решительно восставал против обвинения в воровстве. Он твердил, что был незадачливым спекулянтом и что, если бы правосудие и обстоятельства позволили ему, он поправил бы и свои дела, и дела клиентов. Казалось, Дуглас обвиняет суд в том, что тот связывает ему руки и лишает его возможности загладить совершенное зло.
Его приговорили к пожизненной каторге и к выставлению у позорного столба.
IX
И урод может стать красавцем
Прошло больше двух месяцев с того дня, как Мариус и Фина вернулись в Марсель. Выйдя из конторы Дугласа, молодой человек вынужден был признать, что до сих пор лишь зря терял время и что из пятнадцати тысяч франков, необходимых для выкупа Филиппа, еще не достал ни единого су. Видно, его удел — любить и жертвовать собою; где уж ему с его прямотой, честностью и великодушием, доходящим до наивности, разжиться в несколько недель той крупной суммой, какую он уже столько времени безуспешно ищет. Пока что он вел себя как дитя неразумное. Прискорбные события, случайно развернувшиеся на его глазах, — отношения Совера и Арманды, лицемерие и подлоги Дугласа, — показали ему такую страшную изнанку жизни, что у него опустились руки. Он отступал там, где надо было смело идти вперед, и за что бы ни брался, не верил в успех; его одолевал страх, что он снова попадет в руки мошенников, которые используют его в своих целях и осрамят. Он стал подозрительным, кругом ему чудились одни только подвохи. Такие нежные сердца, в своем неведении зла, в своей тяге к добру, ежечасно кровоточат и в конце концов разбиваются.
Между тем близился декабрь. Надо было спешно освободить Филиппа. Нечего было больше ждать, что кто-то разжалобится, ведь, того гляди, осужденного привяжут к позорному столбу. Думая об этом, Мариус плакал от бессилия и усталости. Ради спасения брата он бы с радостью взялся за каторжный труд; он перенес бы любые испытания, ногтями источил бы тюремную стену, пальцами выковырял бы и искрошил ее камни. Это титаническое усилие показалось бы ему легким, и он справился бы с ним, пусть даже ценою покалеченных рук. Но мысль о пятнадцати тысячах франков пугала его; как только дело касалось денег, каких-нибудь неблаговидных поступков, более или менее сомнительных сделок, он терял голову и чувствовал себя неспособным довести до конца любое, самое пустячное начинание. Этим и объяснялась простодушная доверчивость, толкнувшая его сперва к Арманде, затем к Дугласу.
Однако в нем еще теплилась надежда. Благодаря добросердечности и простодушию — именно тем свойствам, которые и составляли его слабость, — он постоянно возвращался к мысли о необходимости верить и уповать. Несмотря на урок, полученный им при соприкосновении с позорными явлениями жизни, он по-прежнему не сомневался в спасительном сочувствии ближних. «У меня впереди больше шести недель, — думал он. — Не может быть, чтобы за это время я не нашел ни одного истинного друга. Не из-за чего так расстраиваться».
Тоска, частая смена надежды и отчаяния, беспокойство за исход дела наверняка уложили бы его в постель, не будь возле него утешительницы, которая в тяжелые минуты улыбалась ему. У него установились близкие, дружеские отношения с семьей Кугурданов. Почти ежедневно приходил он к Фине и коротал с ней долгие вечера. Первое время они говорили только о Филиппе; затем стали беседовать и о себе и, ни на минуту не забывая о бедном узнике, рассказывали друг другу о своем детстве, о планах на будущее. В этой непринужденной болтовне находили они отдохновение от забот и тревог минувшего дня, черпали свежие силы для предстоящего.
Мало-помалу Мариус дошел до того, что уже с утра нетерпеливо ждал вечера, чтобы снова очутиться в комнате Фины. Если его что-нибудь обнадеживало, он бежал поделиться со своей подругой, а если что-нибудь огорчало, он опять-таки бежал к ней за утешением. Только там, в глубине опрятной мансарды, где все благоухало, где было так светло и отрадно, ощущал он полноту жизни и умиленную грусть. Однажды вечером он во что бы то ни стало захотел помочь девушке составлять букеты на продажу к следующему дню; ему доставляло ребяческое удовольствие отрывать шипы у роз, связывать маленькие пучки маков, осторожно подавать Фине то фиалку, то маргаритку. С той поры он ежевечерне, с восьми часов и до десяти, превращался в цветочника. Такая работа, говорил он, отвлекает и успокаивает. Когда ему случалось, протягивая цветы девушке, коснуться ее пальцев, он чувствовал, как теплая волна мягко приливает к его лицу; странное беспокойство, глубокое волнение, испытываемое им при этом, несомненно, были единственной причиной внезапно возникшей склонности его к этой профессии.
Конечно, Мариус был наивен. Он бы очень удивился и даже обиделся, если бы ему сказали, что он влюблен в Фину. Он бы вспылил и стал доказывать, что любовь такого урода, как он, оскорбление для этой девушки и, больше того, что он счел бы себя преступником, когда бы, прикрываясь несчастьем брата, позволил этому чувству зародиться и расцвесть. Но сердце его стало бы перечить. Никогда еще Мариус не был в близкой дружбе с женщиной. Он попался на первый нежный взгляд. Фина, утешавшая и подбадривавшая его, Фина, у которой всегда была для него ласковая улыбка и теплое рукопожатие, казалась ему в одно и то же время сестрой и матерью, ниспосланными небом в его горькой судьбе. Истина заключалась в том, что эта сестра, эта мать без его ведома превращалась в избранницу, которую он уже любил со всем пылом своего привязчивого и преданного сердца.
Любовь неизбежно должна была возникнуть между молодыми людьми, которые и плакали и смеялись вместе. Случай сблизил их сердца, доброта их сочетала. Они были достойны друг друга, им обоим была свойственна всесильная, самозабвенная отзывчивость.
С некоторых пор у Фины то и дело появлялась скрытая улыбка, которую Мариус не замечал. Что молодой человек любит ее, она поняла раньше, чем он сам догадался о своей любви. Женщины обладают особым видением, особой способностью проникать в такого рода тайны; любая из них по глазам узнает, что творится в душе ее поклонника. Однако цветочница, которой была дорога дружба Мариуса, всеми силами старалась не выдать себя внезапным румянцем и не открыть ему глаза чересчур горячим пожатием руки. Тот, кто увидел бы, как чинно они каждый вечер сидят по обе стороны стола, заваленного розами, принял бы их за брата и сестру.
Каждое воскресенье Фина отправлялась в Сент-Анри. Она прониклась жалостливым участием, дружеским состраданием к Бланш. Цветочница все больше и больше привязывалась к бедняжке, которая готовилась стать матерью, после того как жизнь ее была разбита навеки. Фина видела, что Бланш терзают угрызения совести; свидетельница покаянных слез, унылого существования, она приходила к ней, чтобы поддержать ее в горе. Она озаряла веселой улыбкой тот маленький домик на берегу моря, где Бланш оплакивала Филиппа и свое дитя. Для Фины это было как бы святое паломничество, и она неуклонно совершала его. Девушка пускалась в путь около полудня, сразу же после завтрака, и проводила весь день с мадемуазель де Казалис. Вечером, с приближением темноты, она встречалась на морском берегу с поджидавшим ее Мариусом, и они вместе возвращались в Марсель, держась за руки, как молодожены.
Во время этих прогулок Мариус вкушал радость чистой любви. Воскресный вечер стал для него наградой за всю трудовую неделю. Он ждал Фину с таким нетерпением, что забывал свои горести; а когда она приходила, они, улыбнувшись друг другу, медленно пускались в обратный путь, обмениваясь в сумраке наступающей ночи словами дружбы и надежды. Никогда дорога эта не казалась молодому человеку слишком длинной.
Однажды в воскресенье Мариус пришел на берег раньше обычного. Так как щепетильность не позволяла ему зайти к Бланш — он боялся разбередить ее рану, — он взобрался на прибрежный утес, что высился неподалеку от деревни, и, вооружившись терпением, стал глядеть на расстилавшуюся перед ним необъятную синь. Около двух часов просидел он так, погруженный в смутные мечты, в думы о любви и счастье, которые мягко баюкали его. Необозримый простор всколыхнул в нем дремавшие чувства, и вся его неосознанная любовь поднималась от сердца к губам; море и небо, вода и воздух — стихия без конца и без края — будоражили распахнувшееся сердце; в пустынном море ему виделась одна только Фина, в глухом и мерном рокоте волн слышался только звук ее жмени.
Но вот цветочница пришла и, взобравшись на скалу, села рядом с юношей, который молча взял ее руку. Перед ними простиралась нежная голубизна моря и неба. Надвигались сумерки. Глубокий покой смягчал последние шумы и последние отблески. Под тонкими лучами заката чуть розовели прибрежные скалы. Ласковое дуновение, носившееся в воздухе, порою переходило в один высокий трепетный звук, постепенно замиравший вдали.
Мариус, глубоко взволнованный, удерживал в своей руке руку подруги. Продолжая мечтать, он не спускал глаз с горизонта, с той еле уловимой дымки, в которой сливаются море и небо, и грустно улыбался. Чуть слышно, помимо сознания, губы произнесли то, что переполняло сердце.
— Нет, нет, — прошептал он, — я слишком некрасив…
С той минуты, как Мариус взял ее за руку, Фина уже не скрывала нежной и лукавой улыбки: наконец-то дружок ее решился заговорить; она поняла это по тому, что никогда еще взгляд его не был так глубок, а пожатие руки так крепко. Мнение молодого человека о своей собственной наружности, казалось, удивило и рассердило ее.
— Некрасивый! — воскликнула она. — Мариус, да вы же красавец!
Фина вложила столько души в этот вырвавшийся у нее возглас, что Мариус повернул голову и, умоляюще сложив руки, с тоской посмотрел на нее. Она поняла, что внезапно открыла свою сокровенную тайну, и, вся зардевшись, опустила голову; несколько минут просидела она так, безмолвная и смущенная. Но она была из тех, что, раз признавшись в любви, не отрекаются от нее; слишком чистосердечная и живая, она не стала разыгрывать лицемерную комедию, какую обычно разыгрывают в таких случаях влюбленные девушки.
Смело подняла она голову и посмотрела прямо в глаза Мариусу, который весь затрепетал.
— Послушайте, друг мой, — сказала она. — Буду откровенна. Еще полгода тому назад я меньше всего думала о вас, считала, что вы очень некрасивы, должно быть, не присмотрелась к вам. Сегодня я увидела, что вы хороши собой. Не знаю, как это произошло, клянусь…
Несмотря на свою решительность, Фина слегка замялась, кровь внезапно прилила к ее щекам. Девушка запнулась: не могла же она сказать напрямик, что любит Мариуса. Впрочем, зная, как он робок, она говорила с единственной целью его ободрить. Молодой человек пребывал в блаженном восторге; ничего больше он не требовал и, просиди они здесь, на прибрежном утесе, хоть всю ночь, не сделал бы ни единой попытки заставить ее полнее выразить свою любовь. Фину это выводило из себя.
История ее чувства была проста. Сперва ей полюбилась статная фигура и мужественное лицо Филиппа; подобно многим девушкам, она в своем ослеплении не сразу поняла, что избранник ее попросту бездушный красавчик. А когда, став любовником мадемуазель де Казалис, он своим равнодушием ранил ее сердце, цветочница разобралась в тщеславном характере своего увлечения и, строго осудив себя, постепенно отдалилась от Филиппа. Вот тогда-то и сблизилась она с Мариусом, вот тогда-то и завязалась между ними та тесная дружба, что крепла с каждым днем.
Любовь их родилась из доброты. Мариус не радовал глаз, но пленял сердце. Вначале Фина видела в нем только друга, попавшего в беду; в какой-то степени из любви к Филиппу, а главным образом из свойственной ей услужливости, она по-братски приняла на себя часть его тяжкого бремени. Так стала она союзницей Мариуса; обдумывая сообща план освобождения Филиппа, они с каждым днем привязывались друг к другу. Посвятив себя осуществлению своей надежды, достижению своей цели, они преисполнились нежностью, которая перешла во взаимную любовь.
Мариуса красило то благородное дело, которому он отдал себя. Невольно сравнивая братьев, Фина поняла, что младший из них — существо исключительное, она увидела в нем сказочного принца — возлюбленного ее девичьих грез. С той минуты лицо Мариуса как бы преобразилось: он предстал перед ней во всей красоте своей честной и любящей натуры. До глубины души изумилась бы она, когда бы ей сказали, что любимый ее неказист.
В ушах Мариуса все еще звучал возглас подруги, страстный возглас, говоривший ему: «Ты прекрасен, я люблю тебя!» Он не смел нарушить молчание, чтобы не развеять сладкий сон, восхитительно усыплявший его разум.
Фина улыбалась все так же смущенно.
— Вы не верите мне? — спросила она, чтобы только что-то сказать и не слишком вникая в смысл собственных слов.
— Верю, — ответил Мариус тихо и проникновенно. — Верить вам стало для меня потребностью… В ваше отсутствие волны поведали мне одну тайну… Не знаю, что сегодня с морем и небом. Говор их так сладок, он взволновал мой ум, растрогал сердце. В этот последний, печальный час вечерних сумерек я нашел в себе счастье, о котором и не подозревал… Хотите узнать тайну, что нашептали мне волны?
— Да, — прозвучало в ответ; от волнения рука девушки дрожала.
Мариус опустил голову еще ниже; он тихо и робко произнес:
— Волны сказали мне, что я люблю вас.
Близилась ночь, серый сумрак становился все гуще, все торжественнее. В прозрачном небе матово белели последние проблески света. Неподвижное, темно-синее море засыпало, тяжело дыша и протяжно вздыхая. Вечерний ветер приносил с собой свежие солоноватые запахи, приносил их оттуда, где мрак, становясь все гуще и гуще, казалось, отодвигал границы безмятежно расстилавшейся глади.
То была пора, благоприятная для любовного объяснения. Какая-то дивная нежность, манящий покой исходили от мягко прибывавшей воды. Волны медленно, толчками ударяли о подножие утеса, укачивая сонный берег; а от земли, все еще лихорадочно жаркой, веяло терпким дыханием страсти. Голос прибоя, казалось, сообщал особую выразительность любовным речам Мариуса.
— Ну что ж! — весело отозвалась цветочница. — Волны болтливы… но можно ли им верить?
— Да, да, — воскликнул он, — можно, вполне… Друг мой, теперь я чувствую, что люблю вас уже много, много месяцев… Ах, признавшись вам, я словно сбросил камень с души. Давно уже мне словно чего-то не хватало: в вашем присутствии я чувствовал какое-то особенное тепло, неясные голоса звучали во мне, но я не понимал их лепета. И только сегодня, очутившись среди этого безмолвия, я расслышал, что голоса кричат мне: «Ты влюблен».
Фина с улыбкой слушала Мариуса. Мрак становился все глубже, все таинственнее.
Мариус на миг заколебался. Затем спросил тихо и смиренно:
— Вы не сердитесь за то, что я сказал вам? Знаю, вы не можете полюбить меня.
— Ничего вы не знаете, — возразила Фина под наплывом нежности. — Боже мой! Как долго вы собирались! У меня уже больше месяца готов ответ.
— И какой?
— Об этом спросите у волн, — смеясь, проговорила цветочница.
И она протянула Мариусу обе руки, которые он покрыл безумными поцелуями. Море во мраке наступившей ночи рокотало глухо, протяжно и сладострастно. Склонившись над девушкой, молодой человек поцеловал ее в губы.
Теперь они стали болтать, как болтают влюбленные, шаля и ребячась. Были тут воспоминания о прошлом, мечты о будущем. И ей и ему любимый голос казался музыкой, ласкающей слух, и каждый из них говорил лишь для того, чтобы, упиваясь этой музыкой, ощущать на своем лице теплое дыхание друга. Они были так счастливы: во тьме им открывалась бесконечность!
— Видишь ли, — проговорила Фина, — пока твой брат в опасности, мы не можем пожениться. Надо прежде всего освободить Филиппа.
При этих словах Мариус вздрогнул. Он позабыл о брате. Печальная действительность встала перед ним. Целых два часа витал он в облаках и вот снова упал на землю.
— Филипп, — прошептал он, совершенно подавленный, — да, мы должны думать о Филиппе… Боже мой, неужели счастью конец… Признайся, ты любишь моего брата? Сжалься, скажи мне правду.
Фина в ответ разрыдалась. Слова Мариуса полоснули ее по сердцу. Молодой человек был безутешен, он настойчиво добивался ответа. Тогда цветочница крикнула:
— Я люблю тебя, а не Филиппа, тебя, доброго, преданного… Ты же сам видишь, его не за что любить!