Он снял с убитого водителя автомат, с лейтенанта — бинокль и «чезету» вместе с поясом и кобурой, забрал из багажника все патроны, одеяло и еду. Услышал (нет — почувствовал), что бензин уже не льется, проверил, — так и есть, из трубки не лилось. Понятно: эти немцы — после того, как пересекли границу, — еще ни разу не заправляли свои мотоциклы. Ромка чертыхнулся, вытащил из коляски и оставил на дороге тело лейтенанта, откатил теперь уже ненужный мотоцикл вплотную к горящему, приткнул так, чтобы пламя без труда на него перебралось. Жалко хорошую вещь. Было бы хоть немножко времени — припрятал бы, а потом — в самоволке — гонял бы по всему району, барышень катал…
Огонь не спешил перебираться на вторую машину. Ромка сообразил — и бросил несколько сухих, давно умерших тополевых ветвей поперек на оба мотоцикла. Огонь обрадовался новой пище, облизал, дегустируя, серое дерево, зацепился — и стал его заглатывать. Вот теперь сгорит наверняка.
Ромка возвратился к своему мотоциклу, снял с руля и повесил через плечо автомат, указал Залогину на багажник: «поменяй магазин». Это ему напомнило, что надо бы проверить и свой автомат. Проверил. Патроны есть. Да и по весу чувствуется: магазин полный. Ромка для чего-то потянул носом воздух. Пахло только гарью. Зато ничего, кроме пламени, не слыхать. Нет погони. Пока — нет… Тимофей сидел в коляске, укутавшись в одеяло. Глаза закрыты. Видать, крепко ему досталось.
— Куда рулить, Тима?
6
Этого венгра знали все окрест. Он разводил хмель, держал несколько коров; был прижимист: у таких зимой снега не допросишься. Его давно бы следовало отселить, подозрительным личностям в этой зоне было не место, но граница только осваивалась; до хуторянина руки начальства так и не дошли.
Хутор стоял над речкой. Невысоко, но в самый раз: его не доставало половодьем, каменистый холм был всегда сухим. Крепкий дом, крепкие сараи и коровник, крепкая ограда. Все из камня. Далеко за камнем ездить не надо: нагнись — и бери. С севера, от реки, к хутору подступал ухоженный яблоневый сад. Сад охватывал хутор с трех сторон, оставляя открытой только южную, солнечную, где были виноградник и двор.
Если человек живет на земле — она его формует. Ладит под себя. Большая удача, если ритм человека сочетается удачно с ритмом его земли. В таком случае он живет легко и мало болеет; жизнь у него получается. Если же ритмы не совпадают… Если ритмы не совпадают — лучше бы этому человеку найти другое место. Но кто ему скажет об этом? Могла бы сказать душа, да кто ее слушает? Вот он и мучается. Его ломает — а он даже не понимает этого. Его ломает, пока он не приспособится к земле, пока не станет таким, как она. Это не значит, что он станет плохим, но лучше б ему жить на земле, которая соответствует его природе.
Кто знает, каким был Шандор Барца прежде, — до того, как оказался на этом каменистом холме. И каким стал бы, поселись он, скажем, на черноземе или на супеси, которая прежде счастливо сожительствовала с сосновым бором. Бесспорно одно: нынешний Барца сторонился людей. Не опасался — вот этого в нем точно не было; просто они были ему не нужны. Ни их внимание, ни их присутствие. Одинокая планета, летящая в пустоте. Согреваемая любовью к жене и дочерям. Может быть — любовью к этой земле, к этому дню, к Богу, который все-таки не оставил его без любви. Выбор такой судьбы требует отваги. Интересно было бы знать — из чего выбирал он…
Когда пограничники подкатили к воротам, хозяин уже встречал их. В английской тройке, в тирольской шляпе с короткими полями, в начищенных хромовых сапогах и с трубкой. Он слишком поздно разглядел, с кем имеет дело, сунул трубку под седые усы, сузил белесые глаза и ждал.
— Здорово, дед! — Ромка затормозил в последний момент, венгра обдало пылью; впрочем, он и не поморщился. — Табачком поделишься?
— А я-то думал, что вы уж стоите в очереди на Божий суд, — сказал Барца, намеренно коверкая речь. Это была демонстрация. Каждый утверждается, как может.
— Для нас повесток не хватило. Пока напечатают — поживем.
— Ну, одному-то повестку уже вручили. — Барца пригляделся к узбеку. — Не ваш?
— Теперь все наши — наши, — сказал Тимофей, выбираясь из коляски. — Здравствуй, батя. Меня-то признаешь?
— Сегодня тебя непросто признать, капрал, дай Бог тебе здоровья…
— Видел немцев?
— Пока не видал. Но вчера мальчонка с соседнего хутора прибегал. От Крюгера, ты его должен знать. Там они стоят. Фуражная команда.
— Не бойся, мы у тебя не задержимся… — начал Тимофей, но Барца его перебил:
— А я уже давно ничего не боюсь.
— Не петушись, Барца. Мы же понимаем: у тебя жена, дочки. В такую пору тебе нужно быть чистым и… — Тимофей попытался вспомнить слово «лояльным» — и не смог. Это слово Тимофей слышал не раз — и понимал его смысл, — но оно так и не нашло места в его словаре. Ничего не поделаешь: патрон другого калибра. — Мы не навлечем на тебя беды. Даже если немцы появятся — здесь воевать с ними не будем.
Барца обвел их медленным взглядом. Что-то в нем смягчилось. Стальной стержень исчез.
— Так в чем нужда?
— В куреве! — встрял Ромка.
— Я хотел, чтобы ты поглядел мою спину, — сказал Тимофей.
— Покажи.
Тимофей повернулся спиной, пощупал пальцами бинты, еле слышно застонал — показал место.
За сутки повязка разболталась, Барца легко приподнял бинты. Кожа его пальцев была гладкой, но твердой. Тимофей поневоле зажался, предчувствуя боль. Боли не было.
— Не беда, — сказал Барца, — пуля застряла между ребрами. Пошли в дом. — Взглянул на Залогина и Ромку. — И вы заходите. Стефания накормит, чем Бог послал. А то своими голодными глазами всех немцев в округе распугаете.
Ромка не нашелся сразу, что ответить в этом же духе, да и перспектива подхарчиться домашним смягчила его сердце. Спросил:
— Куда мотоцикл убрать?
— За клуню. Если вас и станут искать — туда никто не заглянет.
Тимофей уже бывал в этом доме; в нем ничего не изменилось. Чисто, светло. А почему в нем что-то должно меняться? Что Барце война? Мужик живет своей жизнью, растит дочек, ведет хозяйство. Его дело — сторона. Камень, который лежит на дне, а жизнь течет над ним…
И Стефания не изменилась. Она и прежде встречала пограничников без улыбки, и теперь — только кивнула. Губы сомкнуты. В теле — напряг; в глазах… Что у нее сейчас в душе — то и в глазах. Оно и понятно: женщина. Если в соседней комнате затаились три твоих дочки, а в дом вошли распаленные боем, увешанные оружием чужие мужики…
Барца сказал Стефании что-то по-венгерски, взял стул и поставил в метре от окна. Сказал Тимофею: «Садись». Тимофей сел. «Да не так! — сказал Барца, — спиной к свету». Тимофей пересел. Барца достал из кармана пиджака большой складной нож с ручкой из козьего рога (не покупной — самодел), — и одним движением срезал повязку. Острая штука. Потрогал место, где засела пуля. Теперь боль возникла, но боль приятная.
Появилась Стефания. В одной руке — бутыль с самогоном, в другой — бинты и баночка с мазью. Налила полный стакан самогона и протянула Тимофею.
— Не надо, — сказал Тимофей, — я потерплю.
— Пей! — велел Барца.
Самогон был яблочный. В голову не шибанул. После него во рту остался неожиданный терпкий привкус. Тимофей провел по небу языком. Так это же виноградные косточки! — обрадовался он узнаванию. Во время кормежки обязательно приложусь еще разок. Правда, я командир, и моя голова должна быть светлой… Да что сделается моей голове от пары глотков? Ничего ей не сделается. И рука — коли придется пострелять — будет тверже.
Стефания достала из буфета — и протянула ему — деревянную ложку. Тимофей взял ложку, оглянулся на Барцу. «Давай-давай, — кивнул Барца, — зажми в зубах…»
Он полил лезвие ножа самогоном, поджег спичкой и подождал, пока огонек угомонится; взял у Стефании смоченную самогоном тряпицу, протер Тимофею под лопаткой; похлопал по плечу: «Расслабься, капрал, опусти плечи… Вспомни что-нибудь доброе…» Тимофей закрыл глаза, все тело пробило потом, даже темя взмокло. Но боль оказалась терпимой, почти никакой. Тимофей открыл глаза — и в этот момент Барца поддел пулю…
— Сувенир, — сказал Барца. — Оставишь себе на память?
Тимофей отрицательно мотнул головой. Тупо взглянул на Стефанию, которая заняла место мужа. Она секунду помедлила — и вдруг одним коротким движением сорвала бинт, присохший к ранам на груди. Кровь только проступила, но не потекла. В пулевом ранении кровь была тяжелая, буро-лиловая; штыковая рана казалась вовсе безобидной. Тимофей увидел, что его кандидатский билет ВКП(б), проколотый штыком, приклеился к бинту. Как же я забыл о нем… Мысль была тупая, медленная, без оценки и продолжения. Тимофей потянулся к билету, оторвал его от бинта, попытался открыть, но из этого ничего не вышло: склеился. Тимофей засунул билет в карман бриджей, положил руки на колени, подумал, как же хочется спать, взглянул на Стефанию — и неожиданно для себя отметил, что ведь красивая баба, а уж какая, должно быть, в молодости была… Она поняла этот взгляд, в ее глазах засветились смешинки. Она взяла Тимофея за плечи (в этом не было нужды, но ей вдруг захотелось ощутить пальцами эластичность этой молодой, красивой кожи), слегка встряхнула: расслабься. Тимофей расслабился. Тогда она еще раз смочила тряпицу самогоном, протерла раны на груди и на спине, затем смазала их, макая палец в баночку с мазью. Вытерла палец передником и взяла иголку с ниткой. Тимофей опять зажался. Стефания потеребила его за плечо, засмеялась и что-то сказала мужу.
Тимофей разжал зубы, вынул черенок ложки изо рта.
— Что она сказала?
— Обычная бабская глупость. — Барца закончил мыть нож под рукомойником, защелкнул его и положил в карман. — Мол, любой мужик от одного только вида иголки с ниткой готов упасть в обморок. Но у нее легкая рука, это правда. Увидишь: все заживет, как на собаке.
Потом она обработала Тимофею раны на голове.
Потом взялась за Ромку. Он к этому не был готов, и когда ему протирали самогоном руки, — вскрикивал и дергался от боли. «Почему мне не дали выпить? Сначала влейте, как в капрала…» — «Ты уже выпил сегодня столько, сынок, — сказала Стефания на сносном русском, — что еще от одного стакана прямо за столом и уснешь. А тебе этого нельзя. У тебя еще сегодня долгая дорога…»
Потом они поели. Не спеша, но совсем немного: «Мы с собой прихватим», — сказал Тимофей. Пока они ели, Барца принес нижнюю рубаху и пиджак из пожившего, но еще крепкого габардина. Рубаху Тимофей надел, а от пиджака отказался: «Я солдат». Барца снова вышел — и возвратился со свертком. Пока разворачивал — гостиная наполнилась застоявшимся запахом полыни. Это была старая кавалерийская куртка, если уточнить — драгунская, только Тимофей не знал таких тонкостей, возможно — и слова такого никогда не слышал, да и все равно ему было.
— Это военный мундир, — сказал Барца.
— Вижу…
Мундир был старше Тимофея вдвое. Сразу видать: его не всегда хранили в шкафу. Местами сукно штопали, местами оно потерлось до основы, но тусклый, когда-то шикарный позумент уцелел весь, и пуговицы с орлами тоже.
— Реликвия, — сказал Залогин.
— Всех немцев распугаешь, — сказал Ромка.
Тимофей примерил мундир, пошевелил плечами. Оценил похвально:
— Здоровый был мужик. Чья куртка?
— Моя, — сказал Барца.
Тимофей поглядел недоверчиво.
— Да в ней двоих таких, как ты, спеленать можно…
— Дожил бы до моих лет — небось, и ты бы усох…
— Не! У нас такой корень — все больше в толщину идем.
Должно быть, смешно выгляжу, подумал Тимофей, глянул по сторонам, но зеркала не нашел. Ну и ладно! Пока доберусь до своих — сойдет. А там — чтобы не было вопросов — опять натяну свою рвань.
Тимофей не хотел себе признаваться, но что-то в этом мундире было. Нечто особенное. Скрытое под карнавальностью. И это нечто передалось Тимофею, сняло груз пережитых часов войны и странным образом возвратило его душе уверенность и покой.
— Беру.
— Позволь — сниму медали…
Их было много.
Барца отстегивал медали неторопливо. Давно он их не видел… Давно забыл о них… Давно забыл — за что получал каждую… Теперь что-то вспоминалось, но эти обрывки были не из сердца — из головы. Можно было и оставить, как есть. Куда б их дел капрал — какая разница? Уж точно бы не выбросил…
— А с чего ты решил, батя, что я не проживу с твое? — спросил Тимофей.
Это была реакция на слова Барцы «дожил бы до моих лет». Все же не вытерпел капрал… Барца усмехнулся, кивнул на Залогина и Ромку:
— Если с этими рыцарями не поедешь, у меня останешься, — может, и проживешь. Может, еще сто лет жить будешь.
— А с ними, думаешь, убьют?
— Это уж как Господь рассудит. Только куда ж вам таким уберечься…
Тимофей застегнул мундир, аккуратно сложил и взял под мышку остатки своей гимнастерки. Опять шевельнул плечами; в спине была забытая за прошедшие сутки свобода и легкость.
— Не могу, батя. Я за них в ответе. Если б еще пеши были… Но тогда б и они никуда не ушли.
— Твоя воля, капрал. Небось, германец меня не тронет. А ты на молочке как грибок бы поднялся…
— Сдаст он тебя, Тима, — сказал Ромка, торопливо дожевывая борщ на старом сале. — Это как дважды два. Сдаст, чтобы показать, что он свой. А может — в расчете, что немцы из благодарности прирежут пару соток к его огороду…
— Заткнись! — резко оборвал Тимофей. — Кончай хлебать — и марш к мотоциклу.
— Это что же, — обиделся Ромка, — из-за того, что я назвал вещи своими именами, теперь я не имею права спокойно доесть последние три ложки?
— Красноармеец Страшных!.. — Ромка вскочил. — Выполняй приказ!
— Есть, выполнять приказ.
Страшных исчез.
— Не обижайся на него, батя, — сказал Тимофей. — Он не злой. Это у него натура такая: сперва сделает — или скажет — и только потом думает: а что ж я такое сказал…
Барца кивнул: понимаю. Но услышать слова Тимофея было ему приятно. Барца вспомнил свое первое впечатление о сержанте. Хотя и простой парень… Ну и что же, что простой? Ведь подумалось же тогда: мне бы такого зятя…
Барца похлопал Тимофея по плечу, рука скользнула по рукаву мундира, задержалась на нем… Нет, прошлое не умерло. И хорошо, что не умерло. Только бы не мешало жить…
— Уже жалеешь, что отдал куртку? — добродушно усмехнулся Тимофей. — Могу снять. — Нахлынувшее прошлое помешало Барце ответить, и он только отрицательно качнул головой. — Да ты не тужи о ней! Верну.
— Не понял… Каким образом?
— А ты посчитай сам. С такой дыркой — как у меня — из госпиталя быстро не выпишут. Уж неделю продержат наверняка. Сразу после этого — по их мнению — я пока в строевую не буду годиться. А наши уйдут уже далеко — в Польшу, в Венгрию; смотря по тому, как немец будет упираться. Для начальства проблема: куда меня деть? Ответ напрашивается: пока не восстановлюсь — на место прежней службы, формировать мою родную заставу. Так что скоро жди меня в гости…
Тимофей опять почувствовал слабость. Слабость была пока только в ногах, но Тимофей уже знал, что сейчас все тело станет ватным, и тогда не останется сил даже не то, чтобы держать глаза открытыми. Присесть… нет — лечь и закрыть глаза… и отключиться хотя бы на несколько секунд…
— Я добро не забываю…
Тимофей постарался произнести это как можно тверже, но язык плохо слушался, фраза растянулась; целиком она уже не вмещалась в сознании; возможно, последние буквы вообще куда-то делись…
Барца внимательно смотрел ему в глаза.
— Ты присядь, капрал, присядь на минутку…
Барца крепко взял его за предплечья, подвел к стулу, усадил. Последнее, что Тимофей услышал — но уже не осмыслил — были слова Барцы: «Держи его крепче, хлопец; да-да, под мышки…»
Очнувшись, Тимофей не сразу сообразил, где он. Беленый потолок; давно не беленый: кое-где известка осыпалась до прежней желтизны, и в углу серовато от рваной паутины. Беленая стена. Выцветшая литография в латунной рамке. На литографии западный город: крутые черепичные крыши, высокие шпили. Польша? Похоже — но не Польша: у поляков все как бы мягче… более живое…
Теперь Тимофей понял, что лежит на лавке, и вспомнил, что он у Барцы. Повернул голову. Барца сидел рядом на стуле. Ни Залогина, ни Ромки…