Но Амирджанов фыркнул и, подгоняя коня камчой, начал пробираться вперед, хотя дорога по-прежнему оставалась чрезвычайно узкой и на ней два всадника могли разъехаться с трудом. Когда ему удалось обогнать бойцов, он крикливо обратился к Файзи.
— Не туда, не туда... Зачем вы спускаетесь?.. Товарищ Файзи, не надо спускаться.
Но Файзи, по указанию Алаярбека Даниарбека, повернул коня на едва заметную головоломную тропинку, крутыми уступами в пластах гранита сбегавшую к ревущему потоку реки Шинк. Конь Файзи, испытанный в горных походах, уверенно ставил свои маленькие твёрдые копытца в расщелины и впадины среди скал и камей и бережно нёс своего хозяина по почти отвесному обрыву на дно пропасти. С поразительной легкостью скользил по оврингу конек Белок, точно изящная козуля парила на тёмном фоне малинового гранита. А так как Алаярбек Даниарбек, продолжая сообщать Файзи важные сведения о горных дорогах, говорил, а говорить он умел только отчаянно размахивая руками, кругя влево-вправо головой, раскачиваясь в седле всем туловищем взад-вперёд, то только чудом можно объяснить, как его Белок мог удерживать равновесие и не сорваться вместе с хозяином в бездну. Бойцы отряда сидели на своих конях как влитые, и лица их сохраняли спокойствие и хладнокровие, хотя у некоторых непривычных к горным тропам степные кони, ступив ногой на шатающийся камень начинали дрожать мелкой дрожью и внезапно покрывались испариной. Доктор, скептически поглядывая на вероломную тропинку, пробормотал: «И здесь можно проехать?», на что ехавший передним Курбан обернется, показал в улыбке молочно-белые зубы и сказал: «Катта юль!» то есть «Большая дорога!» Ничего не оставалось после такого неопровержимого довода делать, как остаться в седле и довериться коню. Но недаром коня доктору выбирал в свое время всеведущий Алаярбек Даниарбек. Животное отлично выдержало первый горный экзамен и на всём опасном спуске ни разу не споткнулось и не оступилось. Доктор помнил совет: «Отпустите повод и держитесь крепко в стременах...» Только раз он обернулся назад на страшное сопение и воркотню. Он увидел коня без всадника, а из-за лошадиного крупа выглядывала красная, потная, круглая физиономия Амирджанова, и бегающие, напряжённые глазки в щёлочках между толстыми ломтями жира... Амирджанов не решился вверить свою драгоценную жизнь коню. Он решил, что спокойнее спускаться пешком. Но тро-па, похожая на чудовищную лестницу великанов, оказалась малоприспособленной для коротких пухлых ножек толстяка, и он испытывал адские страдания. Дрожь под коленками, вызванная не то физическим напряжением, не то просто боязнью высоты, заставляла Амирджанова ежеминутно останавливаться. Он робко оглядывался на напиравшего сзади добродушнейшего бойца-гончара Кадыржана из Гиждувана, ехавшего на здоровенном мерине, утирал обильно лившийся по лицу и шее пот и умоляюще бормотал: «Немно-жечко, только немножечко дайте отдохнуть». Гончар Кадыржан снисходительно улыбался и глазами показывал вниз на тропинку, по которой растянулись фигурки спускавшихся далёких всадников. Сам гончар Кадыржан никогда дальше ровных, как стол, окрестностей Гиждувана и Бухары в своей жизни не выезжал, горы для него были в диковинку, дорога по скалам и обрывам трудна и коварна, но со свойственным восточному человеку спокойствием и презрением к смертельной опасности он взирал на всё с величайшим любо-пытством и интересом, порой восхищаясь и поражаясь то каким-нибудь фантастической формы утёсом, напоминающим гиждуванского муллу-имама в громадной чалме, то водопадом, в водяной пыли которого сияла всеми красками радуга, то пропастью, на дне которой белели кости, кто их разберет, то ли лошадиные, го ли человечьи...
Три часа спуска, три часа невыносимой пытки. Совершенно разбитый, с нестерпимой болью в голове, с судорожно бьющимся сердцем, с саднящими ногами сидел Амирджанов на камне на берегу чудесного бирюзового озера и никак не мог прийти в себя. Он чувствовал такую разбитость, что не мог шевельнуться. Ему казалось, что он совершил подвиг, равного которому не совершал ещё никто и никогда. Но обведя глазами зелёную, всю в цветах луговину, на которой отряд расположился на отдых, он увидел коней, бодро, как ни в чем не бывало, щипавших траву, и бойцов, оживлённо разговаривающих и даже смеющихся. Что неприятно поразило Амирджанова — никто не разводил костров, не было никаких признаков, что отряд остановится на длительный отдых после столь тяжелого, как показалось Амирджанову, перехода. Превозмогая боль в коленных суставах и жжение в седалище, он пошёл искать Файзи и обрадовался. Файзи лежал в тени под скалой, лицо его носило следы большого утомления. «Ну, значит, — подумал Амирджанов, — мы дальше сейчас не поедем». И он повторил мысль вслух:
— Значит, дальше не поедем?
Около Файзи сидел Алаярбек Даниарбек и, оживленно объясняя что-то, чертил на песке какие-то линии и кружочки.
— Вам, Алаярбек Даниарбек, только карты чертить, — улыбнулся доктор. Раздевшись, он сидел за камнем у самой воды и, подставив спину солнечным лучам, загорал. Его Амирджанов и не заметил сначала.
— Немножко знаем, — ответил не без самодовольства Алаярбек Даниарбек. — Немножко анжинер. Пантелеймон Кондратьевич учил.
— Так ты говоришь, мы пройдем там через хребет? А ты дорогу не напутаешь? — спросил Файзи.
На лице Алаярбека Даниарбека возникло выражение такого пренебрежительного недоумения, что Файзи только улыбнулся. Теперь Амирджанов счёл необходимым вмешаться:
— Хорошо бы сейчас пообедать.
Изумленно Файзи поднял голову. Увидев толстую распаренную физиономию Амирджанова, он покачал головой.
— Мы спешим, товарищ Амирджанов, мы сейчас поедем дальше.
Весть ошеломила Амирджанова и привела в дрожь. Раздраженным тоном он заговорил, встав в позу оратора на собрании:
— Я имею высказать три основных положения. Первое — меня удивляет, почему мы свернули с приличной, удобной дороги на опасную тропу и едем вместо Ягноба неизвестно куда. Второе — я не понимаю, почему нужно доводить людской и конский состав отряда до полнейшего изнурения. Третье — на каком основании вы, товарищ Файзи, игнорируете меня, военного комиссара, человека, имеющего заслуги перед революцией и свободой? Чет-вёртое...
— Простите, — кашлянув, неторопливо прервал его речь Файзи. — Кажется, вы сказали, что у вас только три положения, а сейчас вы начали четвёртое. Я боюсь — у вас много ещё найдётся положений, а мы спешим...
— Я требую, — крикнул Амирджанов, и голос его перешёл в фальцет, что было очень странно при его грузной фигуре, — я сейчас же требую повернуть отряд на главную дорогу и идти по намеченному маршруту.
Тогда Файзи поднялся и подошел к доктору.
— Брат мой, вы, кажется, хотели искупаться... Купайтесь, мы сейчас уезжаем.
— Я быстро! — проговорил доктор и тихо добавил: — Но с ним нелегко. Ему не место в отряде.
— Спутником слепого будь, спутником бессердечного не будь, — подсказал Алаярбек Даниарбек.
— Но что делать?! У него мандат. А нос свой не отрежешь, если даже он вонючий.
Через минуту доктор плыл уже, отдуваясь и фыркая, по озеру. Его тело легко скользило в глуби тёмно-синей, удивительно прозрачной воды.
Следя глазами за плывущим доктором, Файзи вернулся к своей скале.
— Товарищ Амирджанов, я не собираюсь отнимать у вас ваших заслуг, но партия большевиков доверила отряд мне, рабочему Файзи. И я отвечаю за него и за жизнь бойцов.
— Что касается дороги, — почтительно, но с явной издёвкой вставил Алаярбек Даниарбек, — то дорог много в горах.
Файзи подошел к бойцам.
— Ну как, отдохнули?
— Отдохнули! — раздались голоса.
— Что ж, давайте, друзья, подтяните подпруги и садитесь на коней. Поедем дальше, а вот он, — и Файза показал на Алаярбека Даниарбека, — поведёт нас...
Вскоре кони весело бежали по широкому плоскому берегу горной реки. Они только что спустились с крутого перевала, носящего странное название «Ушёл — не ушёл», и им предстояло через несколько минут снова взбираться на подъём, ведущий, по мнению Алаярбека Даниарбека, «к господним ангелам» на четвёртое или шестое небо.
Крутой подъём начался.
Места пошли далёкие и глухие, Тропа металась и прыгала среди титанического нагромождения вершин, скал, утёсов.
Появление всадников отряда навело панику на жителей крохотного селения. Они сначала попросту попрятались среди гигантских камней, заросших засыпанным розовыми и желтыми цветами шиповником, и только плач детишек выдавал их, показывая, что есть еще здесь жизнь среди голых и угрюмых скал. Весь горный кишлак состоял из пяти-шести очень длинных двухэтажных построек. В каждой из них жило по несколько больших семей.
Постройки заинтересовали доктора, и, несмотря на усталость, он кинулся осматривать и зарисовывать их: «Понимаете, Алаярбек Даниарбек, перед нами пережитки первобытной общины. Видите дома первобытной фратрии?» Но Алаярбека Даниарбека больше интересовало, что варится в котлах, стоящих на очагах. Кроме того, он в тайниках души потерял уверенность, что отряд легко сможет выбраться из хаоса хребтов. Поэтому он раскопал пять-шесть очень пугливых старичков и обрушился на них с расспросами. Но старцы уверяли, что селение стоит само по себе, что здесь край света и дорог дальше нет, что вообще из селения нет никуда путей, что ледяной перевал завалило зимой небывалым снегом и невозможно через него пройти, что старый мост снесло по милости бога уже десять лет назад, а нового построить не сумели, что хода через хребет нет, что вообще-де лучше им вернуться старым путем. Но вдруг появился человек с ружьем и с соколом на руке, оказавшийся местным охотником-мергеном. Он выслушал речь Алаярбека Даниарбека, послушал Файзи и заговорил. Старики, по его заявлению, ничего не знают. Со (времен потопа, когда на Хазрете Султане останавливался Ноев ковчег, с самого сотворения мира, никто и никогда из стариков и молодых никуда из селения не уходил, кроме него, мергена, потому никто ничего не смыслит в дорогах и перевалах, кроме него, мергена, никто им не сможет рассказать о дороге, опять-таки кроме него, мергена. И только он, мерген, знает о давно позабытом перевале, через который можно пробраться в урочище Дере-и-Никан, что обращено лицом к солнцу, то есть в сторону южного климата. Но дорога очень плохая, и в такое время года по ней идти могут только безумцы...
Он еще не кончил говорить, как раздался визгливый голос Амирджанова.
— Вам придётся вернуться, — кричал он.
Так как Файзи не счёл нужным даже ответить, Амирджанов с раздражением продолжал:
— Да, да, хоть вы изволите пренебрегать моими советами, на этот раз вам придётся послушать меня. — Встав в позу, он громко, чтобы его слышали все бойцы отряда, произнёс нечто вроде импровизированной речи:
— Вы безумец, Файзи дорогой, вы погубите таких прекрасных людей, цвет рабочего класса Бухары. Вы понимаете, что делаете? Вы все замерзнете и превратитесь в лед, и вас навеки погребет в своих снегах Хазрет-Султан. Берегитесь, смотрите на тучу, одевшую его вершину. Друзья, мне сказали здешние дехкане, что три дня на перевалах будет ужасный буран. Опомнитесь, Файзи. Наконец я, как представитель советской власти, запрещаю вам безумство. Я...
Тогда Файзи подошёл к Амирджанову вплотную, и ловя его уклоняющийся в сторону взгляд, воскликнул:
— Нет, смотрите прямо, смотрите мне в глаза, или клянусь, я заставлю вас смотреть.
— Что вы? Что вы хотите? — Амирджанов явно струсил. Лицо его стало жалким, растерянным
Он впервые видел разъяренным Файзи, скромного, тихого бухарского ремесленника, каким он его считал. Он впервые услышал такие нотки в голосе Файзи, которые заставили что-то сжаться у него внутри и инстинктивно сделать шаг назад.
— Что мы хотим? — переспросил Файзи. — Что я хочу? Я хочу, чтоб вы зажали вашу пасть и не распространяли вашими скверными словами зловоние...
— Позвольте... — Амирджанов попытался изобразить на своем лице возмущение.
— Я смотрю, смотрю и думаю, зачем вы едете с нами? Что вы от нас хотите? Ехали вы, сами говорили, по своим делам? Но зачем вы суёте свой нос в наши дела? Хотите нам помочь? Но почему вы мешаете? Почему вы говорите «я друг ваш», а сами все разговариваете с разными тёмными людьми...
— Я... Мои обязанности...
— Молчите! Никаких обязанностей у вас нет, кроме как отравлять умы, я не вижу... Клянусь, если я услышу еще одно грязное слово от вас, я...
Файзи так и не сказал, как он поступит, но по тому, что Амирджанов повернулся и, вздёрнув плечи пошёл к своему коню, стало ясно, что он понял...
И доктор впервые тогда увидел — в отряде почувствовалась сильная рука. Вот уже несколько дней он путешествовал вместе с отрядом, вот уже несколько дней он выполнял обязанности врача при отряде, но слишком мало воинственного он видел до сих пор и в Файзи и в его людях, хотя все они имели отличное оружие и в десятках вьюков везли амуницию. Несомненно, отряд имел особо важное задание. Лица у Файзи и его бойцов были сосредоченные, сумрачные, преисполненные того спокойного достоинства, которое свойственно людям, понимающим долг, осознающим важность стоящей перед ними задачи. Но поразительно, в отряде ничто не напоминало военной дисциплины. Каждый боец ехал сам по себе, каждый поступал так, как ему заблагорассудится. Часто люди Файзи группами или в одиночку по собственному побуждению уезжали вперед или отставали в каком-нибудь селении, чтобы посидеть в гостях, сготовить пищу, просто поболтать с первым встреч-ным. Когда застревали на овринге кони с вьюками, их вызволяли желающие, но не по команде Файзи или его помощников. Безмолвное, но горячее чувство товарищества сплачивало отряд. Отряд безудержно шёл через грозные горы, через пропасти и перевалы, но так катятся никем и ничем не управляемые глыбы снега с горы.
— Хороший человек, плохой начальник, — ворчал Алаярбек Даниарбек, — дурные вести и за тысячу вёрст летят, хорошие и за порог не отойдут. Матчинский бек узнает о нас, а наверно он уже знает. Плохо нам придётся.
Крайнее неудовольствие проявлял ещё Алаярбек Даниарбек, когда Амир-джанов отставал от бойцов отряда и задерживался для бесед с бородачами-горцами, что случалось довольно часто.
Попытка Алаярбека Даниарбека хоть краем уха услышать разговоры оставались безуспешными, так как Амирджанов сразу же умолкал, едва только джигит приближался словно невзначай.
Попытался Алаярбек Даниарбек рассказать о своих сомнениях Файзи, но тот не стал его слушать. Разъярённый, с тёмным лицом, ехал Алаярбек Даниарбек и срывал злобу на ничего не понимающем Белке. Но раз нервничает хозяин, должен нервничать и конь. И если бы белый конек мог понимать человеческую речь, он, наверно, не без интереса прослушал бы многословные рассуждения, не предназначенные ни для чьего слуха.
— Файзи — слепая сова, безглазый крот, тупица. Отряд никуда не годится. Воины не воины, настоящий сброд. Что хорошего, когда воинами сделали чайханщиков да водоносов? Куда годится? Всех нас перестреляют, как каменных куропаток. Безмозглая скотина этот Файзи... И зачем только мой доктор вздумал ехать вместе с ним. Проклятие!
Он ворчал и ворчал. Его кирпично-красное лицо всё больше и больше темнело.
Теперь, когда Файзи проявил отвращение к его соглядатайской деятельности, Алаярбек Даниарбек смолк, но это не мешало ему следить за каждым шагом Амирджанова и делиться своими сомнениями с Белком и, в виде особого снисхождения, с доктором, которого Алаярбек Даниарбек боготворил как доктора и в грош не ставил, когда вопрос касался житейских дел, а тем более дел, связанных с такими чрезвычайными обстоятельствами, как теперь. Алаярбек Даниарбек и не искал советов у доктора, он только сообщал ему новости.
Но так или иначе Пётр Иванович всегда находился в курсе событий. И он невольно порадовался, когда в голосе Файзи зазвенели стальные нотки: «Клянусь, если я услышу ещё одно грязное слово от вас, я...» Еще большее удовлетворение он почувствовал, когда увидел, что Файзи подозвал несколько бойцов и кивком головы показал им на Амирджанова, у которого даже уши и шея побагровели от обиды и волнения. Бойцы эти всегда ехали теперь рядом с Амирджановым и разговоры его с подозрительными бородачами прекратились.